11. Как пациентов делают покорными

Скорее всего, будут бить. Вот уж Мизантропов оторвется по полной. Глупо получилось, но кто знал, что этот полудурошный заорет благим матом, как будто я его избивал в кустах. Мне было все равно. Пусть они из меня хоть отбивную сделают. Это происходило из-за того, наверно, что я не помнил, чтобы меня вообще хоть раз в жизни сильно избивали, за исключением того недавнего случая в моей палате, когда Мизантропов пробовал на мне прочность своей дубинки, но это ведь такая ерунда. Поболит и перестанет. Значит, я был храбрецом и не боялся того, что мне, по сути, неизвестно. Для себя я решил, что это не самая лучшая моя черта. Чтобы оставаться живыми, храбрецам нужна удача, а мне ее, судя по моим злоключениям, как раз и не хватало. Убить-то не убьют, если не «перестараются», а покалечить могут. Я стал думать о том полудурошном. Мои мысли лихорадочно запрыгали в голове, соединяясь в какую-то более или менее целостную картину. Они, буквально, посыпались одна за другой. Сколько он уже «лечится» в этой клинике? Зачем здесь человека доводят до такого состояния, что он испытывает почти первобытный непреодолимый страх ко всем, кто хоть как-то начинает напрягать его и задавать запрещенные вопросы, и выдает их без малейшего угрызения совести, думая лишь только о том, чтобы его самого не тронули, не побеспокоили лишний раз? Что же происходит там, вне клиники, если туда нужны такие люди, помешавшиеся, в конце концов, на компьютерных играх? Кому все это нужно? Какой-нибудь корпорации, что производит компьютеры и компьютерные игры? Но это полное безумие! Незаконно содержать целую клинику, в которой над пациентами издеваются, как хотят, никто не может. Или могут?! Что же можно, а что нельзя, что законно, а что незаконно в этом непонятном и каком-то нелогичном для меня мире, в котором я оказался, проснувшись однажды в больничной палате с полным пониманием только одного: все мое прошлое для меня раз и навсегда кануло в Лету, словно я все это время пребывал в анабиозе. Что, черт возьми, считается разумным, а что нет? Пот выступил на моем лбу при мысли, что жизнь в клинике далеко не самая худшая. Я еще раз прокрутил в голове просмотренные мною фильмы. Все они, получается, внушают пациентам мысль о том, что там снаружи слишком опасно, чтобы… чтобы пытаться сбежать отсюда! Но если это все – мистификации, тогда и то поле, окружающее клинику, скорее всего, не больше чем слова врачей, а купол и шторы на окнах как раз для того, чтобы пациенты не видели, что за окнами нет никакого поля, если бы оно было визуально, а вместо него там самый обычный мир. Но вместе с тем, здесь слишком жесткие правила. В конце концов, они скорее искалечат меня или  убьют, чем позволят сбежать, если вообще возможно сбежать отсюда. Еще операционная какая-то... Тогда, если все это так, стоит ли вообще пытаться убежать отсюда? Может, будет лучше, если все пойдет своим чередом? Да и плевать, с фатальной неизбежностью подумал я. Будь, что будет. Нужно просто научиться сдерживать себя, как бы ни было трудно. Поменьше эмоций и почаще включать мозги на полную катушку, вот к чему мне нужно было стремиться. Только тогда у меня был определенный шанс докопаться до сути происходящего.

Мои размышления были прерваны лязгами отворяющегося засова. Дверь открылась, и на пороге возник Зизимор. Прав был Фобос, прав. Доктор Франкенштейн собственной персоной пришел проведать своего подопечного.

- Вы огорчаете меня, 639, - холодно произнес доктор с еле сдерживаемой злостью. Он смотрел на меня самым, что ни на есть металлическим взглядом. – Скажите мне, пожалуйста, чего вы добиваетесь своими опрометчивыми поступками (я волком глядел на него исподлобья)?… молчите? А ответ прост: только новых неприятностей и они у вас будут, поверьте мне. Зачем вы полезли со своими расспросами к 861-му? Чего вы хотели этим добиться? И в этом виноваты только вы, 639, и только вы. У нас есть определенные правила. Их немного, но они должны безукоризненно соблюдаться. Все они придуманы только для того, чтобы помочь таким, как вы. Никто и никогда, повторяю, 639, никто и никогда не сбегал из этой клиники, хотя бы потому, что в этом совершенно нет резона. Вы должны были понять это из фильмов, но у вас какая-то маниакальная недоверчивость и вы, видно из той породы упрямых ослов, которые все делают по-своему и будут переть, переть, упершись своей длинноухой ослиной башкой в стену, пока не расшибут себе всю голову в кровь. Ну что же, 639, за все время, что я здесь нахожусь, вы не самый крепкий орешек, который нам приходилось разгрызать…

- Вы его видели? – закричал я, совсем слушая доктора. – Вы видели этого 861-го? Это не человек, это просто какое-то невменяемое желе! Вы что, специально доводите своих пациентов до такого состояния, что они уже больше похожи не на людей, а на слизняков, на инфантильных жалких существ, не понимающих, что происходит вокруг?

- Похоже, что это вы невменяемы, 639, - жестко, зло, отрывисто сказал Зизимор. – Никто не доводил 861-го до такого состояния. Мы уже предупреждали вас о подобных случаях. На этого пациента, к сожалению, наша вакцина не подействовала, и эпидемия снова овладела его организмом. Мы постараемся его вылечить отдельно.

- Отправите в операционную? – вызывающе бросил я в лицо доктору.

- Откуда вы… - смешался было Зизимор, но быстро нашелся.  – Да, мы отправим его в операционную, но откуда вы знаете про нее?

- Оттуда, - я уже рычал, а не говорил.

К чертям всю сдержанность. Интуицией я чувствовал, что могу сейчас получить все свои ответы на вопросы, потому что потом, возможно, будет уже поздно.

– А дети, доктор, дети? Что вы делаете с ними?

- Они остаются в клинике до совершеннолетия, а потом проходят подготовку. Детский организм сильнее других подвергается заражению и требует более тщательного лечения. Детям мы уделяем особое внимание.

- Особое, доктор?

Я сжал кулаки и начал медленно наступать на него. Зизимор, вытаращив на меня глаза, испуганно попятился назад.

– То есть из детей вы в первую очередь стараетесь сделать таких же бездумных кукол, пускающих слюни, как сделали из 861-го? Для чего, доктор для чего? Я ж тебя сейчас здесь придушу, лживая склизкая гадина!

Я схватил Зизимора за отвороты воротника и, развернув, с наслаждением швырнул его в сторону привинченной к стене железной койки. Доктор кувырнулся через нее и с каким-то глухим звуком шмякнулся об стену. Я двинулся к нему, с твердым намерением забить его насмерть, но добиться от него правды, как удар по затылку свалил меня на пол и я на несколько секунд отключился.

Когда я пришел в себя, перед глазами все плыло. Я  не мог сориентироваться: лежу я или стою. С трудом я перевернулся на спину.

- В карцер его, - услышал я приказ Зизимора.- Он думает, что мы здесь будем терпеть его взбаламушные выходки.

Меня подняли, подхватили за руки, - кажется, Фобос с Мизантроповым, - и поволокли из камеры дальше по коридору. Мы оказались на лестнице и, спустившись по ней на два пролета вниз, очутились в подвальных помещениях. Здесь стены почти полностью скрывали толстые, местами гнилые трубы с черными клапанами и регуляторами давления. Меня некоторое время вели прямо и в конце коридора нас ожидал доктор Зизимор, стоявший около стальной клепанной двери с вентилем вместо обычной ручки. Ворот его халата выглядел довольно помято, но лицо и очки, к моему сожалению, не пострадали.

К тому времени я уже окончательно пришел в себя после удара и мог передвигаться самостоятельно, но Фобос и Мизантропов продолжали крепко держать меня за руки, скрутив их почти к самым лопаткам. В верхней части двери находилось темнеющее круглое стеклянное окошечко наподобие иллюминатора, покрытое желтовато-грязным налетом по краям, словно кто-то обмазывал края замазкой, вдавливая ее в самые углы. Знаком Зизимор приказал санитарам отпустить меня. Я выпрямился и стал тереть предплечья рук. Мышцы рук были растянуты полностью. Я чувствовал, как их болезненно сводит под кожей.

- Что же, 639, надеюсь, что наш собственный карцер поможет вам лучше проникнуться духом нашей клиники и в дальнейшем у вас не возникнет ни малейшего желания перечить нам, - сказал Зизимор и показал рукой на клепаную дверь. Его глаза нехорошо блеснули.

- Карцер? – тупо переспросил я. -  Вы решили держать меня в одиночке на хлебе и воде?

Когда я нервничал, я всегда начинал нести ерунду.

- Нет, это устаревшие методы, - произнес Зизимор. В его голосе явно слышались некие нотки злорадства.– У нас особый карцер, 639. Карцер нашей клиники создан для особо непослушных пациентов, вроде вас, 639. Это комната, которая с помощью различного рода излучений приводит провинившегося пациента в чувство и избавляет его голову от всех иллюзий. Мало кто по собственной воле желает посетить ее во второй раз. Это довольно неприятная процедура, но другого мы пока не придумали. Поверьте, вам только поможет. С вами случилось то, что иногда случается с людьми, попавшими сюда. В результате потери памяти ваше сознание инстинктивно пытается защитить себя от внешних воздействий, которые оно не совсем до конца понимает или осознает и поэтому изначально считает такие воздействия агрессорами. Вы выбрали недоверие, от которого вы, 639, сейчас и избавитесь.

Слушая его, я, в самом деле, усомнился: а не прав ли он в отношении меня? Может, это все лишь мое не вполне здоровое воображение? Может, я, пытаясь расставить все по полочкам, действительно, нафантазировал себе, а на самом деле все обстоит именно так, как и говорил мне Колыхаев?

Тем временем Мизантропов, покрутив вентиль, открыл клепаную дверь, ведущую в карцер.

- Прошу вас, 639, - сказал Зизимор и показал мне рукой на вход в камеру карцера.

- И как же она исправит меня? – спросил я,  только для того чтобы потянуть время.

Зизимор посмотрел за мое плечо.

- Мизантропов, помоги 639-му решиться.

Мизантропов тут же сильно толкнул меня в спину своим кулачищем и я, влетев внутрь, упал на пол. Дверь за мной закрылась, и до меня донесся скрежет закручивающегося вентиля. Я медленно поднялся на ноги. Меня уже второй раз куда-то швыряют. Нехорошая тенденция, мрачно подумал я.

- Сейчас, 639, вы узнаете, что такое ад, - раздался сверху хладнокровный голос Зизимора, говорившего через динамики. – Мизантропов, включай установку.

Сверху что-то загудело, и это гудение постепенно повышалось до тех пор, пока оно не превратилось в резкий, пронзительный звук и мои уши не перестали различать его, и вдруг внезапная резкая боль электрической сеткой с мельчайшей сетчаткой пронзила меня по всему телу и я, выгнувшись дугой, как подкошенный упал на пол. Невозможно представить себе то, похожее на парализующее, чувство, сводящее с ума, когда болит каждая клетка тела, пока сам не испытаешь этого. Самая разнообразная боль заставляла в полном безумии кататься по всему полу, биться головой о стену, кусать себе руки, разбивать кулаки в кровь о пол и подвернувшиеся стены. Я вопил, как ненормальный, орал во всю мощь своих легких, но быстро выдохся, и потом только мычал на одной ноте. Если бы что-то из вышеперечисленного мне хоть толику помогло, то я, несомненно, убил бы себя в те минуты или точно отгрыз бы себе руки. Потом уже Зизимор сообщил мне, что пытка шла всего двадцать секунд, но для меня время остановилось. Секунды не превратились в часы, нет. Мой мозг был полностью раздавлен, расплющен постоянной всех самых разнообразных видов, какие только могут возникнуть, болью, и я просто перестал помнить о таком совсем, оказывается, необязательном понятии, как время. Сам я для своего сознания рассыпался на множество отдельных кусочков, каждый из которых нестерпимо болел, горел, чернел, скукоживался, скручивался, превращался в угольки, как шипящие в масле шкварки, сгорающие на раскаленной сковороде при слишком большом огне, но к счастью я чувствовать только часть кусочков. Мой череп трещал, как будто его тисками сжимали инквизиторы, пытаясь раздавить на куски, словно перезрелый арбуз. Уши сводили с ума той изощренной болью, когда они простынут, но только в десять раз усиленной. Было такое впечатление, что кто-то лезет в самые ушные раковины стальными горячими иголками и настойчиво, с тупой бесчувственностью, методично тыкает ими внутрь, пытаясь достать до самого мозга. Глаза болели так, как если бы кто-то давил на них одновременно снаружи и изнутри. Зубы ломило то все одновременно, то боль перекатывалась с одной стороны челюсти на другую, как если бы какой-то безумец наяривал на них аккорды на пианино для исполнения быстрого рок-н-ролла, и от каждого прикосновения его кончиков пальцев к клавишам инструмента боль с новой силой атаковала истерзанные нервы. Белые клавиши означали тупую боль, а черные – острую. Зачастую безжалостный музыкант нажимал сразу на несколько клавиш и тогда я в беспамятстве от болевого шока со всей силы лупил кулаками по челюсти. Все кости, казалось, выкручивал кто-то невидимый, стараясь связать их в морской узел. Поясница вместе с ребрами и позвоночником внутренне дрожали каждой отдельной костью, которые терлись сами о себя, насухо перетирая хрящи. Они вот-вот раскрошились бы в порошок, либо выскочили из своих суставов в разные стороны, продирая острыми краями кожу. Они скрипели, мололись, трещали и гнулись, как могли. Сама кожа горела как никогда, и что-то терзало ее острейшими когтями, что дорывались до самого мяса, раздирая кожу на длинные полосы. Мои внутренности, начиная от сердца и легких и заканчивая печенью, желудком и кишками, кололо, заворачивало, изворачивало наизнанку, мешало, крутило, резало, кромсало, пучило и раздувало одновременно. О других частях тела и говорить не стоит. Все нервы организма были безжалостно задействованы. Каждая отдельная боль сливалась с соседними в пучки и вместе они накидывались на меня гигантскими спрутами, что огненными обжигающими щупальцами впивались в мой измученный мозг и такое же измученное тело, живущие на последнем издыхании. Иногда мне каким-то непостижимым образом удавалось вскочить на ноги и я, разбегаясь и совершенно не контролируя себя, ударялся головой о стену, чтобы только потерять сознание или еще лучше пробить себе череп и умереть, но мне это никак не удавалось. Я рыдал и стонал. Я не знал, за что хвататься и по чему еще бить себя такими же больными руками, пальцы которых и суставы страшно крючило и ломало артритом, чтобы хоть как-то облегчить боль. Еще несколько секунд и я взаправду сошел бы с ума, но тут снова раздалось жужжание, теперь уже нарастающее и боль, если можно так выразиться, начала утихать. На самом деле я продолжал корчиться от боли на полу, но теперь она стала как бы привычнее, знакомее, более предсказуемой. Я закрыл глаза от такого неожиданного блаженства. Мне  удалось немного расслабить мышцы. Я лежал на полу и довольно скалился, постанывая и пуская по щекам слюни вперемешку с кровавой пеной.

- Как вы себя чувствуете, 639? – услышал я безукоризненно вежливый голос Зизимора, выплывающий как из тумана, но совсем рядом со мной.

Я молчал и был не в силах выдавить из себя ни одного осмысленного звука. Я продолжал лыбиться, постанывать и пускать слюни.

- 639, вы меня слышите? – я опять услышал голос Зизимора совсем рядом со мной и опять никак не отреагировал на его вопрос.

В последний раз стрельнул короткой очередью один из верхних коренных зубов, и я весь выгнулся от неожиданной боли и опять обмяк на полу, радуясь, что боль не задержалась надолго и решила куда-то уйти с твердым намерением  навестит меня совсем скоро. Совсем скоро.

- Мизантропов, дай шприц, - сказал голос Зизимора после такой долгой паузы, что я к тому времени совсем о нем позабыл.