День пятый

В креслах среди книжных стеллажей расположились Сантион, Дженкинс, Вольф, Виллиамс и Белл. Командор утром покинул дворец — его ждал штаб флота. Хоть кому-то польза от папенькиного сумасбродства.

Сантион и Дженкинс кидали друг на друга взгляды, будто прощупывали противника перед поединком. Вольф сидел с постным лицом старой девы. Виллиамс не скрывал скучающего вида, а Белл выражал светский интерес.

— Я собрала вас, чтобы получше узнать о предпочтениях, милорды, господа. Мне бы хотелось услышать о какой-нибудь книге, которая произвела на вас впечатление. Лорд Белл, начнем с вас.

Я могла бы не придерживаться этикета, по которому положено начинать со старшего по статусу, но я хотела дать Сантиону и Дженкинсу — а меня интересовали только они — время собраться с мыслями.

Белл заговорил о некоем романе. Из его пространных объяснений я поняла только, что юная леди вышла замуж за простолюдина, вздумав досадить отцу, который сватал ей молодого барона, но ничего хорошего из этого не вышло. Весьма, весьма прозрачный намек.

Я предложила рассказать об интересной книге Сантиону. Тот принялся развивать успех, которого достиг во время прогулки, и поделился прочитанным из "Легенд и мифов Древней Эллации". По его мнению описанные там магические животные вполне могли водиться три тысячи лет назад. Некоторые были полуразумны, а другие более чем разумны. Например, шесепанх. Рассказывая про шесепанха, Сантрион едва ли не устроился лежа в кресле, разве что хвостом лапы не обмотал. Передавая содержание философских споров человекольва, Сантион делал вытянутое непроницаемое лицо, а после изображал отчаяние философов, которые рвали на себе волосы от понимания — переговорить эту чудовищную зануду они не в силах. По легенде, однажды к шесепанху пришла женщина и вела с ним беседы шесть дней кряду, а на седьмой день, не прекращая спора, они удалились вместе, и никто их с тех пор не видел.

Это было намного интереснее нравоучительного романа Белла. Впрочем, Белла я давно вычеркнула.

Дженкинс назвал "Исторические хроники в изложении мэтра Альвалиса". О, милорд, все же хотите произвести на меня впечатление. Но по насмешливому взгляду я поняла, что лорд Дженкинс не попался в ловушку, а зашел в нее, словно в гостиную на званом вечере, и с комфортом расположился.

Книгу эту я, действительно, знала и любила. Как раз позавчера собиралась взять ее перечитать, но кто-то перехватил ее раньше меня. Возможно, что и Дженкинс. Но в любом случае, я с удовольствием выслушала его изложение битвы при Ксебераньше.

В тот раз наши давние противники галнийцы, получив впервые отпор от объединенных сил Ангории и Эдачии, сделали вид, что наш остров им вовсе и не нужен, а воевать они собираются с Тахтинской Империей — своим соседом по материку с другой стороны. Ради этого галнийцы перерисовали карты, будто часть Тахтинской земли некогда была Галнией, и двинули войска. Армейским картографам был дан приказ вымарать все с той местности и написать лишь, что здесь была Галния. Добросовестные военные выполнили все, как сказали: уничтожили обозначения селений и городков, и лесов, и рек, и болот. Конечно, галнийские войска подозревали, что в тех краях вовсе не пустыня, и разведка вовремя докладывала о реках и лесах, а дорога — вот она, видна под ногами. Правда, куда она ведет, не всегда было понятно, но как-то справлялись.

Беда случилась, когда войско остановилось на очередной ночлег в болотистой местности, а некоторые отряды прямо в болотах. Глухой ночью замерзшие и грязные кавалеристы решили разжиться в ближайшем селении чем-нибудь согревающим и вытащили из единственной таверны все бочки. Добравшиеся за ними пехотинцы потребовали свою долю, но кавалеристы ответили... что они ответили, автор привести не решился, лишь упомянул, что некоторые офицеры пехоты не стерпели оскорблений в сторону своих матерей и бабушек. Кто первый решил применить аргументы физического свойства, осталось неизвестным, но вскоре улицы городка захватила драка между кавалеристами и пехотинцами. Удивленные тахтинцы попрятались по домам, предоставив галнийцам выяснять отношения между собой. Один из пехотинцев вскочил на лошадь и кинулся к войскам с криком "наших бьют", после чего упал с коня, потеряв сознание. Увидев пострадавшего пехотинца на чужом коне и услышав его слова, в лагере решили, что случилось нападение войск тахтинской империи. Возвращавшихся от селения кавалеристов и пехотинцев приняли за врагов, а их крики — за воинственный клич. Началась всеобщая неразбериха. В попытке остановить хаос некий офицер выстрелил из магострела вверх, но сделал это рядом со штандартом полка. Отскочивший от навершия штандарта свинцовый шарик сбил запор на загоне для лошадей и тут же разорвался, поскольку имел магический заряд. Перепуганные лошади разбежались по лагерю и внесли свою долю во всеобщую сумятицу. Только с рассветом удалось разобраться в творящемся бедламе.

Тахтинская империя записала победу в этом бою на свой счет, хоть на поле боя и не появлялась.

Красочное изложение Дженкинса едва ли не затмило рассказ Сантиона. Но я одинаково поблагодарила обоих.

Виллиамс развел руками, поскольку предпочитал чтение книг прихода и расхода, а это вряд ли будет интересно благородной компании.

После рассказа Дженкинса Вольф поскучнел еще больше и заявил, что кровавые страницы истории ему противны, а сам он предпочитает благонравное чтиво, например, "Жития Великих смертных", и намедни как раз закончил жизнеописание Великого Патриса за авторством лорда Зенуа.

Пока Вольф тоном давно овдовевшей фрейлины пересказывал угодные богам дела Великого смертного, я старалась держать лицо и не выдавать своих чувств.

Не так давно под предлогом светского раута я зазвала во дворец профессоров, писателей, художников и музыкантов, чтобы пообщаться с интересными людьми. Лорд и леди Зенуа почтили дворец своим присутствием, и когда мы с леди Зенуа расположились в креслах Бежевой гостиной — традиционном месте отдыха для дам — леди пожаловалась мне, что муж, профессор истории, отдает ей написание самых трудных частей своих монографий — тех, где настоящие события невозможно перенести на страницы из-за соображений морали и нравственности. Ей приходится заменять их благопристойными сюжетами, которые, увы, весьма далеки от реальности. Так, к примеру, пьяница и гуляка Патрис превратился в принявшего обет аскезы скромника.

Настоящий Патрис был сыном успешного торговца в небольшом северном городке Иртоя и, пользуясь любовью папочки, проматывал все выданные ему деньги. В изложении леди Зенуа благочестивый Патрис родился в семье, пользующейся всеобщим почетом, и тратил большие суммы на помощь бедным и обездоленным. Здесь она почти не солгала — деньги Патриса оседали в карманах трактирщиков и работниц веселых домов, людей весьма небогатых.

Однажды, вывалившись из портовой таверны, подгулявшая компания спьяну посадила Патриса на борт судна вместо друга-матроса. Сам Патрис уснул за столом рядом с кружкой эля, а проснулся в качающемся под толчками волн гамаке. Этот достойный комедии случай леди Зенуа превратила в похищение и продажу рабовладельцам.

Патрис вернулся в Иртою с женой, благородной леди, которую увел у мужа. В книге это было обозначено как спасение невинной девы от чудовища. Времена были суровые, и подобные обиды смывались кровью — под стены Иртои явились отряды обманутого супруга с требованием головы негодяя. В "Житие" чудовище привело армию монстров.

Отец Патриса, в те дни был в отъезде. Патрис посмотрел на мрачных земляков, смекнул, что его сейчас вытолкают за ворота, собрал все золото в доме и приказал отлить из него голову со своим изображением. Осаждающих это удовлетворило, и они ушли восвояси. В "Житие" появилась строчка о том, что Патрис хитроумно обманул противников, выдав золотую голову за собственную.

Вернувшийся отец гонял Патриса кнутом по улицам, пока тот не пообещал восполнить всё утраченное в течение года. Оставив жену на попечении отца Патрис уехал искать богатство. Наверное, боги покатывались со смеху от его деяний и жаждали новых зрелищ, потому что Фортуния привела Патриса к богатому кладу в пустыне Хыть. Леди Зенуа описала его путешествие как просвещение пустынных народов о настоящих богах.

Патрис привез клад в Иртою, где обнаружил, что за время его путешествия жена предпочла опыт молодости, и теперь не жена ему, а мачеха. Патрис отнесся к этому довольно легко, отдал отцу с молодой женой половину клада и зажил счастливо холостяком. В городских хрониках его имя упоминается не раз, но обыкновенно рядом со званием и именем стражников, которые подбирали его бессознательное тело после возлияний. Некоторые из этих случаев тоже попали в "Житие". Город надолго запомнил оргию с тремя артистками балета, которые, вообразив себя вакханками, поутру танцевали на городской площади в прозрачных накидках. Иной одежды на дамах не было. Танцы закончились горячим спором между танцовщицами, чьи прелести прелестней. Спорщицы демонстрировали аргументы прохожим, требуя разрешить их дело, свидетели благодарили богов за то, что надоумили проснуться на рассвете, но судить отказывались, опасаясь острых ноготков проигравшей. Когда спор грозил перейти к рукопашной, Патрис купил три бутыли вина, написал на каждой "Прелестнейшей" и вручил танцовщицам. После употребления приза всех четверых доставили в дом мага-лекаря — третья бутыль была очевидно лишней.

Леди Зенуа написала в "Житие" про спор между тремя богинями, спустившимися рано поутру с небес. Патрис превратил воду в амбросский нектар, коим напоил богинь, и объявил, что каждая из них прелестна по-своему.

Я спросила у леди Зенуа, за что же Патриса посчитали Великим смертным. "Как — за что?" — в притворном удивлении приподняла брови леди. — "Никто в Иртое не мог выпить больше эля, чем Патрис. Для иртойцев это весьма значимое достижение." Мне стало понятно, почему в марте, ко дню Великого смерного Патриса, в Иртою свозят алкоголь чуть ли не с половины Ангории.

— Как видите, Великий Патрис, путешественник, благодетель, аскет и мудрый просветитель, должен служить примером всем ныне живущим, — закончил рассказ господин Вольф.

Я спряталась за веером, чтобы не оскорбить ювелира рвущимся наружу смехом. Дженкинсу и Сантиону повезло меньше — они, очевидно, знали историю как она есть, а вееров у них не было.

* * *

Мы с Катрионой сидели после обеда на софе и выдумывали, чем бы еще порадовать оставшихся "женихов", когда в мои покои вбежала Сабина с горящими глазами и выложила сверток.

— Трис, смотри, что я нашла!

Сабира вынула два листа. Оба пожелтели от старости, но один был некогда сложен пополам, и почерк можно принять за образец чистописания. Второй измят и покрыт бурыми пятнами, а несколько строк прыгали то вверх, то вниз.

Прыгающие строки гласили, что автор их, лорд Сантион, признается в душегубстве — будучи в расстройстве от того, что единственный сын и наследник выкрал фамильные драгоценности и проиграл их в карты, лорд Сантион приложил наследника тяжеленной тростью по голове, от чего тот скончался. Образец чистописания пояснял, что тело родителя нашли в петле, а тело наследника, как и предполагалось, рядом с ним в луже крови. Оставшееся имущество Сантионов, за неимением наследников по прямой линии, переходит к кузине душегуба с другой фамилией.

— Мало ли Сантионов в королевстве? — кровавая история никак не вязалась с улыбчивым лордом.

— Мало. Раз в десять лет для Короны делают списки всех семей с благородным достоинством. Последнюю "Книгу благородных родов" составили три года назад, там есть только один род Сантионов, и главой рода указан тот, кто сейчас во дворце. В двух перед ней никаких Сантионов не было.

— Бр-р-р, — поежилась я. — Судя по дате, дед Сантиона убил его отца. Жуть. Как вы думаете, это передается по наследству?

Сабина с Катрионой переглянулись.

— Трис, — Сабина ткнула в строчку документа, — "за неимением наследников по прямой линии".

Я перечитала дважды, посмотрела на дату и снова перечитала.

— Он может быть потомком побочной ветви, от какого-нибудь младшего сына несколько поколений назад. Обедневшие аристократы, бывает, скрывают происхождение. Спустя несколько поколений праправнук решил вернуть себе имя, и вот он — лорд Сантион.

— Может, и так... — проговорила Катрина. — Но как это узнать?

Я помахала запиской душегуба, и мы втроем воскликнули:

— Артефакт родства!

Осталось добыть кровь того, кто назвался Сантионом.

Писать письмо посадили Катриону. В витиеватых выражениях она сообщила, что конфиданткам принцессы лорд Сантион пришелся по душе больше других, и они хотели бы видеть его избранником Ее Высочества. Посему они готовы открыть ему тайну, как завоевать сердце неприступной Беатрис. Заодно проверим, на что готов Сантион ради моей руки.

— Что мы будем делать, если это не Сантион? — страшным шепотом спросила Сабина.

Я нахмурилась. Правильней всего было бы сдать его тайной службе, но папенька хотел проверить, как я разбираюсь в людях.

— Обыщем его комнату, — решила я. — Стрикс! Зачем откладывать, если сегодня он пойдет встречаться с вами?

Мы решили заманить подозреваемого в дальний конец сада, который изображал из себя дикий уголок леса. Агни и Дагни должны были увлечь его туда — если не испугается, конечно. В конце пути его ждут Катриона и Сабина с одной из горничных.

А мы с Энни тем временем проверим, нет ли в вещах Саттона чего-нибудь интересного.

Как удачно, что женихов поселили на третьем этаже. Капитан охраны верно рассудил, что пока выбор не состоялся, не такого уж высокого полета это птицы, чтоб жить им на первом в роскошных апартаментах для самых высокопоставленных гостей, или на втором, где при каждой спальне своя небольшая гостиная и камора для личной прислуги. Третий этаж — ряд комнат, в каждой из которых кровать, квадратный столик с парой стульев, небольшой диван и стойка для одежды. И всё. Там и поселили семерых соперников. Над третьим этажом крыша, чем мы и собирались воспользоваться.

Мы с Катрионой и Сабиной прогулялись к караулке, и я настоятельно порекомендовала капитану охраны воздержаться от обозрения западной стороны гостевого крыла сегодня вечером. Тот закатил глаза, покачал головой и пробормотал "драть вас некому", но я сделала вид, что не расслышала. Капитан был честным служакой, а для шалостей мне хватало нечестных. Отцу он не скажет. У нас с капитаном сложился негласный договор: если я не зарываюсь так, чтоб создавать ему слишком много неудобств, он ничего не замечает. Неразбериху с семью "первыми вошедшими" он мне простил, поняв мои мотивы. Хороший человек.

Пришло время готовиться. Агни и Дагни преображались в неотличимых двойняшек. Действовать им придется в сумерках, поэтому мы могли не волноваться за мелкие огрехи вроде неровно завитых локонов, но все равно девушки трудились на совесть. Агни выглянет из кустов на повороте, поманит Сантиона и спрячется. Когда он добежит до поворота, Дагни уже станет махать с другого конца, а ее сестра тем временем доберется до следующего угла. Погоняв подозреваемого по лабиринту дорожек девушки приведут его к Катрионе и Сабине. Дагни останется с ними, Агни станет следить из кустов на всякий случай.

Времени для того, чтоб спуститься с крыши на веревке, поддеть тонким лезвием крючок и прошерстить комнату Сантиона у меня будет более чем достаточно. Энни станет ждать меня на крыше, чтоб помочь забраться назад, а в случае чего, звать на помощь.

Я переоделась в темный мужской наряд. Глотнув ночного зелья, приступила в делу. Надеюсь, с этой стороны дворца никто не будет гулять достаточно близко, чтоб услышать подозрительные звуки, иначе охране придется как-то отвлекать взволнованных свидетелей.

В комнате не было ничего подозрительного. Я тихо скользила по паркету, затем по ковру и снова по паркету. Рубахи, штаны... в стопку исподнего я все же лезть постеснялась, зато прощупала камзолы — нет, ничего. На столе крошки — если "женихов" не звали на общую трапезу, им приносили еду в их комнаты, а слуги на третьем этаже ленивые.

Едва слышный шорох от двери заставил меня замереть. Неужели он вернулся раньше? Но Энни с крыши заметила бы, если б Сантион пошел ко входу в гостевое крыло и подала бы мне знак. Или он пришел кружным путем?

Но нет, короткий шорох стих. Что же это было? Я подкралась к двери. Ничего, только удалялись еле слышные шаги. Я легла на живот — есть! В самом углу щели под дверью притаилась крохотная записка. Разумеется, я ее развернула.

Забившись под окно, чтоб не заметили снаружи, я зажгла маленький светящийся кристалл.

"Милорд, я вся горю! Ужель вы вновь огорчите меня отказом? М."

Тьфу... Интересно, кто из наших красоток решил перебежать мне дорожку? Кто это у нас такой смелый, дерзкий и отчаянный? А главное, непуганый.

Но кое-что меня в записке смутило. Когда-то мы с Сабиной нашла книгу по различению характера писца по почерку. Образцов разнообразных писем во дворце можно найти множество. Жаль, что большинство аристократов диктует секретарям. Но это письмо должно было писаться самостоятельно. Книга объясняла, что если бы мальчиков и девочек учили чистописанию одинаково, то различить было бы невозможно, но девочек учат писать красиво, мальчиков — быстро.

Я всмотрелась в несколько слов. И без книги можно было бы понять, что никакая дама в любовном письме не станет пренебрегать украшениями и завитками, а может, еще виньетку бы нарисовала. А сбрызнуть духами?

Буквы были ровно выведены, но ни одной лишней закорючки я не нашла. Понюхала записку — бумага очень-очень слабо пахла чем-то знакомым, будто на нее не брызгали, я подержали пахнущими руками. Возможно, я смогу учуять, кто во дворце пользуется таким ароматом — свежим, прохладным, с заметной кислинкой. Я где-то уже слышала этот запах, определенно.

Записку я забрала. Пусть дама решит, что Сантион ею пренебрег. Дама должна быть сильная и целеустремленная с такими-то буквами, могу поставить рубиновую брошь против медяка, что в покое эта леди его не оставит. Посмотрим, как Сантион станет выкручиваться из рук настойчивой дамы.

Спрятав записку я наскоро обшарила оставшиеся вещи, но больше ничего примечательного не нашла. Если что и было, Сантион забрал это с собой.