8

Время шло.

Казалось, что Владислав начинал мириться с необходимо-вынужденной рутиной, выполнение которой оправдывал нуждой, потребностью в заработке и удовлетворении желудка. Более того, Владислав Витальевич Говорикин, в принципе, никому здесь был не нужен как личность, а значит – его убеждения обесценивались, его мнение приравнивалось болтовне дурдомовца, и душе становилось спокойнее при мысли, что он никому и ничего не должен, кроме послушания.

Его работодатели в первую очередь нуждались, как гласило объявление, в наборщике и корректоре, в заменимой функциональной единице, а не личности, и потому Владиславу ничего не оставалось, как вышвырнуть себя самого из своей головы и продолжать быть обезличенным наборщиком текста. Выполнять работу, которую мог выполнять любой.

Так что не оставалось больше провинившегося в чем-либо человека, терял значение паспорт с фамилией, именем-отчеством и датой рождения, терял значение резус-фактор, сумма зарплаты, плюс и минус, глагол и прилагательное, и адрес местожительства. Теряли значение все прочие наименования, относившиеся к Владиславу Витальевичу Говорикину и бывшие всего-навсего коллекционным набором пестрых магнитиков на холодильник, в морозильной камере которого человек пытается сохранить замороженное мясо своей нежизнеспособной, никому не нужной личности.

Все, казалось, было хорошо. Это работало…

Но вот, временами, все менялось: каждый раз, например, когда в кабинете (в крохотно-плачевной и прокуренной, размером с кулачок, каморке-архиве) неожиданно начинал верещать телефон, Владислав будто просыпался.

Он скукоживался, трясся и заболевал всей душой, начиная обливаться испариной и трястись, опасаясь, что звонит Виталий Юрьевич!

Хочет поинтересоваться здоровьем, образованием, работой, настроением своего отосланного сына, а Владиславу придется что-то выдумывать, говорить: я добился уже того-то и того-то! Видишь?! Я не опростоволосился, я соответствую требованиям!

Уже нашел работу, уже женился, уже зачал, уже родил, уже воспитал, уже даже похоронил!

И мозги у него в такие минуты совершенно отшибало…

«Я могу просто не отвечать... – думал Владислав. – Нет, не могу, это ведь рабочий телефон... Нет, это не может быть отец, я ведь не оставлял рабочий номер. Или оставлял? Все так перемешалось… Ужасно!»

Но в этот раз звонил не отец, а пронзительно-визгливая родственница, которая ему в ухо пропердела что, когда он вечером вернется с работы, ему надо будет опустить ключи в почтовый ящик Вероники Антоновны, потому что сейчас всем домом они собираются идти в бывшее здание исполком горсовета.

Там все вместе будут писать какую-то петицию с требованием переименовать их улицу, так как в газетах пишут, что Ганс Александрович Черницын (в чью честь названа их улица), в сороковых и пятидесятых годах был организатором массовых репрессий, руководил расстрелами, обрекал невинных на заключение, а теперь вся эта гнусь, слава Богу, выползла на свет!

И они не допустят, чтобы эта зловещая, кошмарная фигура отбрасывала свою тень на их улицу, на всю страну и ее святую историю!

Владислав повесил трубку, раздумывая о том, куда ему бежать и куда деваться, если когда-нибудь позвонит отец.

Интересно, как он поживает? Ведь он настоящий патриот и коммунист…

Должно быть, ему сейчас столь же плохо, как и самому Владиславу.

Но позвонить отцу он не решался. Что он ему скажет? Смесь обиды и стыда прожгла дыру в его воле, обноски которой висели на вешалке для одежды.

Вечером, положив ключи в почтовый ящик, как и было заповедано, Владислав вернулся домой в надежде отдохнуть, но там его уже поджидали: прямиком из только-только зажившей, затянувшейся щербинки, откуда ему намедни удалили зуб, побежала через коридор, по квартире, по потолку трещина телефонного звонка, отозвавшегося болью в нерве и неожиданно прервавшегося абортивным вмешательством родственницы.

«Кто это?» – с опаской уточнил у нее Владислав, думая, что это может звонить отец, выследивший его, узнавший об измене родине и готовый убить, изрезать, удушить.

«Откуда я знаю?! – раздраженно ответила Фемида Борисовна. – Женщина какая-то… Голос правда знакомый. Попросила тебя. Ничего не сказала. У гестаповцев и тех меньше секретов».

Неприятно-влажными, сырыми пальцами он принял из рук родственницы лишь формально-материальную трубку.

«Алло, – произнес Владислав натужно-хрипло, вкладывая в это слово першение нервозности, типичное для внепланового разговора. – Говорикин на проводе, говорите… Я слушаю, алло… Кто это?»

«Владик, это тетя Акулина», – прорвались слова.

И, отстраняя плечом прислушивающуюся родственницу («Не пыхтите мне в ухо, Фемида Борисовна, не стойте над душой»), сам пытался вслушиваться в глухие, мешкающие в трубке подступы теткиного голоса, который в конце концов коротко и ясно сообщил: Виталий Юрьевич умер.