10

Все последующие ночи Владислав просыпался в поту, в смирительной рубашке сердечно-легочного невроза.

У несговорчивых медсестер на посту он просил сделать всего-навсего один звоночек.

«Жизненно, жизненно важный, дамы. Щедро отблагодарю, расцелую, букет из ста роз подарю, когда выпишусь, дайте только позвонить. Отец у меня умер там, надо срочно… Узнать…» – но, за исключением единственного раза, когда он предпринял попытку у тетки по телефону в двухминутном разговоре выпытать, отчего все-таки Виталий Юрьевич скончался, звонить по пустякам с сестринского поста строго-настрого воспрещалось.

«Вернитесь в палату, будьте добры, – увещевательным голосом говорила ему молоденькая, с румяными щеками, девушка-медсестра. – Совсем не думаете о своем здоровье! – и, беря его под руку, спотыкливого, оглядывающегося на телефон, провожала до палаты. – Вам после восстановительных процедур надо расслабиться, гимнастику поделайте, разомните ноги… К чему вам лишний стресс? Согласитесь, что он вам совершенно не нужен».

Владислав, пошаркивая, со страдальческой гримасой и небритой мордой, шел в палату, как на расстрел.

«Я домой хочу, – промямлил он. – Вернее, не домой, у меня нет дома… Но здесь я точно не хочу быть. Я больницы терпеть не могу… Особенно когда меня в них удерживают».

«У вас нет дома?! – слегка удивилась девушка. – Как это? Вы же еще такой молодой! Не может быть, чтобы вы были бездомным… Да и у нас, кажется, не больница вовсе. И не тюрьма, чтобы удерживать! У нас кардиологический диспансер».

Увидев в окно, что погода слегка пасмурная, как он и любил, Владислав остановился.

«А мне можно гулять? – спросил он. – Я люблю предливневую погоду… Серые цвета, полутьма… Красиво. Вот-вот атмосфера расстанется с тем, что ее тяготит».

Медсестричка с интересом посмотрела на него, будто не замечая, какой он уродливый и неказистый, а потом хихикнула.

«Это вы так планируете побег? – спросила она. – Экий вы хитрец! Нет, так дело не пойдет… После того, что я от вас услышала, теперь точно буду держать ухо востро, а то еще улизнете тайком, пока я зазеваюсь, а с меня потом будут спрашивать».

Владислав сильно огорчился, и сердце его сжалось от чувства запертости.

«Ну вы чего?! – мягко посмеялась медсестричка. – Конечно, я вам не доверяю, но… Могу с вами кружочек-другой пройтись. Как вы на это смотрите? У нас тут красиво, на самом деле. Рядом река есть».

Владислав смутился, глядя на улыбающуюся девушку. Молодая, красивая, с живой улыбкой и лучистыми радужками в глазах, а он – ярко выраженный комплекс патологически безобразных черт. Не говоря уже про чудовищный рост, неуклюжие руки и ноги полукольцом, словно он сидит на лошади.

А о лице и думать не хотелось…

Рот – как разводной мост над буксирующим пароходом языка, глаза вечно прищуренные и бесполезные, уши, как противотанковые мины, криво пришитая пуговица носа, жиденькая полоска бесцветных мальчишеских усов, бесчувственная борозда затасканных губ, перечеркивающая, как непростительную ошибку, нижнюю половину его дегенеративного бледно-желтого лица, на котором лежала остывшая каша жизни. В его персоне не нуждался ни отечественный кинематограф, ни зеркало, ни тем более женщины.

Хотя прежде, наверное, на рассвете сознательности, он позволял себе по наивности своей думать, что в этом солидарном, обличительном уродстве всех его черт соблюдена какая-то строгая симметрия и скрывается некий обратно пропорциональный этому безобразию нравственный замысел – но увы!

Взрослея, он стал понимать всю нелепость своих заблуждений.

«Ну, Владислав?! – слегка тряхнула его медсестричка, как делала мать, когда он проваливался в собственные мысли. – Как вам такое предложение?»

Он рассеянно посмотрел на нее, терпеливо дожидаясь, когда все части ее тела, как черви, расползшиеся за то время, пока он пребывал в задумчивости, сползутся обратно и составятся в человеческий образ.

«Какое-такое предложение?»

«Ну как же?! – весело удивилась она. – Прогуляться под моим присмотром!»

Владислав кисло улыбнулся на ее марширующую речь и кивнул. И девушка удовлетворительно кивнула в ответ.

«Тогда я сейчас быстренько загляну на сестринский пост, возьму пальтишко свое, а вы пока возьмите куртку или еще что-нибудь, а то на улице прохладно, да и моросит, кажется. И ждите меня у поста».

Так Владислав и сделал.

Он стоял и слушал девичьи голоса, слушал тишину, удивительную и нетипичную, как ему казалось, для подобного места – и вдруг подумал, что ему незачем отсюда уходить. Никогда. Но это была только мысль.

Прогулка началась в одностороннем безмолвии, словно девушка дожидалась разрешения заговорить, но Владислав не мог этого понять. Как только они вышли, спустившись по ступенькам, он заметил на углу здания флаг-триколор, который трепетал на ветру и старил воздух своими разноцветными морщинами-складками.

«Мы что, за рубежом?!» – полуудивленно спросил Владислав.

Девушка удивилась не меньше него.

«Что? – спросила она и посмотрела на пациента с непониманием и даже растерянностью. – За рубежом? Вы о чем?»

Он заметил ее взгляд и устыдился своей несдержанности.

«Может, хотите поговорить? – спросила девушка. – Знаете, я ведь обращаю внимание на тех, кто у нас проходит реабилитацию…»

Владислав с вкрадчивой, мнительной подозрительностью глянул на медсестру. Она почему-то прервалась, не став продолжать свою мысль, и посмотрела ему в глаза, будто ожидая согласия, но вместо этого Владислав, напуганный, заговорил сам.

«Простите, я никого не хотел оскорбить своим поведением, – сказал он. – Просто никак не привыкну, что мы уже не в советском союзе, а… Где-то. Мои родители были социал-демократами. Верили в коммунизм… Я так думаю. У мамы было много стихов на эту тему. Просто я никогда ничем не мог проникнуться. Я честно пытался быть нужным, полезным, соответствовать требованиям… В общем, да… Для меня это до сих пор больная тема».

Слегка запахнувшись в пальто и невольно обхватив себя руками, медсестричка шла рядом с Владиславом, как-то понурив голову и, поджав губы, понимающе кивала, будто его слова были ей понятны, а горе – близко.

«Знаете, я не верю, что будет хуже… Я хочу сказать… Времена всегда меняются, это в порядке вещей. Моя семья тоже нелегко переживает этот кризис. Но я им говорю, что ничто не остается неизменным, пытаюсь приободрить, хотя и получаю в свой адрес только упреки. Беда в том, что полстолетия истории, человеческих усилий, труда и веры во что-то светлое, лучшее… В итоге просто развалились… Вот так вот. Будто ничего и не было, кроме лжи и самообмана».

Владислав, к добру или худу, но ее слов не расслышал. Его ухо выкроило среди прочих звуков один-единственный – далекий и пустотелый гудок электрички, и погналось за своей тоской по дому, по квартирке в Кексгольме, погналось за протяжным звуком и постепенно расширилось до предела, слившись с бесконечностью и улетая в космос, растворяясь в солнечном ветре и электромагнитных волнах.

«Электричка, слышали?» – не своим голосом сказал Владислав, подняв палец.

«Нет, не слышу… – прислушалась девушка. – Но в километре отсюда железная дорога».

Они неторопливо шли по дороге под соснами и красно-желтыми кленами, не торопясь, невидяще глядя на асфальт, который блестел от влаги, и продолжительность блеска определялась длиной трещины, куда натекла сыплющаяся морось – и эта бесформенная, апатичная, казалось бы, влага, обеспечивала неизбежное разбухание несокрушимой с виду смеси битума с известняковым шпатом.

И в этих бесчисленных трещинках, как в слезящихся глазах, плавали и кружились скошенные и слипшиеся травинки и хвойные иголки, как ресницы или брошенные штыки отвоевавшихся армий.

«Знаете, – кашлянул он, – наверное, мне просто не надо было рождаться… Вот я живу, родился и живу… И всю жизнь болен. Не могу вылечиться. Для меня жизнь неотделима от болезни… Жизнь и есть болезнь».

«Страшно вы говорите…»

«Потому что жизнь – страшная. И страшнее всего она под конец. Когда уже просто издевается над человеком. Когда становится как… как желчный одноклассник, который травит тебя, а ты ничего не можешь ему сделать в ответ. Потому что он на год старше и посещает самбо, и может тебя повалить и сломать спину, так что ничего не останется, кроме болезни, сидящей в инвалидном кресле. Болезни, которая напялит на себя мое лицо, как маску. Лицо, изнасилованное гримасами безграмотной боли, изнасилованное клоунами и рожами… Знаете, такими жуткими и бессмысленными рожами. Так что получится что-то вроде оргии… Да, неконтролируемой… Оргии напряженных мышц. Интервенция принудительного паралича в политику лица».

Девушка задумалась и немного растерялась, будто его рассуждения показались ей просто бессмыслицей.

«Может быть я покажусь вам ненормальным, но да… Я будто чужак. Иногда мне бывает ужасно стыдно. Так что хочется, чтобы у меня не было лица, а вместо него, например, коленная чашечка. Сплошная кость. Кость-проститутка, которая постоянно стоит на коленях в молитве. Я чужой. И все чужое мне. Чужая земля, я чужой самому себе и окружающим. Я как раковая опухоль. Как тайный распространитель инфекции, разносчик заразы, называемой коммунизм… Переносчик чьих-то идей, мышления, от которого не могу излечиться. Я будто слабосильный, никому ненужный старик, изживший себя давным-давно… Который только и думает о том, как ему избавиться от самого себя. Потому что он бесполезен самому себе. Пустобрех. Никому не нужны его тирады и бессмысленное пустословие. Я будто мертвый. Мой отец, к слову, недавно умер».

«Да, я слышала, вы постоянно о нем говорите. Только не подумайте, что я вас в этом упрекаю! Просто… Очень жаль. Кажется, он был хорошим человеком и вы его очень любили».

«Любил? – повторил Владислав. – Не знаю… Не уверен… Я пытался дозвониться ему. Вернее, не ему, а другим. Это важно. У меня просто ничего уже не осталось в жизни. Я не знаю, кто я… Не знаю, кем мне быть, понимаете? Владислав Витальевич Говорикин – это нечто такое расплывчатое, несущественное, бессмысленное. Облако бесчувствия и головной боли в брюках, рубашке и пиджаке. У него ничего нет. Прошлого нет. Нет будущего. У него нет профессии. Нет веры… Короче говоря, ничего нет. Это человек-пустышка. Это пережиток. Я должен получать пенсию. Должен жить в доме престарелых, роптать на то, что творится в стране. Получать питательные вещества внутривенно. Сидеть и обгладывать кости однокомнатной квартиры. Испражняться через катетер. Да… я старик! Но поди докажи это окружающим… Господи боже, одна, просто проходя мимо меня на улице, даже сунула мне в руки какую-то брошюру об увеличивающихся рисках незащищенного секса! Простите, что я так откровенно… Но меня это просто рассмешило! Как это, взять и сунуть в руки незнакомому человеку такую мерзость?! Будто я обязательный будущий спидоносец или какой-то наркоман… Мне некуда деваться от них, понимаете? Эти оскотинившиеся, наполненные презрением человеческие глаза, похожие на взбеленившееся коровье вымя, из которого доят кипяченое молоко бешенства, тягучее и тупое молоко социального столбняка и вымученного взгляда… Коровий взгляд просроченного молока. Они везде! И они видят то, что хотят видеть. А я знаю, что выгляжу для них как молодой, но в душе у меня уксус. Вот».

Он посмотрел на девушку, ожидая понимания, но в ее глазах лучилась внимательная, сосредоточенная тревога, и Владиславу вдруг померещилось, что у него в ладони лежит пистолет, а эта красивая, живая незнакомка, случайно встретившаяся ему на пути, сейчас расценивает их встречу как судьбу и пытается отговорить его от самоубийства одним только выражением глаз.

«Мне нехорошо, – пробормотал Владислав, держась за сердце и, пошатываясь, опустился на поребрик. – Кажется, я сейчас умру. Нет, правда, позовите кого-нибудь на помощь».

«Господи, что с вами?! Сердце?»

«Да, сердце, – пробормотал он и, видя, что она будто сомневается, скукожился. – Ай-ай… – выкрикнул он, разинув рот, в котором медсестра заметила виляющий туда-сюда небный язычок предельно-огненной окраски, ларингологический сталаклит в труженической гортани, в бессмысленном орущем горниле самого небытия. – Умираю! Приведите помощь, зовите Геннадия Карловича… Ну же, скорее!»

«Не умирайте! Я мигом!»

Дождавшись, когда медсестра скроется из виду за поворотом дороги, Владислав поднялся и, недолго думая, прихрамывая, бросился бежать.