Глава 2. Ферральба: Серый ветер. 

 Жизнь безжалостна. Твой дом может разрушаться прямо у тебя на глазах, твои близкие – страдать, ты сам – пребывать в отчаянии, ей все едино. Колесо жизни катится по извилистой колее, давя божий виноград, не замечая людских бедствий. 

Из соседского Аргоса прибыло посольство. Как было заведено, послы явились в Гайард, где им вежливо сообщили: Золотой Леопард в отъезде. Когда вернется, одному Митре ведомо. Ежели ваше дело не терпит отлагательства, вон там начинается дорога на Ферральбу. Попытайте счастья. 

Послы сдержанно выразили недоумение нынешними порядками и всем кортежем проследовали в указанном направлении. Излагать пред герцогским ликом свое дело, давнее, как история мира. Еще один виток запутанной тяжбы между Аквилонией в лице Пуантена и Мессантией Аргосской. Касательно портов в нижнем течении Хорота и установления пошлин и сборов с товаров аквилонских купцов в аргосских портах. 

Для разнообразия к набившим оскомину темам добавилась новенькая, только что с пылу, с жару, обсуждаемая вполголоса и тщательно завуалированными намеками. Мол, боги не обделили нынешнего дожа Аргоса потомством. Его младшая дочь Селестина на днях достигла совершеннолетия, и певцы на улицах Мессантии наперебой восхваляют красоту, ум и добродетель юной принцессы… 

«Стервятники, – Леопард приязненно улыбался, внимая речам посла, – поднялись на крыло. Чуют поживу раньше всех. Высмотрели добычу и нацелились. Адалаис еще жива, а эти уже забрасывают сеть и высматривают, не блеснет ли чего полезного. Им не меньше нашего нужен мир и неиссякаемые доходы с речного судоходства, но, как и я, они чуют неладное. Король… а что – король? Можно издать тысячи законов и предписаний, но все рты в мире не заткнешь. Слухи ширятся, слухи ползут из города в город, из страны в страну, не ведая границ. Люди болтают на площади в базарный день. Люди задают вопросы. Люди спрашивают: отчего Леопард из Пуантена не спешит в трудный час в Тарантию, дабы облегчить ношу повелителя и друга? Отчего Пуантен ведет себя так, словно расплевался с вассальной клятвой и объявил себя независимым герцогством? Да потому, что все к тому и катится, прах его побери!..»

– Мы весьма польщены вашим предложение и подумаем над ним в самое ближайшие время, – гладкая, веками обкатанная в дипломатических поединках формулировка. Означающая как вежливый отказ, так и вступление в ритуальный танец с приближениями и отдалениями, выторговыванием уступок и условий. Мы – вам, вы – нам, и все довольны. – Принцесса Селестина, равно как ее соотечественники, всегда может рассчитывать на наше гостеприимство и понимание… 

«С этих предприимчивых рож ведь станется отписать в Мессантию и спешной эстафетой доставить принцессу в Гайард. Явить товар лицом, пока покупатель не успел передумать. Кто их знает, может, они даже это предусмотрели. Бедная девочка под видом купеческой дочки или захудалой дворянки мается на постоялом дворе в ожидании условного знака. Только добродетельных аргосских принцесс мне не хватало для полного счастья».

– По известным вам причинам в Ферральбе блюдут тишину и покой…

– Наши сердечные пожелания скорейшего выздоровления герцогине, – ввернул посол. 

– …Но было бы недопустимо лишать наших добрых друзей и соседей толики удовольствия, – Просперо мысленно скрипнул зубами. «Скорейшего выздоровления», ну как же, как же. – Мы рады видеть вас и ваших спутников на вечернем празднестве в вашу честь. К сожалению, празднество будет весьма умеренным. Мы непременно восстановим репутацию гостеприимного Пуантена – как только ее светлость вернется к нам…

«И кто из нас прожженный лжец, а?» 

Поклоны, бесконечные поклоны и расшаркивания, блеск золотой мишуры и сияние ограненных камней в перстнях. 

– Прием с танцами в такое время? – на сей раз тон Халька был почти спокойным, без желчи и язвительности. Видимо, бывший королевский архивариус вволю поразмыслил над давешней вспышкой гнева и осознал, насколько худой мир лучше доброй ссоры.

– Не могу же я просто указать им на дверь, – с сожалением заметил Леопард. – Все будет скромно и благопристойно. Немного музыки, немного танцев, ужин в тесном кругу, все мирно расходятся по покоям. Ни фейерверков, ни плясок ночь напролет, ни беготни с факелами по садам в поисках сокровищ, ни ловли призраков. Ферральба и так больше смахивает на монастырь, чем на дворец. Иногда я спрашиваю себя, что я здесь делаю? – последнее вырывалось у Просперо непроизвольно, в память о былом доверии между ним и Хальком.

– Поддерживаешь жену в ее страданиях, – отозвался барон Юсдаль.

– Называя вещи своими именами, торчу под дверями в ожидании, когда наконец Нергал вспомнит о ней, – буркнул Просперо.

– Жестоко говорить так об Адалаис, – сухо заметил Хальк.

– Зато искренне. Не искренности ли ты от меня добивался? – напомнил Золотой Леопард. Хальк отмолчался, с нарочитой внимательностью разглядывая сквозь арочный проем суету прислуги в Оленьем зале. Там раскатывали ковры и расставляли столы, заменяли свечи в жирандолях и масло в лампах, крепили повсюду бесконечные цветочные гирлянды. 

– В былые времена тут всем заправляла бы герцогиня, – негромко сказал Хальк.

– А теперь заправляет мессир Тьореда, мой дворецкий, – в тон ему откликнулся Просперо. – Не нужно лишний раз язвить мою память. Я ничего не забыл, от первого мига моей встречи с Адалаис до нынешних тяжких дней. Не ты ли сам писал, якобы нет лучшего средства от душевных горестей, чем достойное исполнение надлежащих обязанностей? Вот я и стараюсь, как могу. Душу вкладываю в этот треклятый банкет. Чтобы аргосцы уехали довольными и перестали назойливо сватать мне свою принцессу Селестину.

– Я такое говорил? Не помню, – отмахнулся Хальк. Однако сплетни о принцессе его слегка заинтересовали: – Что, у них и подходящая дева наготове?

– Когда это Аргос оказывался не готов к изменению политической ситуации? – хмыкнул герцог. – Они с рождения обладают талантом чуять, откуда ветер дует и в какой миг он сменится. Сейчас аргоссцы решили сделать ставку на Пуантен. 

– Согласишься? – прощупал почву Хальк. 

– При живой-то супруге? – отбил выпад Леопард. – Вдобавок мне никогда не нравились аргосские дамы. Есть в них что-то от морских змей. Скрытные, таящиеся в камнях и норовящие куснуть исподтишка. Пусть принцесса обождет своей очереди. Я рассмотрю ее кандидатуру наравне с прочими претендентками. 

– Их сбежится немало, – кивнул барон Юсдаль. Хрупкий мир между ними, казалось, был восстановлен – но надо ж такому случиться, что именно в этот миг в Олений зал забрела группка молодых придворных. К ним поспешил распорядитель, размахивая руками и со всем доступным вежеством убеждая приискать развлечений в ином месте. Незваные гости ограничились тем, что позаимствовали вазу с фруктами и кувшин вина, после чего удалились, пересмеиваясь. 

Среди них затесался и Майлдаф-младший, издалека узнаваемый по диковинному наряду и белой шевелюре. Просперо не удержался от искушения поддразнить Халька:

– Надо предложить Лиессину выступить нынешним вечером. Ручаюсь, в Аргосе не слыхивали подобных варварских мелодий. Посол будет в восторге. Ну, или постарается изобразить восторг.

Хальк поджал губы:

– Ты и так чрезмерно выделяешь его среди прочих. 

– Он же гость, разве можно быть нелюбезным с гостями? – изогнул черную бровь Леопард. Барон Юсдаль уловил, что над ним подшучивают, и сделался мрачнее тучи. 

Тщательно подготовленный вечер не задался. Все – и слуги Ферральбы, и придворные Леопарда – из кожи вон лезли, стараясь явить гостям исконный дух пуантенских застолий, легкий и непринужденный. Когда в разговорах сами собой рождаются искрометные остроты, лесть не наигранна, а комплименты не фальшивы. Но что-то шло не так. За каждой колонной, за каждой занавесью мерещилась окутанная темным покрывалом согбенная тень. Незримая хозяйка Ферральбы присаживалась за столы, чуть касаясь иссохшей рукой края бокала, смущенно улыбаясь гостям – и вспыхнувшая было легкомысленная беседа затихала сама собой. 

На хорах играли лютнисты и выводили нежную мелодию флейты, а достойных певцов не сыскалось. Кто оказался не в голосе, кто отговаривался недавней болезнью, а кто, даже выйдя и сыграв выступление, начинал откровенно фальшивить. Аргосцы корчили сочувственные гримасы, осушая кубки за здравие хозяина и хозяйки. Леопард пребывал в крайнем неудовольствии, стараясь не показывать виду. Ферральба, неиссякаемый источник песен, где не нашлось ни одного достойного менестреля. Кто в эдакое поверит? Однако даже властителю Пуантена не под силу заставить певца хорошо спеть, если у того не лежит душа к исполнению. Музицирование и стихосложение в Пуантене считались деянием почти ритуальным, не терпящим праздности и требующим подходящего настроя. Можно сколько угодно ударять в лад по струнам и произносить складные строфы, но сердца слушающих не откликнутся. Нужно что-то еще, помимо твердой руки, внятного голоса и таланта вылавливать рифмы в потоке слов…

– Ваша светлость, дурно это, коли гости скучают, – согласно традициям, младшему Майлдафу досталось место за столом в дальнем конце зала. Там, ниже пряностей, рассаживали гостей не самого знатного рода, по милостивому дозволению хозяина допущенных к торжеству. Бард чуть возвысил голос, без труда перекрыв равномерный гул беседующих и лившуюся с балкона сладкую мелодию. – Не будет тогда удачи хозяину дома… и близким его. Позволительно ли чужаку попытаться развеять чужую грусть? 

– Вне всякого сомнения, – хотя темриец провел в Ферральбе почти три седмицы, Золотой Леопард ни разу толком с ним не разговаривал. Герцог мельком видел гостя с Полуночи, когда тот по приезде представлялся хозяину, много раз слышал его пение и смотрел на него издалека, а вот обычных речей с ним не вел. Лиессин изъяснялся на старинном диалекте аквилонского языка – хотя не исключено, что делал это для привлечения внимания. 

Получив разрешение, Лиессин поднялся на помост для исполнителей, невозмутимо сбросил с плеча болтавшийся на ремне анриз и пристроил его на колене. 

– Кто сей молодой человек? – вполголоса осведомился мессир Серранте, глава аргосского посольства. – Судя по обличью, уроженец Киммерии или Нордхейма? 

– Это Лиессин, сын Бриана Майлдафа, наш гость из Аквилонии, – разъяснил герцог. – Он из Темры. Есть такая отдаленная и глухая провинция на самой границе с Киммерией, вы угадали. Лиессин именует себя странствующим бардом. Дороги и стечение обстоятельств привели его к нам, в Ферральбу.

Анриз подал голос. Рожденные перебором струн, звуки потекли по залу, устремляясь ввысь, закручиваясь в упругую спираль. Лиессин выбрал странную манеру исполнения: он почти не повышал голоса, не играл интонациями, не выпевая, но скорее нашептывая слова. Его песнь совсем не подходила для праздника, она понуждала говорящих умолкать, вслушиваясь в шелестящий шепот. Он не развлекал праздных гостей, но заклинал одинокую тень успокоиться и повременить еще чуть-чуть, ее избавление грядет…

– Встань со мной и выйди в поле,

в поле ходит серый ветер,

где пройдет он – остается

серое, как море, небо.

Улетать или остаться -

не тебе решать, не мне бы, -

серый ветер разберется,

кто ему назначен в долю.

Серый ветер ходит в мире,

сиры души собирая,

прах, развеянный по свету,

свет, затерянный средь праха.

Я да ты молчим доколе,

Солнце в небе догорает,

а в глазах гуляет ветер,

а круги его все шире...

В наступившей тишине кто-то звонко и размеренно ударил кинжалом о край золотого бокала, наполнив зал чистым и ясным звоном, высшей степенью одобрения слушателей. Люди за столами сбрасывали невольное оцепенение, переглядываясь, переводили дух, торопливо подливая себе вина.

Дамы стреляли глазками в певца и вопросительно косились на госпожу Хавьер. Она не обладала знатнейшим титулом среди присутствующих, она была и оставалась только старшей фрейлиной герцогини. То есть самой уважаемой женщиной Ферральбы после леди Эйкар. Мнение дамы Хавьер есть высказанное мнение и решение отсутствующей Адалаис. 

Когда она сдержанно кивнула и, как того требовал этикет, несколько раз мягко приложила одну затянутую в тонкую перчатку ладонь к другой, дамы наперебой захлопали. В очах и голосах женщин заплескалось облегчение. Мужчины мысленно согласились с подругами, дочерями и тещами – дух тоскливой удрученности, что витал под сводами Оленьего зала, сгинул. Песнь о сером ветре увлекла призрака за собой, дозволив веселье – и полившаяся в зал мелодия действительно была веселой. Веселой до сумасбродного пьяного отчаяния, хлёсткой и рвущей душу. Такой песне хорошо звучать в дымной зале трактира, где ставят на кон последнюю монету, с размаху вонзают нож в черное сердце изменницы и где вот-вот вспыхнет не то драка, не то залихватская гулянка, которую запомнят на долгие годы. 

– Не было счастья под нашей горой,

под нашей горой, под нашей горой.

не было счастья под нашей горой,

ни тебе, ни мне, ни ему.

Вот и пошли мы счастья искать,

счастья искать, счастья искать.

Вот и пошли мы счастья искать

и из-под горы ушли потому.

Все мне казалось, что в дальних краях,

в дальних краях, дальних краях.

Все мне казалось, что в дальних краях

счастье увижу я.

А оказалось, что в дальних краях,

в дальних краях, в дальних краях

как, впрочем, и в самых ближних краях,

счастья нету вообще.

Кто-то на север, а кто на восток,

на дальний восток, на ближний восток,

едет-не едет, плюнет, переедет,

счастья себе наживать.

Ведь не было счастья под нашей горой,

под нашей горой, под нашей горой.

Ведь было счастья под нашей горой

ни тебе, ни мне, ни ему!

То ли плакать, то ли смеяться, то ли с размаху метнуть хрустальный кубок об пол, пусть разлетится острейшими брызгами. Лиессин сошел с помоста, уступив место. Следующий певец повел балладу именно так, как следовало: не сбиваясь, ясно и чисто. Просперо махнул ближайшему слуге, чтобы темрийца позвали к столу хозяев – и тот пришел. Выслушивая сыпавшиеся со всех сторон похвалы, ясно сознавая, что сделал для спасения вечера и хозяина дома куда больше, чем спел пару песен. 

Вблизи оказалось, что глаза у Лиессина зеленые и прозрачные. Лесные, прохладные глаза устало смотрели сквозь нарядных людей, так легко изрекавших витиеватые комплименты, выискивая одного – того, кто поймет. Сумеет расслышать недосказанное, скрытое между строк, как затаившаяся птица в раскидистой кроне. 

– Счастливы хозяева, чей дом навестил столь незаурядный талант, – присоединился к общему хвалебному хору мессир Серранте. Аргосский посол залихватским жестом подкрутил тонкие усики цвета черной амбры и спросил, блеснув неожиданной осведомленностью: – Мне рассказывали, певцам Полуночи надлежит семь лет странствовать в чужих землях, обучаясь и познавая мир, прежде чем они могут вернуться в родные края и явить соплеменникам свое искусство. Может, мы в Аргосе не в силах похвалиться такой утонченностью, как наши соседи из Пуантена, но мы любим и ценим хорошую музыку. Двери моего дома в Мессантии всегда будут распахнуты для…

– Мое место будет здесь, пока хозяева этого дома не пожелают иного, – быстро и резко перебил аргоссца Лиессин. Невесть отчего ответ его был на редкость колючим, а фраза такой двусмысленно-дерзкой, что Просперо как наяву расслышал язвительный смешок Халька над самым ухом. Леопард с трудом подавил желание оглянуться и убедиться, что барон Юсдаль пребывает на своем законном месте в зале, а вовсе не пакостно хихикает у него за спиной. Мессир Серранте вопросительно изогнул бровь и сделал вторую попытку:

– Я всего лишь хотел сказать, что прихоть судьбы вполне может забросить вас в Мессантию, и там…

– Судьба не ведает прихотей. Она всегда точно знает, когда и чему надлежит происходить, – кажется, до барда из Темры дошло, что он перегнул палку. Лиессин добавил уже спокойнее: – Так считают на моей родине. Думаю, когда-нибудь я доберусь и до Мессантии. Я еще никогда не видел океана. Люди говорили, он очень красив, – он поклонился, забрал поднесенную ему чашу и ушел. Мессир Серранте восхищенно цокнул языком:

– Ну и нрав. Его соплеменники все такие?

– Я имел удовольствие быть знакомым только с достопочтенным Брианом из клана Майлдафов и его отпрыском. Вряд ли я могу судить о народе Темры в целом, – признался Золотой Леопард. – А! Еще есть Дикая Сотня при королевском дворе, но там служат киммерийцы и асиры. Те еще нарушители покоя, этикета и чужих традиций.

– Я был бы совершенно не против, если бы спокойствие в моем доме нарушалось кем-нибудь наподобие вашего знакомца, – задумчиво протянул мессир Серранте, с безукоризненной вежливостью добавив: – Надеюсь, я не посягаю на чужую собственность? 

– Отнюдь, – Просперо оценил потаенный смысл вопроса. О нет, Лиессин не был его явной или тайной собственностью, он был и оставался сам по себе. Захочет, завтра уйдет на все восемь сторон света. Может, уедет в Мессантию, где ему так настойчиво сулят щедрое покровительство. Но пока он еще здесь. За дальним столом, где его порой скрывают пробегающие мимо слуги и неспешно проходящие обитатели дворца. Куда он смотрит, на кого устремлены прозрачно-зеленые глаза, на которую из букета прелестных девиц Ферральбы? 

«Прекрати, – одернул себя Золотой Леопард. – Хальк прав, не время и не место глазеть на смазливого юнца. Надо будет потом поблагодарить его. Его стараниями вечер прошел так, как следует. Аргосские пройдохи довольны, значит, все в порядке».

Просперо не сомневался, что нескольких кратких фраз, коими обменялись посланец из Аргоса и певец из Темры, будет достаточно для сплетен и шепотков за спиной. Пусть болтают, это не имеет значения. Куда важнее вопрос, что в ближайшее время делать ему самому. Вернуться в Гайард или оставаться в Ферральбе? Адалаис окружена лекарями и преданными слугами, его присутствие ничего не изменит. Каждый из них выбрал себе резиденцию, все привыкли к такому положению вещей: великий герцог и его двор – в столице, герцогиня – в садах Ферральбы. Но сейчас Адалаис сделалась уж очень плоха. Негоже оставлять ее одну. Только кто предскажет, как долго продлится ее агония – седмицу, луну, еще один год, наполненный тоской по минувшему и непреходящей болью? Не следует ли доставить ее в Гайард? Осторожно, с величайшим бережением, в экипаже, или, если понадобится, в паланкине на плечах носильщиков… 

«Здесь ей намного спокойнее. Герцогская резиденция в Гайарде – место шумное, там не спят ни днем, ни ночью. Переезд может пойти ей во вред и ускорить кончину. Но я не могу торчать тут, ожидая, случится что или нет! Есть дела, требующие моего неотложного присутствия. Есть обязанности, которые я должен исполнять. Есть Тарантия, где все идет неладно… Так и быть, задержусь еще на три-четыре дня, но дальше Адалаис опять придется справляться самой». 

Аргосское посольство отбывало следующим вечером. Днем сызнова велись деловые переговоры, обсуждались статьи давешних и недавних соглашений и увлеченно перемывались косточки далеким и близким соседям. 

На рубежах Шема и Стигии льется кровь, и это так привычно и обыденно, что у всех в зубах навязло. Преемник Тарамис Аскаур из Хоралы по смерти старой королевы накрепко увяз в долгах и неприятностях, касающихся торговли дурманными зельями навроде серого лотоса. Поговаривают, молодой король докатился до намерения заложить офирским торговым домам коронные драгоценности и среди прочего – Алую Звезду, легендарный рубин величиной с голубиное яйцо. В городах Турана повсеместные народные волнения в связи с увеличением налогов и ужесточением порядка сбора оных. Старшая дочь немедийского короля делает все для того, чтобы сравняться в глазах общества с мужчинами. Ей недостает лишь одноглазого змея промеж ног. Все прочее у нее уже есть, включая любовницу благородных кровей и стремление резать глотки тем, кто вызывал гнев принцессы.

Даже благодатный и держащийся в стороне от чужих дрязг Офир не тот, что прежде. Банкиров и дельцов поголовно обуяла безумная жажда наживы, ставки торговых домов все выше, а сделки рискованней. В Зингаре на первый взгляд дела обстоят благополучно, но только на первый. Тамошние мореходы в своих странствиях отыскали некую великую землю с неисчерпаемыми золотыми копями. Страна богатеет, а ценность зингарской монеты неумолимо падает. И еще эти постоянные шепотки о том, что Оливарро, единственный наследник Королевы Моря и Суши, Чабелы Альмендро, прижит не от законного супруга, но от кого-то из многочисленных воздыхателей правительницы… Между нами говоря, молодой зингарский король не столь крепок в седле и устойчив на палубе, как его великолепная матушка. И с обнаглевшим Береговым Братством не в силах справиться, и отделившиеся под шумок Рабиры не может призвать к порядку… Жалкое зрелище, когда дети оказываются недостойны громкой славы своих родителей.

И еще Аквилония. Дела в которой день ото дня идут все хуже. Покойный лекарь, не сумевший спасти королеву Дженну, был родом из Шема, так горожане скопом взъелись на шемитов. Громят лавки, жгут дома. Меняльные конторы и торговые дома спешно закрываются, имущество распродается за бесценок, бывшие владельцы бегут из страны. Невесть зачем толпа подожгла Обитель Мудрости. Преподаватели и студиозусы, объединившись, отогнали разъяренную чернь прочь от стен родного училища и смогли потушить пожар. Однако Расписной Павильон, где всегда проводились выпускные церемонии, возведенный как бы не в легендарные времена Дагоберта Справедливого, сгорел дотла. Вместе с гильдейскими стягами, летописями с перечнем учащихся со дня основания Обители и памятными дарами. Король?.. А что – король? Король в своем праве. Если он не желает вмешиваться в свары горожан, он не вмешается. Нет, принц по-прежнему на границе с Пущами. Хотелось бы знать, свадьба Коннахара и маленькой Лаурис, назначенная на начало осени, состоится или помолвку можно смело полагать разорванной? Дамы Кейран хозяйничают в королевском замке, леди Мианна якобы едва не единственный человек, у которого хватает отваги общаться с королем и порой возражать ему. Если б не ее вмешательство, одни демоны ведают, что сталось с несчастным городом. А если королю взбредёт в голову поднять армию и выступить походным маршем на Кордаву или Мессантию? Что нам тогда делать, оказывать сопротивление или взвывать к здравому смыслу? 

Вести беседу с мессиром Серранте было одно удовольствие. Но вот последние подписи на бумагах проставлены и тщательно присыпаны мелким песком. Гости и хозяин расстались, многократно уверив друг друга в совершеннейшем почтении и братской привязанности своих монархов – и украдкой облегченно вздохнув. Аргосцы удалились паковать полученные дары и готовиться к отъезду. 

Жаркий день тянулся и тянулся. Листья деревьев застыли в безветрии, зной разогнал собрания во дворах. Никто не пел, уныло звенели фонтаны. Вода казалась не искрящимся жидким хрусталем, но вскипяченной и заботливо процеженной сквозь грязную тряпку жижицей. Леопард то и дело гонял пажа справиться о здоровье Адалаис. Взмокший посланец возвращался с одним и тем же ответом: «Неизменно». 

Ближе к вечеру пребывавший в смутном и раздраженном состоянии духа Леопард вышел на внутреннюю террасу жилых покоев. Под навесом из сплетения виноградных лоз появилась долгожданная тень, воздух не обжигал раскаленным дыханием пустыни – до ближайшей из которых от Пуантена было, как до Турана пешком. Можно спокойно сесть и привести в порядок мысли, созерцая, как в кубке с вином медленно плавится кусочек льда. 

Во дворике под террасой разговаривали, до герцога долетали приглушенные голоса. Из врожденного любопытства он лениво прислушался, быстро признав знакомые вкрадчивые интонации мессира Серранте. Собеседник аргосца отвечал короткими, быстрыми репликами, явно тяготясь навязанной беседой. 

– …о нас злословят: порой гости осведомлены о делах дома намного лучше хозяев, – разливался мессир Серранте. – Так оно и есть. Маленький секрет лишь в том, чтобы угадать, кому какой вопрос задать. Все сходятся на том, что герцогине отпущено несколько последних дней. По ее кончине двор отбудет в Гайард. Объявят траур, самое меньшее на три месяца. Начнется такая свистопляска, что герцогу и его окружению станет не до твоих песен. Отчего бы не воспользоваться моим предложением? Можешь уехать прямо сейчас, с нами. 

– Я останусь здесь, – второй голос тоже звучал знакомо. Лиессин Майлдаф, хм. – Траур ведь не навсегда. 

– Ладно, зайдем с другой стороны, – мессир Серранте не терял надежды и терпения. – Я говорил и повторюсь: я не посягаю на чужое. Но не в моих правилах проходить мимо ничейного добра. Между тобой и его светлостью ровным счетом ничего нет. Ничегошеньки, что подтвердили заслуживающие доверия свидетели. Ты просто следуешь за ним унылой тенью. 

– Это мое дело, – огрызнулся Лиессин.

– Разумеется, твое. Но ты ровным счетом так ничего не добьешься. Нынче даже юные невинные девы предпочитают сами делать первый шаг, чем попусту томиться у окна в башне и ждать у моря погоды, – Серранте хмыкнул. – Давай начистоту. Признаю, я ровным счетом ничего не разумею в музыке и прочих высоких материях. Но я готов платить, и платить щедро. Всего лишь за твое общество. Может, потом чего и сложится толкового. Не сложится – я не буду в обиде. Ну так как? Что скажешь?

– То же, что и прежде – я останусь здесь.

– Тьфу на тебя, – в сердцах сплюнул мессир Серранте. – Не понимаешь собственной выгоды! Твои соплеменники все такие тупые и упрямые?

– Среди них я слыву удивительно сговорчивым парнем, – до ушей Просперо долетел безрадостный смешок. – Я понимаю, вы хотели как лучше. Но это сильнее меня. Я ничего не могу поделать. Я никуда не поеду… пока меня не прогонят.

– Не забивал бы ты себе голову ерундой, – совершенно по-отечески посоветовал аргосец. – Леопарду без надобности добыча, за которой не надо охотиться. Впрочем, поступай, как знаешь. Когда надоест биться головой о неприступную стену, собирай пожитки и перебирайся в Мессантию. Якорная набережная, особняк семьи Серранте под гербом с серебряной чайкой на лазурном фоне. Счастливо оставаться, упрямый глупец. Пропадешь ты тут, помяни мое слово.

Зацокали каблуки по камням. Судя по тени, отбрасываемой спрятанным в виноградной листве фонариком, Лиессин остался недвижно стоять на месте. Просперо видел его тень, четким лиловым абрисом упавшую на вытертые камни Ферральбы, не зная, что и думать. Он никогда не сомневался в своей внешней привлекательности и внутренней притягательности, равно действовавшей на женщин и мужчин, используя их к своей выгоде как еще одно дарованное небесами оружие. Он знал, что может убеждать и вести за собой, умел солгать, если того требовала необходимость, мог очаровать и настоять на своем. Многие любили Золотого Леопарда, и он любил многих. Кто-то остался в его памяти, чьи-то черты смыло безжалостное время, а кое-кто до сих пор был рядом… 

Странное чувство навестило герцога Пуантенского. Теплая, неуместная нежность от осознания того, что полузнакомый молодой человек отказался от выгоднейшего предложения ради возможности и дальше находиться в Ферральбе. Просто быть неподалеку, не надеясь, ни на что не рассчитывая. Ему захотелось окликнуть Лиессина, пригласить на бокал вина, поговорить – но когда Просперо перегнулся через широкие мраморные перила террасы, дворик пустовал. 

Подкравшиеся душной ночью к Золотому Леопарду сны были из таких, что не посещали его с далеких юных лет первых влюбленностей. Он видел кружащийся над полями серый вихрь, сотканный из пепла, оставляющий за собой широкую выжженную полосу среди яркой зелени. Вихрь ударился о стены Ферральбы, пролившись дождем – а из этого дождя вышел Лиессин в своем диковинном наряде. Рубаха промокла насквозь, переброшенный через плечо шерстяной отрез-брейкен пропитался водой и отяжелел. Лиессин шагал босиком, ноги его были по колено в грязи. Он улыбался – рассеянной, светлой улыбкой человека, думающего о хорошем. Герцог сознавал себя стоящим на давешней террасе, засыпанной почерневшими, скрученными виноградными листьями. Понимая, что не в силах ни сойти с места, ни заговорить. Лиессин неспешно прошел внизу, под террасой, на ходу расстегивая пояс и сбрасывая намокшую ткань. Разматываясь, она перечеркнула двор ало-зеленой лентой, сквозь которую полезла к солнцу высокая трава. Лиессин дошел до узкой арки, которой не было в настоящем дворе, остановился в дверном проеме – силуэт на фоне ослепительного восходящего солнца. Оглянулся через плечо и исчез, словно кто-то задернул черный занавес. Леопард протестующе застонал во сне. Он хотел, чтобы это видение длилось еще и еще. Хотел найти в себе силы сбросить оцепенение, сбежать вниз по лестнице. Догнать, остановить, прикоснуться… 

Сон оборвался, а пришедший ему на смену был бесцветным и пустым. Окутанная шалью из прохудившейся паутины тень витала над руинами того, что некогда было Ферральбой цветущей.