Глава 12 Не могу простить

Добрались мы до места только после полудня. Митрий довёз меня до самого входа в обсерваторию. Я соскочил с телеги.

— Подождёшь, Митрий?

— Не знаю даже, — замялся мальчик, — отец велел сразу возвращаться. Только вот домой надо заехать, глянуть все ли в порядке, да передохнуть часок.

— Вот и хорошо, — обрадовался я, — ты пока поезжай, отдохни, а я тут может, быстро управлюсь, и поеду с тобой. На обратном пути заедешь за мной?

Мальчик кивнул, и, гикнув на кобылу, поехал домой, а я пошёл в обсерваторию.

Люсенька заулыбалась, увидев меня. Я хотел было расспросить её, из-за чего меня вызвали. Но она замахала руками и сказала, чтобы я, не мешкая, шёл в кабинет отца Окимия. Я почему-то разволновался, но успокаивая себя тем, что вряд ли из-за плохого Люсенька была бы такой радостной, постучал в дверь.

Отец Окимий встретил меня не сказать, чтобы сердито, но строго. Когда я вошёл в уже знакомый мне кабинет, он что-то писал за столом. Коротко взглянул на меня и кивком пригласил сесть напротив. Я сел, а отец Окимий продолжал писать. Я уже хотел было сам прервать молчание, и спросить за каким это он меня позвал-то, но тут он поднял от компьютера голову, отодвинул его от себя и посмотрел на меня.

— Ну, — произнёс он и замолчал.

«Баранки гну», — про себя ответил я.

— Как ваши дела? Как покос?

Я пожал плечами:

— Нормально. «А что говорить то? Покос как покос».

Отец Окимий подождал немного и глаза его прищурились в усмешке.

— Я рад, что всё хорошо — произнёс он. — Я что вас позвал-то. У меня для вас очень хорошая новость.

Я подобрался, словно гончая перед прыжком: «Неужели амнистия?», — но ничего не спросил, ждал, когда отец Окимий сам расскажет.

Отец Окимий одобрительно кивнул моей сдержанности и продолжал:

— К вам приехал гость. И я думаю, что вы будете рады его видеть.

— Какой гость? — сердце радостно бухнуло. «С работы, наверное! Привезли ходатайство о переводе в нашу обсерваторию! Я знал!»

— Ступайте в гостевой домик. Там вас ждут, сами увидите.

Я вскочил. На секунду замешкался: «Вот ведь, вредный, мог бы сам сказать»!

— Ступайте, ступайте, — махнул отец Окимий, и снова уткнулся в компьютер.

***

В гостевой домик я почти бежал, прикидывая в уме, кого могли прислать. «Георгия скорее всего. А может и сам Глеб приехал. Конечно, сначала со мной захотели переговорить, а браслет мой ограничен зоной действия. Ясно, что приехали».

Предвкушая радостную встречу, я открыл дверь в гостевой домик и с порога закричал:

— Есть кто дома?

Никого. Я огляделся. В домике было не так, как я оставил его в последний раз. На распахнутом окне чуть колыхалась откуда-то появившаяся кружевная занавеска, а на полу лежала светлая дорожка. Я точно помню, что их не было раньше. То ли от занавески, то ли от дорожки, то ли от того, что всё было чисто прибрано, а на столе, покрытой белоснежной скатертью, стояла простая стеклянная ваза с полевыми цветами, тёмная маленькая комната, которую я запомнил в прошлый раз, вдруг стала большой светлой и какой-то радостной.

«Нет, не с работы, — мелькнула мысль, — вряд ли кто стал у меня тут убираться». Но радость на душе не прошла, она только смешалась со сладкой щемящей мукой — Фёка! Я обессилено сел на стул. «Зачем! Не хочу! Фёка!», — затосковало тело.

Она вошла, видимо из бани, с полотенцем на голове, розовощёкая. «Хорошо, что веснушек не видно», — почему-то подумал я.

Увидела меня, вздрогнула и остановилась у порога.

Зелёные глаза её широко распахнулись, и она вся подалась ко мне:

— Олег!

Я встал, и в следующее мгновенье она бросилась ко мне, прижалась, а я невольно обнял её, сердце вздрогнуло и бешено заколотилось.

— Здравствуй, Фёка.

С трудом я оторвал её от себя, отстранился.

— Садись, — придвинул стул.

Она удивлённо посмотрела на меня, на стул и села.

Я прошёлся по комнате, зачем-то переставил на столе вазу с места на место.

— А мне тут с дороги баньку истопили.

— Ты зачем приехала? — наконец, я решился и прямо посмотрел ей в глаза. Постарался успокоиться или хотя бы выглядеть спокойным.

Она молчала. Я смотрел на неё. Под моим взглядом румянец стекал с её лица, и бледность разлилась сначала по лбу, потом по щекам, обнажая крохотные точки веснушек. Сердце моё сжалось от жалости: маленькая, худенькая, такая родная, она сидела передо мной с безвольно упавшими на колени руками.

— Я хотела, я думала..., — запинаясь, начала она.

Мне вдруг стало безумно жаль её, и так мерзко на душе от самого себя, что я невольно произнёс:

— Чаю хочешь? Я научился чайник нагревать в печи.

Она облегчённо рассмеялась. Румянец снова чуть тронул её лицо. Вскочила и захлопотала.

— Да ты садись, садись, ты же с дороги! Я знаю, что ты был на покосе.

Она как то по-особенному, внимательно посмотрела меня.

— А знаешь, ты изменился! Возмужал что ли.

— Возмужаешь тут, — проворчал я, — когда целый месяц покосишь да побросаешь снопы вилами. Вроде и работа не тяжёлая, но получше твоего тренажёрного зала будет.

Фёка радостно смеялась, накрывая стол к чаю. Я сидел и разглаживал ладонью скатерть.

«И все равно ничего у нас не получится, — думал я, — не смогу простить, никогда».

Фёка словно заметив перемену во мне, затихла. Села напротив. Разлила по чашкам чай, придвинула печенье:

— Кушай, твоё любимое.

Мы молча пили чай.

Наконец она отодвинула чашку и решительно посмотрела на меня.

— Олег, я расторгла с Клео соглашение, она с нами больше не будет жить. Мы будем только вдвоём, ну пока у нас не родятся дети, — сказала она и покраснела. Взяла чашку и отпила глоток.

«Дети? Ты милостиво позволишь родиться нашим детям?» — кровь бросилась мне в лицо.

— Ты зачем приехала?

Она встала и подошла к комоду, где лежала её сумочка. Достала оттуда какую-то бумагу и протянула мне.

— Вот!

— Что это? — Я взял бумагу.

Это был запрос на проживание Ивановой Феклиссы по месту пребывания мужа Иванова Олега на всё время нахождения его в ссылке.

— Это что?

— Олег, я люблю тебя, я твоя жена и должна. Нет! Я хочу быть всегда с тобой. Я узнала, что это разрешается. Но ты, — у неё перехватило дыхание, она сглотнула, и продолжала изменившимся голосом, в котором звучала боль, — но мне сказали. Ты подал прошение о расторжении брака? — она было замолчала, ожидая ответа, но вдруг заторопилась, словно испугавшись его услышать, — я думала, меня так поселят, но видимо, настоятель монастыря в курсе, что ты хочешь, — она замолчала, подбирая слова, — расстаться со мной. Он объяснил, что в поселениях при монастыре могут жить только семейные миряне, и что я смогу остаться, если ты подпишешь согласие на нашу тут семейную жизнь.

Она вопросительно-умоляюще смотрела на меня. Я не мог вынести её взгляда и отвернулся.

— Феклисса, ты же знаешь, я не могу разрешить тебе остаться.

Она вздрогнула как от удара, плечи её поникли. Острая жалость сдавила мне сердце, нестерпимо захотелось броситься к ней, подхватить на руки, прижать к себе, как маленького ребёнка, защитить от всех! От себя! Милая, нежная, такая родная до каждой веснушечки!

— Я люблю тебя Фёка, — вдруг вырвалось у меня.

Она подняла на меня глаза полные слёз.

— Но я не могу простить то, что ты сделала. Никогда! Слышишь! Никогда!!! — Я закричал так, будто хотел выплеснуть всю муку, которая крутила меня и мучала все эти дни. Я хотел вытолкнуть её из себя, чтобы забыть! Забыть! Но она не уходила. Она тяжёлым камнем лежала в моей душе, придавив мою любовь к Фёке. Я не мог больше этого терпеть и выбежал из домика.

Я бежал куда-то. «Не хочу ничего! Не нужно мне ничего! Всё ложь! Любовь эта ваша, которая ничего не стоит! Ложь! Ложь! Только себялюбие и половое влечение! Лучше уж тут. Вообще останусь тут навсегда. Пусть они сгинут эти города с их лживой любовью! Не нужно мне ничего!»

Я сам не заметил, как ноги привели меня к обсерватории.

* * *

В фойе дед Анисий недовольно покосился на меня:

— А, Линза, опять ты? Чего носишься-то, как оглашенный, без дела?

— Митрия жду, хочу с ним обратно уехать, мы с покосом ещё не управились.

— Митрия жду, — проворчал дед Анисим, но видно было, что он доволен, и посмотрел на меня вполне дружелюбно. — Что, Линза, как на покосе- то тебе? Умучался, поди, с непривычки?

— Нормально с покосом.

— Нормально! Ишь ты! — хмыкнул он. — Ладно. Отец Окимий велел, если придёшь, к нему чтоб поднялся. Ступай!

Я пошёл к лифту.

Отец Окимий в этот раз встретил меня более участливо. Когда я вошёл, он встал из-за стола и направился ко мне навстречу. Внимательно посмотрел в глаза, как то просто переходя на ты:

— Ну, что ты решил, Олег?

— На счёт Фё, Феклиссы?

— Да, на счёт жены своей, что надумал?

— Ничего. Она мне не жена. Разводимся мы.

Отец Окимий неодобрительно покачал головой.

— Виделся я с ней. Любит она тебя.

Я вскинулся:

— Отец Окимий, это, простите меня, не ваше дело!

Отец Окимий тяжело вздохнул:

— Нельзя отталкивать раскаявшегося человека, не по-божески это, эгоизм в тебе говорит, эгоизм и себялюбие!

Я вздрогнул: «Он знает? Хотя, что я удивляюсь? Конечно же, изучил моё дело, перед тем, как запрос отправить. Тем более должен меня поддержать! Церковь против абортов. Что это он Фёку-то защищает»?

— Вот жену свою простить не можешь, а сам-то чем лучше? — продолжал увещать отец Окимий, — Если бы не она, так загубил живую душу! Она ведь тебя от греха смертного отвела, спасла. И не тебе её за грехи судить.

— Если бы она не... и не было бы ничего, я бы никогда!

— Ладно, значит обида за то, что желание твоё не сбудется сильнее любви-то. Ну, коль не любишь, так что и жить вместе, — он помолчал. Потом повернулся и пошёл за стол.

— Я бы хотел обратно с Митрием поехать, там немного мы не доделали. Нужно бы все честь по чести закончить.

Отец Окимий кивнул и поднёс браслет к лицу:

— Митрий? Ты как, отдыхаешь? Уже запряг? Так что ж не отдохнул совсем? Покушать-то успел или сходишь к Матрене в столовую? Ну, хорошо, хорошо. Тогда заезжай в обсерваторию, захватишь Олега.

— Ну, ступай с Богом, — взглянул он на меня. — Я вижу, работа тебе на пользу пошла. Это хорошо, побудь пока под началом Герасима. Закончите там все, и с ними уже воротишься.

— Спасибо, отец Окимий, — я хотел было уже идти, но обернулся: — Отец Окимий!

Он вопросительно взглянул на меня.

— А как с Феклиссой, её бы надо проводить до станции, билет на поезд взять.

— Ступай, не беспокойся, все сделаем, доедет твоя Феклисса в целости и сохранности до дома. Ступай, ступай.

* * *

Я вышел. Не стал ждать Митрия в фойе рядом с недовольно брюзжащим дедом Анисимом. Похоже у него была патологическая неприязнь ко всем праздно шатающимся. И от греха подальше, отправился на дорогу, благо день был не очень жаркий.

По небу плыли мохнатые сизые тучи, из которых изредка прорывалось солнце. Середина августа. Скоро осень. И день сегодня хоть и летний, но не душный, свежий. Прохаживаясь по дороге, я поглядывал в небо. «Надеюсь, дождь в дороге не застанет. Да непогода подождёт ещё пару дней, пока мы успеем всё сено убрать. Сарай уже забили, надо рядом стога наметать. Герасим говорил, забор поправить надо, а то зверье растащит. Да. Есть ещё дела. Надо ему помочь. Митрий хороший парнишка, работящий, но ребёнок совсем, поберечь его надо бы, а то надорвётся».

— Эй! Олег! — прервал мою задумчивость весёлый мальчишеский голос.

Я обернулся.

— Поехали что ли? — улыбался Митрий.

— Поехали! — улыбнулся я в ответ.

***

Оставшиеся дни пролетели незаметно. Герасим поправлял изгородь вокруг сарая, а мы с Митрием тем временем полностью завалили копнами сарай и принялись собирать последние стога перед ним. Я подхватывал на вилы большие охапки душистого просушенного сена, а Митрий ловко укладывал его, формируя конус. Работа спорилась. С уверенностью пришла и радость ощущения сильного молодого тела. Удивительно, как я раньше обходился без этого чувства физического напряжения, превозможения себя. Как это здорово, чувствовать усталость и спокойное удовлетворение от того, что день прожит не зря, что то, что ты делаешь нужно тем, кто рядом с тобой, и что они делают вместе с тобой тоже дело. Работа сблизила меня с Герасимом и Митрей. Мы приняли друг друга. Почти породнились.

— Ну, все, — за ужином сказал Герасим, — завтра поутру обратно. Митря, по школе-то соскучился? — и глянул на сына из-под мохнатых бровей.

— Есть немного.

— Вот пойдёшь в школу, отдохнёшь там.

Я удивился:

— Почему же отдохнёт? Учение не такое и простое дело.

— Ну, ну, книжки-то читать, да молитвы, не хитрое дело.

Я чуть не поперхнулся.

— Герасим, вот не думал, что вы атеист.

— Почему же атеист? — недовольно покосился на меня Герасим. — Совсем даже не атеист. Только Бог-то в душе должен быть, а не на языке. Вот он Бог-то, — он сделал ложкой, зажатой в руке, полукруг. Природа что тебе не Бог? Во всём Бог. Да что-то в природе не видать, чтобы что-то молилось, а просто всё живёт, как Бог велел.

— Батя, ты не прав! — горячо воскликнул Митрий, даже привскочил с места. — Человеку на то разум и дан, чтобы с Богом общаться.

— Ты смотри! — усмехнулся Герасим в бороду, зачерпнул каши из тарелки и отправил её в рот. Он жевал и весело смотрел на сына.

— Вишь, Олег, у меня сынка с Богом общается. И что он тебе сказал, можно полюбопытствовать или это ваш великий секрет?

Митрий нахохлился и сел:

— Ты ничего не понимаешь. Это потому, что ты в храм монастырский редко ходишь.

— Что мне там время-то терять? У меня своя молитва, — он снова обвёл рукой вокруг себя, — вот моя молитва, делом делается. А что толку в словах-то? Живи правильно, по-божески. Вот и будет тебе лучшая молитва.

Я с интересом наблюдал за спором отца и сына, похоже разногласия на эту тему у них были не первый раз.

— Если бы не отец Окимий, не пустил бы я тебя в школу, баловство одно! — припечатал отец.

— Угу, а может мне нравится учиться? Может я, как отец Окимий, тоже астрофизиком стану, или доктором, или ещё кем.

Герасим нахмурился и едва слышно проворчал:

— Как же станешь, как будто кого из монастырской школы когда в Университет направляли. Не помню я такого, сколько уж тут живу. Пустое это.

— А почему же в Наукоград никого из ребят не посылают? Выпускные испытания не проходят? Ведь для всех школ должны быть единые правила обучения, — спросил я.

— Для всех, да не для всех. При монастыре же не светская школа, а церковная. Запрета на такие школы нет, а вот продолжать светское образование в Наукограде уже не сможешь, уровни другие. Были бы у нас кто родные в городе, можно было бы пристроить мальчишку в обычную школу, — он покосился на меня.

— В семинарию или духовную академию можно, — встрял Митрий.

— Можно то можно, только так кто ж там на астрофизиков или врачей учит?

Митрий набычился.

— Ну, и я о том, — вздохнул Герасим. — Одна маета с этой школой, лучше бы мне пособлял, а читать книжки и так можно, — он тяжело поднялся и заковылял к сараю, остановился и обернулся к нам:

— Ладно, заболталися. Митря, хорош за столом прохлаждаться. Давай всё по местам. Да и ты, Олег, Митре пособи, а я лошадь посмотрю. Завтра в дорогу.

Я с удивлением смотрел, как сердитый Митрий гремел посудой, собирая её. Впервые за все время, пока мы жили вместе, я видел его недовольным. "Видимо, это их застаревший конфликт, — решил я, — наверное, я уже стал совсем своим. Вряд ли бы они стали спорить при постороннем. Бедный мальчик! Ему бы и, правда, в обычную школу. Ну чему тут монастырские могут обучить, если сами за молитвами своими света белого не видят? Какая судьба его ждёт? — мне было искренне жаль Митрия. — Надо будет поговорить со своими, пристроить бы его куда, чтобы школа рядом. Уверен, что он наверстает, если, конечно, уже не поздно. Хотя почему поздно-то в пятый класс парнишка только пойдёт! Эх, жаль, связи нет у меня, позвонить не могу».

***

На другой день мы затащили в сарай стол, который едва втиснулся боком, и весь инструмент. Герасим навесил на дверь огромный замок, который только стягивал металлические дужки, чтобы двери не распахивались, сам замок на ключ не запер. На мой удивлённый взгляд, ответил:

— Кому тут воровать-то? А зимой может смёрзнуться, и не откроешь, когда надо.

Митрий уже вывел лошадь за ворота и ждал нас. Мы с Герасимом затворили тяжёлые ворота обновлённого забора, и Герасим засунул в большие кольца их длинный сук, гладкий с одной стороны и «рогатый» с другой. «Рога» сука упёрлись в дужки, намертво их сцепив.

Я запрыгнул в телегу, Герасим неловко забрался на облучок и взял у сына, который стоял рядом, вожжи, по-отечески погладил его по голове. Мальчик улыбнулся и весело забрался ко мне в телегу.

— Ну, милая, трогай!

Лошадь переступила с ноги на ногу, телега дрогнула и легко покатилась по травяной дорожке.