Средь серых, укрытых пеплом полёй, дорога кажется чёрной прорехой, рваной раной, из которой сочится кровавое зарево уходящего за горизонт солнца. Всё, что осталось у нас – это дорога. Извилистая, неровная, но неизменно ведущая к цели. Каждого к своей.

Война оставляет за собой мертвецов, но эта война не оставила ничего. Только пепел.

Я помню, как изумрудным пламенем взорвались небеса. Как ночь засияла тысячей солнц, и как разливался ядовитый воздух, заставляя сходить с ума. И как потом целый город обратился в прах, который разнесли ветра по округе, укрыв некогда плодородные земли серым безжизненным пеплом.

Теперь уж и название того города никто не вспомнит…

Уличная гадалка усаживается прямо на покрытые черной копотью камни, не боясь запачкать цветастую юбку. Она раскладывает карты, перебирает в руке чётки, будто бы это ей поможет. Я-то знаю, что колода-то у неё игровая и для гадания не годится.

– Альга, чего расселась? – Бениар наступает на юбку девушки, делает вид, будто вытирает ноги.

Гадалка дёргается, но грузный наёмник не даёт подняться.

– Уйди, прокляну! – кричит она, бросает веер карт, и нарисованные картинки разлетаются, словно ворох опавшей листвы.

– «Смерть», – смеётся менестрель, глядя на упавшую карту. – Глупая ведьма нагадала себе смерть, – он наклоняется и поднимает карту.

Альга, наконец, поднимается, с треском выдернув подол юбки из-под сапога наёмника, собирает карты.

– Ты карту взял, значит, твоей и будет смерть, – Альга тоже смеётся, и смех её совсем не похож на девичий. Скрипучий, тихий, как потрескивание поленьев в костре. Такой смех подошёл бы старухе, но гадалка на вид ещё молода. Хотя, кто знает, сколько лет этой ведьме?

Отворачиваюсь от спутников, смотрю на уходящее солнце. Если через сутки мы не выйдем из мёртвых земель, останемся без пищи и воды. Здесь ни одного уцелевшего колодца не осталось. Словно и не жили тут люди никогда.

– Чего ты там выглядываешь, жрец? – дёргает меня за мантию менестрель.

– Заткнись, Хелиот.

– Вы все ничего не смыслите, – слышу отвратительно высокий голос гадалки. – Смерть – вовсе не плохая карта. Смерть – суть перемены. Начало нового. А начало нового – это всегда смерть старого.

– Думаешь, в следующей жизни тебе повезёт больше? – усмехается Бениар.

– Да заткнитесь уже! – повышаю голос, а сам опираюсь на посох и прислушиваюсь к земле.

Глазами ничего не увидишь, но земля, пусть даже мёртвая, она всё знает. И может рассказать тому, кто умеет слышать о том, кто ступает по ней. Чувствую, как навершие посоха начинает пульсировать. В этой пульсации чудится мне стук копыт, скрип колёса и лязг железа. У них оружие и телега с поклажей. Возможно, воины, идущие, как и мы, в Эбенфрад. Возвращаются домой после войны. А отряд солдат за пределами города – те же разбойники. Только хуже.

– Уходить надо, – оборачиваюсь к спутникам.

– Так уж солнце почти село, – возмущается Бениар. – Эти… – он подозрительно оглядывается, – эти восстанут скоро.

– Призраков испугался? – смеётся Альга.

– Живых бояться надо, – отвечаю.

Хотя, так-то наёмник прав. Скоро взойдёт светило мертвецов, и негоже в принадлежащий им по праву час топтать их земли. Но с мёртвыми я могу договориться, а живые всегда себе на уме.

Ведьма сходит с дороги, с каждым шагом пепел взмывает в воздух, и кажется, будто она летит в клубах дыма. Альга вдруг замирает, её тощий силуэт дрожит, покрывается рябью, словно водная гладь во время ветра.

– Не стой столбом! – кричу ей и сам делаю шаг в пепел.

Вижу, как появляются очертания строений. Гадалка уже зашла в чей-то бывший дом, от которого теперь осталась лишь призрачная тень.

Не выстоит.

Крики оглушали, голоса мёртвых пробирались прямо в голову, разрывая сознание на части. Они оживали каждую ночь, едва на небе показывалась луна. И вновь проживали последние часы жизни. Я-то знаю, что к рассвету всё стихнет, а вот Альга – нет. Её уже поглотил иллюзорный мир, обрёл в её глазах плотность, страх отравил кровь. И пока она видит и слышит, её не сдвинуть с места.

Если уходить, то одному.

Но вместо того, чтоб пройти мимо, размахиваюсь посохом и бью гадалку по голове. Самый простой выход. Девушка падает в пепел, на мгновение её тело скрывается в сером облаке.

Я не дышу. Нельзя дышать одним воздухом с мёртвыми. Иду к ведьме, переворачиваю тело лицом вверх. Вижу кровь. Не рассчитал удар. Но девка жива, ничего ей не сделается. Вот только оставлять её здесь теперь нельзя.

Поднимаю тело и перекидываю через плечо. Иду к дороге.

– И… – у самого края переминается с ноги на ногу Хелиот. – Что делать теперь?

– Приведи её в чувство, – кладу ведьму прямо на дорогу. – Только воду не трать.

– Хочешь пройти по мёртвой земле? – спрашивает Бениар.

– Ты не пройдёшь. И он не пройдёт, – киваю на менестреля. – Ведьма и та не сдюжила.

– А те, что идут? Кто они? – наёмник беспокоится, в глазах страх. Он старается не смотреть по сторонам, где оживают призраки.

Упираю посох в землю. Прислушиваюсь.

Они будут здесь раньше, чем наступит рассвет. По дороге нам далеко не уйти. А через мёртвые земли пройду только я. Но опасностью не веет.

– Устраиваемся на ночлег, – решение принято. А там будь что будет.

С четырёх сторон развожу костры. Дров здесь и в помине нет, потому снова трачу горючую соль. Совсем немного. Эти огоньки и кострами-то назвать нельзя. Но, дай безымянный, чтобы они дожили до утра. И дали дожить нам. Из мёртвых земель всякое может явиться. Не только призраки. Есть твари похуже. И есть среди них те, кто могут ступить на дорогу.

Менестрель стирает со лба гадалки кровь, и та открывает глаза.

– Там смерть, – еле слышно шепчет она.

– Ты говорила, что смерть – суть перемены. А это не страшно. Перемены могут быть и к лучшему, – утешает её менестрель.

Она говорит что-то ещё, но я уже проваливаюсь в беспокойное небытие. Будто сам умираю ненадолго.

К восходу солнца мне уже не нужно слышать землю, чтобы знать – мы на дороге не одни. Они идут с востока. Я вижу тощую лошадь, едва волочащую телегу, рядом с которой движется несколько фигур. На них жреческие рясы, но под просторными одеждами, я чувствую, скрываются доспехи. И оружие. Ламиноэры, так их называют. Один из орденов безымянного бога. Радует лишь одно – я служу тому же культу. И на мне тоже мантия жреца, хоть и изрядно потрёпанная.

Перехватываю посох, приготовившись атаковать при случае. Бениар тоже напрягся, ладонь лежит на рукояти меча.

– Брат Анахейм, ты ли это? – слышу смутно знакомый голос. Он знает моё имя. А я его – нет. – Я думал, что уже не увижу тебя, – незнакомец подходит ближе, широко улыбается. Я никак не могу вспомнить, кто он, но виду не подаю. Опускаю посох, протягиваю ладонь.

– Я тоже так думал, – говорю, и мы пожимаем друг другу руки. И меня будто молнией пронзает – я знаю его, очень хорошо знаю, но даже имени припомнить не могу.

– Куда вы идёте? – спрашивает.

– Так здесь одна дорога, – отвечаю. – К Эбенфраду.

– Прямым путём не дойти.

– А через пепельные земли – тем более, – встревает в разговор Альга, потирая шишку на голове.

– Почему женщина говорит без разрешения? – мой собеседник хмурится.

– Ведьма, – объясняю.

– Еретичка, – цедит он сквозь зубы, глядя на Альгу. – Как ты выжил? – теперь он смотрит на меня.

Молчу. Когда всё случилось, я находился в… мрак, как же назывался этот город?! Не помню…

– Тот, чьё имя не называем, уберёг, – отвечаю уклончиво.

– А твои спутники? – он окидывает взглядом гадалку, менестреля и наёмника.

– Просто попутчики.

– Таргос, время, – к нам подходит ещё один из жрецов.

Таргос! Это имя я знаю. В памяти вспыхивают образы. Я стою возле алтаря, в руке изогнутый нож, и рукоять скользкая от свежей крови.

– Здесь есть другой путь, – говорит он. – Через пепельные земли. Пара часов до обители, где можно пополнить припасы и отдохнуть. Идём с нами.

– Там смерть! – кричит Альга. – Я не пойду.

– Тебя никто не держит, – отвечаю.

– Сама же говорила, что смерть – добрая карта, – напоминает менестрель.

– То всего лишь карта…

Аминоэры становятся в круг. И я с ними.

Тот, чьё имя не называем, не слышит молитв. К нему обращаются молча, выбросив мысли из головы. Тот, чьё имя не называем, невидим взору, и я закрываю глаза. Тот, чьё имя не называем, укажет путь.

И я вижу, как по серому пеплу расползаются трещины. Как чернота выходит из мёртвой земли. Пепел рассекают узоры, будто кто-то невидимый прорезает их острым лезвием. Линии переплетаются, и я вижу, как через мёртвые земли прорастает дорога.

Вижу сквозь веки, как Таргосу завязали глаза – он станет проводником.

– Отпустите! – кричит Альга. – Я не пойду землёй мёртвых! Не пойду!

Открываю глаза. Бениар помогает менестрелю загрузить связанную гадалку в телегу.

– Какого мрака? – спрашиваю.

– Глупая женщина, – отвечает Хелиот. – Сама не понимает, чего хочет. Я ведь ей жизнь спасаю. Куда она одна пойдёт?

– Будь ты проклят, менестрель! – кричит ведьма.

– Тогда хоть рот ей заткните, – говорю Бениару, он лучше справиться с задачей.

– Я сложу песню о ней. И она перестанет проклинать, – мечтательно произносит менестрель.

– Вот только твоего вытья здесь не хватало, – бурчит наёмник.

– И о тебе сложу. Ты тоже станешь добрей, – не унимается Хелиот. – Я думаю, что музыка может сделать мир лучше, – менестрель блаженно улыбается.

– От твоих песен может лопнуть голова. Твоя голова, если ты понял, о чём я, – отвечает Бениар. – И мир, в самом деле, станет лучше. В нём будет на одного бездарного менестреля меньше.

Я иду за Таргосом след в след. Стараюсь не думать, чтобы мёртвые не проникли в мысли. Но наш путь чист. Ничто не тревожит. Безымянный уберегает нас, ведёт в свою обитель.

Когда-то здесь стоял город… да как же он всё-таки назывался? Почему я не помню? И обитель – единственное, что уцелело средь выжженных мёртвых земель на многие дни пути в округе.

Мне знакомо это место. Стены обители оплыли, будто свечной воск, остроконечная крыша обвалилась, засыпав обломками внутренний двор. Деревянные ворота то ли огнём спалило, то ли на дрова растащили, потому теперь вход закрывает лишь решётка, прижавшись к которой стоит нищенка.

Почему-то не слышно мычания гадалки. Не померла ли часом? Оборачиваюсь – её за тюками и не видать. Прячется.

– У меня денег нет, – говорит Хелиот. – Но, хочешь, я сложу для тебя песню.

Старуха плюёт ему под ноги и отворачивается.

– Что ж ты брешешь-то? – смеясь, толкает его Бениар. – У самого звенит полная мошна.

На глазах Таргоса больше нет повязки. Он смотрит вверх, подаёт знак рукой, и решётка с металлическим лязгом ползёт ввёрх. Меня не покидает чувство, будто я вхожу в мышеловку.

Внутренний двор пахнет гарью и тленом, но выбирать не приходится. Средь мёртвых земель не так-то просто найти пристанище. Над обгоревшими досками возвышается алтарь безымянного бога. В жертвеннике виднеются иссохшие потроха. Бог уже долго не получает подношений. Обыкновенно над чашей вьются мухи, но здесь их нет.

– Нас ожидает Иерофант, – говорит Таргос.

– Вас, – поправляю. – Не меня. Идите, мы найдём, где расположиться.

Я помню это место, проводник мне больше не нужен. В обители некогда был постоялый двор, где мог найти пристанище любой путник. Но ещё несколько шагов нам по пути, до конюшни. Там Хелиот будит задремавшую Альгу, но пут не снимает и изо рта не вынимает кляп. Смотрю на него и согласно киваю. Не хватало ещё, чтобы гадалка подняла шум.

Обогнув главную башню и келейный барак, мы выходим к небольшой деревянной постройке. Здесь Хелиот всё же освобождает гадалку.

– Только молчи, – говорю ей. – Если жить хочешь. И карты не показывай.

– Куда прёте? – окликивает нас старушечий голос. Оборачиваюсь и вижу нищенку. Она на ходу сбрасывает лохмотья, под ними видны золотые украшения и платье, пусть латаное, но недешёвое. – Что пялишься? – смотрит она на меня. – К обители теперь не ходят паломники. Попробуй тут заработай.

– И что, подают хорошо? – спрашиваю.

– А как же? Вся в золоте и шелках, не видишь, что ли?

– Нам бы комнату, – говорю. – И еды какой-нибудь. Мы заплатим.

– Пожалел медяка для старушки. А теперь-то заплатишь, куда деваться. Золото у тебя есть, – но подходит она не ко мне, а к Хелиоту, и тянет руки к мошне на его поясе.

Менестрель дёргается в сторону, едва не сбив с ног гадалку.

– Руки убери! – кричит он.

Вытаскиваю монету и кидаю старухе. Та ловко хватает деньги на лету, словно голодная собака кусок мяса. Да какой толк теперь в монетах? Ими сыт не будешь в мёртвых землях. Но менестрель по привычке жадничает, бережёт мошну, украденную в… да как же этот город назывался-то?!

– Ну, проходите, – говорит она и отпирает дверь.

Сквозь давно немытые, заросшие паутиной окна едва пробивается свет. Запах такой, что желудок подбирается к горлу.

– Вы тут мертвяков, что ли, варите? – спрашивает Хелиот. – Или крыс?

– Крыс, – отвечает хозяйка постоялого двора. И, кажется, она не шутит.

– Тащи хоть крысу, – говорит Бениар и бухается за стол.

– Кончились крысы, – произносит старуха. – Каша есть, – при этом она ставит на стол кувшин с каким-то пойлом. Наёмник тут же хватает его, принюхивается и довольно щурится.

Альга достаёт карты. Монеты сыплются на стол.

– Я же сказал, убери, – шиплю на неё.

– А что такого? Я же не гадать. Сыграем? – вскидывает брови.

Тем временем, хозяйка подаёт на стол варево в горшках. Удивительно, но пахнет оно почти вкусно. Если не думать, из чего старая ведьма готовит.

Альга раздаёт карты. Мне достаются совершенно бесполезные «Вера» и «Богатство».

Бениар заходит с самой старшей карты. «Смерть» не перебить ни «Верой» – финал всё един, в каких богов ни верь; ни, тем более, «Богатством» – с собой-то в могилу ничего не унесёшь и от смерти не откупишься, будь у тебя хоть всё золото мира.

Приходится жертвовать. Отдаю «Веру», потому что карта слабая, разбивается даже о такую мелочь, как «Уныние».

Гадалка отдаёт «Колдовство» – даже некромантия не победит смерть. Но, похоже, вторая карта у неё сильная.

Менестрель кладёт поверх «Искусство» и… забирает взятку себе.

– Так нельзя! – возмущается Альга. – «Смерть» нельзя перебить.

– А «Искусство» – вечно, а, значит, сильнее «Смерти», – отвечает Хелиот.

– Чушь собачья, – Бениар краснеет от злости. – Проломлю тебе черепушку, посмотрим, как запоёшь, – и он швыряет на стол «Войну». – Всё равно ты проиграл.

Бросаю «Богатство». В войне оно тоже оказывается чаще всего бесполезным. Альга кладёт «Чуму» – равнозначная карта «Войне», и теперь менестрелю нужно перебить их обе.

Хелиот кладёт поверх «Жизнь» и широко улыбается. Сгребает монеты со стола.

– Ну, уж нет, – качает головой наёмник. – Отдавай деньги! – он бьёт кулаком по столу.

– Да на кой тебе деньги? – Хелиот встаёт, чтобы быть подальше от Бениара, спешно суёт монеты в мошну.

– А тебе на кой?! – наёмник тоже поднимается, а заодно опрокидывает стол.

Альга с визгом отпрыгивает, отбегает в сторону. Слышу удаляющиеся шаги.

– Ах, падлы! Посуду побили! – кричит старуха, но Бениару нет до неё дела.

Я же отхожу в сторону. Менестрель сам виноват.

– Вот, зачем тебе деньги, Бен? – Хелиот потешается над наёмником. – Вот, приду я в Эбенфрад, позовут меня к лорду выступать. А в чём мне выступать? В этих обносках? Да и инструмента у меня не осталось, а знаешь, сколько хорошая лютня стоит? Поболе твоих железяк. А тебе что покупать? Новые штаны, потому что старые дерьмом измазал?

Судя по лицу наёмника, менестрель подписал себе приговор. Бениар сжал кулаки, отпихнул ногой то, что осталось от стола, и двинулся на Хелиота.

– Я бы на твоём месте отдал ему деньги, Хел, – говорю. – Все деньги. Искусство, может, и вечно, но деньги на том свете тебе точно не понадобятся. Думай, на кого рыпнулся.

Кулак наёмника бьёт в стену. Менестрель изворачивается. Ныряет Бениару под руку и оказывается за его спиной. А затем отвешивает пинок наёмнику. Вот теперь музыканту ему точно конец.

Но в руке менестреля клинок. Тонкий, блестящий, украшенный рубинами. Такой подошёл бы, скорее, даме. Игрушка, а не оружие. Но вонзи такой в брюхо, будет не важно, воинский меч то был или же дамский стилетик. Смерти плевать на орудие. Она просто приходит и всё.

Но не в этот раз.

Яркая вспышка озаряет помещение. Слышен гром, будто гроза началась. Но нет, это всего лишь кто-то из жрецов разрядил посох.

Хелиот прячет клинок и отпрыгивает от разъярённого наёмника. Хотя тот тоже берёт себя в руки. Знает, одно движение, и молния вонзится в него.

– Вот, видите, что натворили! – слышен голос старухи. А за её спиной трое жрецов. И это странно, к буйным постояльцам прислали бы послушников. А среди вошедших есть старший жрец. Нет, чую, не по зову старухи они явились.

– Он заплатит, – указываю на менестреля.

– А… – он пытается возразить, но ловит мой взгляд, истолковывает верно, потому умолкает.

– Оставь нас, – служитель безымянного обращается к хозяйке постоялого двора.

Старуха, шаркая, поднимается по лестнице.

– Где ведьма? – без лишних вступлений спрашивает меня старший жрец.

– С нами нет никакой ведьмы, – отвечаю.

– Брат, не стоит покрывать еретичку. С вами была женщина.

– Да, была, брат, но она покинула обитель. И, – на всякий случай добавляю, – я не знал, что она ведьма.

Жрец бросает взгляд на карты, разбросанные на полу.

– Мы просто играли. Хелиот жульничал, вот Бен и вспылил немного.

– Если вернётся, доложи Иерофанту. А то, знаешь ли, просто так еды у обители не купишь, тебе ведь нужны припасы, – он хитро ухмыляется.

– Обязательно, – обещаю ему.

Жрецы покидают постоялый двор. И я знаю, что они мне не поверили. Зачем им Альга – догадаться не сложно. Им нужна жертва. А гадалка лучше всего годится на эту роль. И сама Альга прекрасно об этом знает.

– И на кой им ведьма? – спрашивает Хелиот. Прикидывается или, в самом деле, не знает?

– Завтра утром уходим отсюда. Я испрошу запас еды у Таргоса.

– Ты, жрец, глухой, что ли? – подступает ко мне Бениар. – Или тупой? Не слышал, что он сказал? Еда в обмен на ведьму. Отдадим им Альгу и дело с концом.

– Да я тебя сейчас в дамское платье обряжу и выдам как ведьму! – визжит менестрель. – Пусть развлекаются!

– А тебе до неё какое дело? – снова багровеет наёмник. – От неё ж толку никакого!

– А от тебя какой толк? – смотрю на Бениар. – Жрёшь за троих, а при любой опасности сразу в кусты? Правильно, чего мечом зазря махать. Рядом ведь жрец, почти что маг. И его посох защитит от живых и мёртвых. На кой ляд я тебя с собой тащить должен? Думаешь, не знаю, чего ты стоишь? Или не знаю, как ты бежал с поля боя, когда в атаку двинулись маги? Думаешь, не понимаю, почему из всех выжил именно ты?

– Именно! – поддакивает менестрель.

– А ты на кой мне сдался? – поворачиваюсь к нему. – Ты ж мародёрствовать начал ещё до того, как явились маги. И потому бежал из города раньше всех. Не от огня бежал, а от городской стражи.

– А сам-то ты, жрец, как выжил? – слышу женский голос. Альга стоит на лестнице.

Коварный вопрос, ответа на который у меня нет.

– Безымянный бог защитил, – отвечаю.

Она спускается вниз, проходит мимо наёмника, задев того плечом. Движется к опрокинутому столу и начинает собирать карты, но не в колоду, а раскладывает веером. «Колдовство», «Война», «Искусство», «Вера», а поверх её рука кладёт карту «Смерть». И, кажется, мне, не случайно она это делает. Предсказывает. Хоть карты её игранные, не для гадания, но с ведьмой они всё равно говорят, даже через игру. И, кажется, я тоже начинаю их понимать.

– Идёмте, – она собирает карты и прячет где-то в складках юбки. – Старуха комнату приготовила, – и мы следуем за ведьмой по лестнице.

– Эй, Бениар, – обращается к наёмнику менестрель, – ты ведь заплатишь старухе за ночлег?

Толкаю его в спину.

– Какого мрака ты творишь? – спрашиваю тихо. – Хочешь, чтоб он тебе голову оторвал?

– Ничего он мне не сделает, – самоуверенно заявляет Хелиот. – Кишка тонка.

– Ты не менестрель, ты шут гороховый.

Оборачиваюсь, хочу увидеть лицо наёмника, но вижу лишь пустой зал. Я, конечно, не пророк, но нехорошее предчувствие холодом пробежало по коже.

– Мы не останемся здесь ночевать, – говорю гадалке и менестрелю. – Нужно уходить.

– Да как же так? – Альга смотрит на меня с возмущением, будто бы не её везли сюда против её же воли.

– А где Бениар? – наконец, замечает Хелиот, озирается по сторонам.

– Вот и я о том же.

– А как мы пройдём через мёртвые земли? Ты сможешь открыть путь, жрец? – спрашивает гадалка.

– Тут пара часов пути. Успеем до заката.

– Я не пройду! Они меня заберут к себе! – она топает ножкой, будто капризная девчонка.

– Открою путь, – цежу сквозь зубы. – Идём. Быстро.

Но ведьма чует, что я соврал. Стоит на месте.

– Как хочешь, – махнув рукой, спускаюсь вниз. Рывком открываю дверь на улицу и упираюсь в старшего жреца.

– Брат Анахейм, вас хочет видеть Иерофант, – произносит он. За его спиной я вижу ещё нескольких жрецов. И наёмника Бениара. Сдал, всё-таки, ведьму, собака.

Мне не оставили выбора. Молча киваю и отхожу в сторону.

Они уже знают, где искать Альгу. Проходят внутрь и поднимаются по лестнице. Слышен женский крик и треск молний. Будь она хоть трижды ведьмой, со жрецами ей не совладать.

Подхожу к Бениару.

– Зачем ты это сделал?

– А на кой ляд она нам? Возьмём припасов и дальше в путь, – и вид у наёмника такой, будто бы он всё правильно сделал. Впрочем, так и есть. Всё правильно. Всё так и должно быть. Это осознание накатывает внезапно.

Альга кубарем скатывается по лестнице, лежит без чувств.

Следом сбегает Хелиот, в руке его сверкает клинок. Он бросается на жреца, взмахнув рукой на уровне горла. Но служитель безымянного бога легко отбивает посохом выпад менестреля.

Двое жрецов подхватывают гадалку и выносят на улицу. Менестрель пытается драться, но не так-то просто ранить того, кто храним безымянным. Жрец отмахивается от ударов, как от назойливой мухи.

Удар посохом. И клинок падает на пол, так и не вкусив крови. Менестрель сгибается пополам, получив навершием в живот. По полу рассыпаются искры. Хелиот падает на колени. Жрец замахивается, чтоб завершить путь менестреля здесь и сейчас, но вдруг опускает посох. И уходит.

И я ухожу. К Иерофанту.

Я уже знаю, что ждёт Альгу. Но не знаю, что ждёт меня.

Вхожу в главную башню и поднимаюсь наверх по крутой лестнице. Вспоминаю, что уже ходил этим путём и не раз. И Иерофант ордена Ламеноэров мне знаком. Только тогда всё было иначе. Это я вызывал его. Это мне он должен был подчиниться. Но я почти не помню…

Он в кабинете один, жестом указывает на кресло напротив его стола, за которым он сам и расположился.

– Ты уже знаешь, зачем я вызвал тебя, брат Анахейм, – говорит мне.

– Откуда же мне знать? – делаю удивлённый вид.

– Еретичка. Долго ли ты шёл с ней рука об руку?

– Я не шёл с ней, – делаю акцент на последнем слове. – Так сложилось, нам оказалось по пути.

– Куда и зачем?

– В Эбенфрад. Мы все шли в Эбенфрад. Наёмник искал новое место службы. Менестрель хотел стать придворным певцом. Гадалка – да, наверное, снова стала бы гадать на улицах, что ей ещё делать?

– А ты, Анахейм? Зачем тебе в Эбенфрад?

Ответа я и сам не знаю. И потому говорю:

– Меня вёл тот, чьё имя не называем.

– Хорошо, – пальцы Иерофанта нервно постукивают по столу. – Но ты уверен, что вёл тебя безымянный, а не тот, кому поклонялась еретичка?

– Она всего лишь гадалка, разве у нас не общие боги? – мне, в самом деле, неясен этот вопрос. Никогда не видел, чтобы Альга кому-то молилась или что-то подобное.

– Нет-нет, – качает он головой. – Безымянный бог запретил женщинам иметь силу. Разве ты видел среди жрецов хоть одну? И потому всякая женщины, что чародеит или гадает, служит древним богам. Мёртвым богам, от которых отвернулись люди. Спроси её, как она спаслась. И узнаешь, что такие, как она, приносят в жертву своё же отродье.

– Иерофант, а в чём разница? Мы ведь так же приносим жертвы безымянному. И он даёт нам силы.

– Мы не приносим в жертву своих детей! – зло прошипел Иерофант. – Только чужих.

Чужие, свои, вспомнить бы ещё, кто есть кто. Кажется, я, и впрямь, еретик. «Вера» – самая слабая карта из колоды Альги. Она разбивается даже об «Уныние». И потому я первой отдал её «Смерти». И теперь отдам ей и колдунью. Я уже знаю, чего хочет от меня Иерофант.

– Завтра на рассвете, – говорю ему. – Я буду у алтаря.

Покидаю кабинет, спускаюсь по винтовой лестнице. Ниже уровня земли, иду туда, где держат гадалку. Потому что должен сказать, что ждёт её. И потому, что хочу услышать её слова.

Меня никто не останавливает, не спрашивает, куда иду и зачем. Как жрец, я имею право видеть пленницу. Лишь дремавший у решётки страж поднимается, берётся за посох, завидев меня.

– Зачем ты пришёл, Анахейм? – спрашивает он.

– Хочу задать вопрос ведьме.

– Зачем ты пришёл в обитель? – почему-то спрашивает он. Его лицо мне не знакомо, но этот жрец меня знает. А я снова ничего не помню.

– Меня вёл тот, чьё имя не называем, – отвечаю.

Жрец не верит, хмурится, но спорить с проведением безымянного не может и отпирает решётку.

Альгу удерживает цепи, такие не разорвать.

– Ты освободишь меня, жрец? – спрашивает гадалка.

Качаю головой.

– Я даже не могу пообещать тебе лёгкой смерти, – в мой голос просачивается сожаление.

– Возьми мои карты, – просит она.

Касаюсь её цветастой юбки, перебираю складки, пытаясь найти, где она прячет колоду.

– Выше, – говорит она.

Рука скользит по бедру девушки, наконец, нащупывает мешочек. Отвязываю его и вынимаю колоду, перебираю карты, и взгляд останавливается на «Забвении». На картинке видны ветви деревьев, похожие на кости, их ломает ветром. «Забвение – та же смерть», – эта мысль вспышкой озаряет разум.

– Какая карта бьёт «Забвение»? – спрашиваю у гадалки.

– «Дорога», – отвечает она.

– Почему?

– Чтобы вспомнить, нужно пройти той же дорогой.

– «Забвение – та же смерть», – повторяю странную, чужую мысль.

– «Смерть» – это не конец, это самое начало пути. «Дорога» ведёт этим путём, «Дорога» равна по силе «Жизни», потому что жизнь и есть дорога. Дорога к самому себе.

– Ты больше не боишься, – и это не вопрос.

– «Страх» – одна из самых слабых карт. Её бьёт «Понимание». Бояться мне нечего, жрец, – Альга смеётся, а я слышу треск поленьев в жертвенном огне.

Я покидаю гадалку и понимаю, что вновь прохожу той же дорогой. Всё повторяется. Всё уже было. И так должно быть.

Возвращаюсь к постоялому двору. Вижу, как откуда-то со стороны конюшен Бениар тащит здоровенный мешок. Получил-таки припасов в дорогу. Но с таким грузом далеко не уйдёшь. Теперь я точно знал, что путь можно пройти только налегке. А всякий груз будет тянуть назад, даже если в твоём мешке самое дорогое. Чтобы начать всё сначала, нужно оставить прошлое в прошлом. И ничего не брать с собой.

Захожу в помещение, поднимаюсь наверх. Наёмник медленно движется следом, ощущаю его присутствие, но он слишком долго возится с мешком, я уже вхожу в комнату и вижу Хелиота. Лицо его бледное, как у мертвеца, а в глазах отражается безумие.

– Ты видел её? – спрашивает он, глядя сквозь меня.

– Видел.

Он хватает меня за мантию.

– Скажи, где она?! Я вызволю её.

– Тебя убьют прежде, чем ты приблизишься к башне. Ты даже не жрец. Твои мысли для них – открытая книга.

– Почему ты позволил забрать её?! Почему?!

– Потому что я ничего не могу сделать, – отталкиваю менестреля.

– А ты, – в дверях появляется Бениар, утирающий пот со лба, – всё тоскуешь по этой ведьме? – наёмник смеётся.

Хел, придав лицу абсолютное равнодушие, оборачивается к наёмнику и тихо произносит:

– Я убью тебя, – в его голосе нет и намёка на угрозу, лишь констатация факта. И я верю, менестрель убьёт наёмника. Иначе и быть не может. Потому что так и должно быть.

– Что?! – кривится в злобе лицо Бениара. – Из-за какой-то ведьмы?! – он не верит, а я наперёд знаю, что будет.

Наёмник отбрасывает мешок, раздувается, как индюк, и словно увеличивается в росте. Он идёт к Хелиоту, сжав кулаки. Одного удара хватит, чтоб размозжить голову менестреля.

Хел вдруг падает на колени, хотя наёмник ещё не успел нанести удар. Сверкает лезвие. Короткий вскрик Бена, не от боли, скорее, от неожиданности, но из его бедра уже торчит рубиновая рукоять. Хел резко вынимает кинжал тела, и в одно мгновение штаны наёмника становятся мокрыми от крови. Рана пульсирует, изрыгает ярко-алые сгустки, кровь заливает деревянный пол.

Бениар падает на одно колено, пытается рукой зажать порез, но кровь сочится сквозь пальцы. Как же быстро уходит из него жизнь.

Менестрель отходит в сторону, не давая умирающему наёмнику схватить себя. Да у того и сил уже нет.

Я подхожу к телу наёмника и закрываю ему глаза. Он больше не дышит.

– Что ты теперь собираешься делать? – спрашиваю менестреля.

– Пойду за Альгой.

– Сейчас не лучшее время, – говорю. – К тому же в ночь нам не уйти. Завтра.

Хелиот пинает ногой брошенный наёмником мешок. Затем наклоняется и развязывает узел.

Я чую запах разложения, а менестрель кривится, будто жабу проглотил. Он вываливает содержимое мешка на пол. Дохлые крысы.

– Погляди, жрец! Вот что они отдали ему за Альгу! Вот за что он продался!

– Нет, – качаю головой. – Он хотел выпросить жизнь для себя.

– Трус! – менестрель подходит к мёртвецу, бьёт того ногой.

– Угомонись! – я подхожу к кровати и ложусь отдыхать. – Завтра будет сложный день.

Бениар не был трусом, но, теперь я вспомнил, он, в самом деле, покинул строй ещё до того, как из Эбенфрада пришли маги. Гадалка предсказала ему поражение в битве и скорую смерть. И маги Эбенфрада уничтожили и войско, и город, и все поселения в округе, как и было предсказано. И скорая смерть так же свершилась. Карты Альги не врали, хоть та и позволяла ими играть.

Сознание медленно уплывает в небытие. И я больше не чувствую запаха крови и дохлых крыс. Я снова вижу изумрудное небо и чувствую, как воздух становится невыносимо сладким на вкус. В нём хочется раствориться. И просто перестать быть. Где-то там я жил, и я был кем-то другим, но, мрак меня раздери, как же больно всё это вспоминать!

Меня выворачивает, ломает кости, перемалывает и превращает во что-то иное. В того, кто я есть сейчас. Но остаётся знание – некогда было иначе.

Рассвет раздирает полумрак комнаты, вырывает из лап блаженной дрёмы, заставляет открыть глаза. Взяв посох, осторожно иду к выходу, стараясь не наступить в уже подсохшую кровь, не споткнуться о мешок с дохлыми крысами.

Менестрель ещё спит. Ему не следует знать, куда я иду.

У алтаря вижу людей. И чувствую, что всё идёт правильно. Так, как желает тот, чьё имя не называем.

Альга лежит на каменном постаменте, руки и ноги прикованы, на ней больше нет одежды, но, как и полагается служителю культа, моя плоть спокойна. Она кричит, но в голове моей пусто. Тот, чьё имя не называем, не слышит моих мыслей, потому я не думаю. Я действую. И я – орудие в его руках. И я и есть Он.

Становлюсь рядом с Иерофантом, и тот протягивает мне изогнутый нож.

Хоть «Страх» одна из самых слабых карт, Альге так и не удалось его одолеть. Потому что за страхом кроется смерть. И это она вложила в мои руки ритуальный нож. И я становлюсь и её волей. Так должно быть. Да будет так.

Серебряное лезвие касается светлой, почти прозрачной кожи гадалка. Она вскрикивает, но по животу уже бежит тонкая струйка крови. Нож входит глубже, прорезая плоть, кровь становится тёмной, почти чёрной. Тело извивается, словно душа её пытается удержаться в нём. Но то лишь иллюзия – у неё нет души.

Лезвие движется вниз, словно прорезая путь в белёсом теле. Мой путь. Теперь я знаю, зачем пришёл сюда и куда мне двигаться дальше. Дорога моя пролегает через мёртвые земли как рана через умирающую плоть гадалки. И когда её тело станет мертво, дорога откроется мне.

Солнце встаёт, и его лучи окрашивают золотом алтарную чашу.

Запускаю руки в распоротое брюхо и вынимаю внутренности из тела всё ещё живой гадалки. Её потроха извиваются, словно сизые змеи, обвиваются вокруг пальцев, пытаются соскользнуть обратно в чрево. Но руки мои держат крепко, я несу их к чаше, а младшие жрецы уже зажигают костры вокруг алтаря. Сырые поленья потрескивают, словно смех Альги.

– Ты! – голос менестреля вырывает меня из транса. – Ты обманул меня!

Но я опускаю потроха в чашу. Действо свершилось.

Хелиот расталкивает жрецов, грубо нарушая ритуал. Его не должно здесь быть. Но внутри меня всё ещё безымянный бог. И кто я таков, чтобы ему противиться?

– Смерть не конец, – говорю, повернувшись к менестрелю. – Смерть – это лишь начало пути, – и я вкладываю в его руки окровавленный нож. – Иди за ней, менестрель.

– Я сложил о ней песню, – говорит он и начинает петь.

Не могу разобрать слов, только звук, острый, как жало, впивается в барабанные перепонки, он заполняет меня, заставляет вспоминать. Изумрудно-зелёное небо разверзлось, из чёрной прорехи бьёт молния плетью, сметая город.

Веки плотно сжаты, чтобы не видеть. Но я не могу так же закрыть уши.

– Иди за ней! – кричу, стараюсь заглушить голос менестреля.

Всё прекращается в один миг. Я открываю глаза и вижу рубиновую рукоять, торчащую из горла Хелиота. Вот и всё. Я сделал всё, что должно. И теперь будь что будет.

За алтарём сложен большой костёр. Иерофант сыплет горючую соль, и старые доски вспыхивают. Огонь отдаёт изумрудной зеленью, напоминая пламя, взорвавшее небеса. Мёртвые тела не нужны безымянному. Их поглотит огонь. Жрецы стаскивают в костёр гадалку, наёмника и менестреля.

Тасую в руках колоду, глядя, как тела пожирает пламя. Вынимаю карту – «Дорога». Значит, мне пора.

– Ты хорошо послужил безымянному, – Иерофант протягивает мне кинжал менестреля и мешок наёмника, тот самый, в котором лежали дохлые крысы. Но теперь в нём лишь немного еды и фляга с водой, и никакого запаха дохлятины. Кинжал креплю к поясу, а мешок перекидываю через плечо. Покидаю обитель.

Я знаю, что путь через мёртвые земли мне не нужен. Я знаю, куда идти. И мне не нужно бояться мёртвых.

Ступаю на мягкую, укрытую пеплом землю. Под ногами хрустит, словно иду по истлевшим костям. Мёртвые, они уже здесь, смотрят на меня с любопытством, тянут руки, слегка касаются мантии. Висельник с верёвкой на шее, он стоит возле своего бывшего дома, покачивается, во взгляде его осуждение. Это я его и повесил. Кажется, за кражу. А, может, и нет. Рядом идёт женщина с обгоревшим лицом. Её опалило небесное пламя. Это потом уже она рассыпалась в пепел, как и весь город. А вот и гадалка с распоротым брюхом прижимает к груди мёртвого младенца. Я видел, как она приносила его в жертву древним богам.

И я начинаю вспоминать остальное. Пока лишь обрывки, только фрагменты, отдельные образы. Узнаю лица, истории, но пока не могу сложить всё воедино. И никак не могу вспомнить, как же всё-таки назывался этот город? Знаю лишь, что мне нужно в Эбенфрад.

Выхожу на дорогу. Ступаю на чёрные камни и вспоминаю, как когда-то они были белыми. Это сажа и копоть окрасила их. В этот раз дорога прямая, ведёт к серым, похожим на пепел мёртвых земель, облакам. Слово теперь эти земли не только вокруг меня, но и надо мной. А я продолжаю идти.

На горизонте уже виден Эбенфрад. Делаю короткий привал, вынимаю снедь из мешка, а заодно раскладываю карты. И в этот раз мне выпадает «Смерть», а следом «Дорога». Альга упоминала, что «Смерть» – суть перемены, но какие же могут быть перемены, когда я уже на «Дороге»? Или же гадалка ошибалась, а смерть – это и есть смерть, и никакого начала пути?

Вынимаю ещё одну карту, и мне выпадает «Зеркало», но я не знаю её значения. Альге ни разу не выпадала эта карта. Зеркало, отражение, образ…

Ворота Эбенфрада, как ни странно, открыты. Впрочем, от кого теперь их закрывать? Город, название которого я не помню, разрушен. Нет больше ни могущественных магов, ни войска, ни жителей. Только мёртвые земли и остались. И я вхожу беспрепятственно.

Улицы Эбенфрада пустынны, усыпаны пеплом, уцелевшие дома можно пересчитать по пальцам. Похоже, им тоже досталось.

Люди здесь всё-таки есть, только прячутся, едва завидев меня. Лица, какие я успеваю заметить, испуганы или искажены злобой. Но узреть их могу лишь на мгновение – тут же скрываются, как крысы в норах.

Пересекаю пустынную площадь и подхожу к самому замку. Строение старое, сложенное из тёмного камня, возвышается над городом. От него веет угрозой, но во мне нет страха. Словно угроза эта относится не ко мне. Не могу вспомнить, кто здесь правит. Король, лорд или верховный жрец?..

Стражи, заметив меня, покорно склоняют головы. Не понимаю, что это значит, но двери предо мной открыты, и я прохожу внутрь. Поднимаюсь наверх, будто бы знаю, где находятся покои. И ни один из придворных не задаёт мне вопросов, лишь склоняют головы, будто побеждённые.

Эбенфрад… Зачем мы шли вы Эбенфрад?

Гадалка собиралась зарабатывать на улицах города, менестрель хотел стать придворным, наёмник мог бы стать стражем или пополнить ряды того, что осталось от войска Эбенфрада. Но зачем в город шёл я?

Мне казалось порою, что движет мной месть. Просто я позабыл о том, за что мне мстить и кому. Но теперь отчётливо ощущаю, эти мысли были ложными. Я шёл по дороге, ведущей к самому себе. По дороге домой?..

Я врываюсь в покои и застываю перед собственным отражением. Вот и «Зеркало» сбылось.

– Всё-таки вернулся, – говорит мой двойник.

– Вернулся, – отвечаю.

Нет, предо мной не отражение, двойник из плоти и крови. Не просто похож, он – это я. Или я – это он.

– Зачем ты пришёл? – спрашивает он.

– Как назывался тот город, где теперь мёртвые земли? – спрашиваю невпопад, будто ничего боле меня не волнует. Но вопрос сам слетает с языка.

Двойник смеётся.

– Ты, в самом деле, забыл… Дай карты, – просит он, и я вынимаю колоду. – Город назывался Эбенфрад, – говорит он, тасуя карты.

Он просто морочит мне голову. Я ведь шёл в Эбенфрад из мёртвых земель. Или я пришёл не туда?..

Двойник опускается на пол и раскладывает карты. И я мог бы ударить его посохом, но отчего-то не делаю этого. Опускаюсь рядом, смотрю на рисованные картинки.

«Колдовство», «Война», «Искусство» и «Вера» выложены в ряд. Поверх легли карты «Смерти» и «Дороги» крест накрест так, что «Дорога» оказалась сверху. А над раскладом его руки кладут «Зеркало».

Я не понимаю значения, но по телу пробегает неприятный холод.

И я начинаю вспоминать…

Через ледяную стеклянную гладь я ступаю в этот мир, полный ощущений, запахов, вкусов и красок. Здесь нет гнетущей тишины. Здесь всё иначе. Но от накативших чувств становится невыносимо больно. Хочется убежать, но я бьюсь о холодное стекло, как глупая муха. Назад пути нет.

Я смотрю, как уходит прочь мой двойник. Этот мир он оставляет мне, истощённый бессмысленными войнами, с разрушенными мёртвыми городами, сожженными селениями. И мне в этом мире нет места. Я занимаю чужое.

Чтобы построить новый мир, старый должен быть разрушен. И я созываю оставшихся магов. Они говорят на чужом языке и зовут меня А-на-хейм – «Тот, кого не называем».

Изумрудное пламя взрывает тёмные небеса. Моё пламя. И мир рассыпается прахом. Я вместе с ним распадаюсь на сущности, на составляющие, на четыре элемента. И больше нет ничего. Есть лишь только дорога, чтобы вернуться…

И я иду по дороге, и это всё я – гадалка, наёмник, менестрель и жрец. Иду, чтобы вернуть обратно, в Эбенфрад, которого нет. Иду, чтобы вспомнить, чтобы стать одним целым, стать безымянным богом.

– Теперь ты понял? – спрашивает двойник, улыбаясь. – Я создал тебя.

– Но зачем?.. – всё равно не понимаю.

– Чтобы начать всё сначала.

– Смерть – это не конец, это самое начало пути, – повторяю слова гадалки и вынимаю кинжал. Острое лезвие входит в горло двойника. Он таращит глаза, хватается за рубиновую рукоять и заваливается набок.

Смерть – это не конец, это самое начало пути. Но смерть – твоя, а путь – мой.

Дорога замыкается в кольцо, и я вновь отправляюсь в путь, потому что нет мне здесь места. Дорога ведёт путём памяти, моей и чужой. Средь серых, укрытых пеплом полей, дорога походит на запёкшуюся рану, из которой всё ещё сочится сукровица уходящего солнца. А я просто иду. В никуда.