11

Вскоре он возвратился в Петербург. Дома он наскоро переобулся и переоделся, сразу затем расцеловал в обе щеки Фемиду Борисовну и на ее недоуменные вопросы ответил лишь грохотом захлопнувшейся двери.

Это был его последний день здесь, хотя и пришлось задержаться, потому что обращался в местную поликлинику для уточняющего исследования постоперационного периода.

Интересовала приобретенная хромота, из-за которой Владислав теперь вынужден был опираться на трость – но в остальном преждевременное бегство из диспансера не возымело тяжелых последствий.

Под кажущееся небо, маленькими человеческими глазами выпитое до дна, вышел обновленный Владислав. Предстал он перед немногочисленными наблюдателями как контур примитивный, к свету нейтрально-серый, сказочно-зыбкий.

С улыбкой мнимобольной пациент выклянчил последнюю сигарету у перекуривавшей на ступеньках медсестры – привлекательной женщины, но уже в возрасте – которая неодобрительно поцокала языком, журя горе-сердечника за курение.

Но сейчас Владислав чувствовал себя на удивление легко и бодро, будто от него отвалился тяжелый кусок отгнившей, давным-давно умершей плоти.

Это было даже странно. Впервые в жизни, казалось, он почувствовал свою плоть не как нечто обременяющее, уродливое, отвратительное и дефектное, а как часть себя.

Там, где голубоватый огонек зажженной спички соприкоснулся с бледно-серым, как водка, воздухом, остаток дня вспыхнул и развеялся в сигаретном дыме. Только щелочные голуби, вспорхнувшие вовремя с лакмусового тротуара, успели раствориться в свинцовом небе прежде, чем серый, дождливый Санкт-Петербург объяло пламя осени.

«Такие, кстати, мой отец курил, – сказал Владислав медсестре, хотя та и не интересовалась. Но его не особенно волновало, что она подумает. – Правда он несколько недель назад умер, а я вот решил начать. Продолжить традицию, так сказать… Хорошие, кстати».

«Соболезную. По поводу отца», – равнодушно сказала медсестра.

«Да, большая потеря для меня, – с не получившимся горем в голосе поспешил отозваться Владислав. – Но теперь у меня есть ясная цель. Хочу знать, как он умер. Конкретные обстоятельства. Если понадобится, даже разыщу того, кто оформлял его протокол о смерти… Или как это у врачей называется. Патологоанатома, работников морга. В общем, неважно. Но я узнаю все, каждую деталь и причину его смерти».

«А вам это зачем? – с интересом спросила женщина. – Его убили, что ли?»

«Нет… Нет, его не убили. Он умер. Ну, умер. Сам… Своей смертью, я хочу сказать. Но это ничего не меняет. Не для меня».

«Тогда я вас уже не понимаю, – женщина отвернулась, загасила окурок о край урны и, откашлявшись, безразличным голосом добавила. – Прошу прощения, мне пора работать».

Владислав постоял еще недолго, слившись с переливающимися перилами и лежебокой лестницей, терпеливо выжидая, когда прозвучит расплющенный сигнал клаксона подъехавшего таксомотора.

Прозвучал.

С лоснящейся клюкой, подвешенной на согнутой в локте руке, закутанный в старое латаное-залатанное темно-коричневое пальто, припадая на правую ногу с гримасой, предвкушавшей не случавшееся мучение, Владислав поплелся на подточенных каблуках к черно-желтому пофыркивающему такси.

И, казалось, пока шел (гася папиросу и двигая вдоль пуговиц ищущей рукой), то долгожданное согласие, неожиданное содружество всех его треугольно-абстрактных мышц и совпадение перепутанных мыслей наступило: сформировалась цель и параллельные линии двух жизней, прежде не соприкасавшихся, слились в одну потрепанную складку пальто, которую Владислав сейчас разглаживал нехитрым и небрежным движением, какое он когда-то неоднократно запечатлевал и теперь, извлекая удачную копию этого жеста из подсознания, воспроизвел.

И это движение окончательно уподобило его скончавшемуся отцу.