Я не знаю как обставить свою комнату. Не знаю какой цвет может подойти стенам, или какой подходит моему характеру. Понятия не имею какие плакаты вешать и нужны ли они вообще? Может это важно? Демонстрировать на публику свои увлечения и хобби. Взять хотя бы Киру или того парня с челкой. Ну по ним сразу можно сделать какие-то выводы и прийти к определенным умозаключениям. Кира сто процентов спит в гробу как минимум.
И что же я развешу?
Просто мать поощряет всеми силами креативность. Она задвигает, что можно и нужно рисовать на стенах, когда хочется выразить свою боль, радость, разные чувства или дать полет фантазии. А все почему? Потому что стену можно закрасить в любой момент, заклеить обоями и так далее. И вот она трудится валиком в гостиной, включила битлов и подпевает: «Ви ол лив ин э еллоу сабмарин, еллоу сабмарин, еллоу сабмарин». У меня такое ощущение, что у мамы просто детская травма. Душа требовала творчество выражать так как выражается, а советское воспитание не позволяло.
- Придумай что-нибудь, как ты хочешь. Это же твоя комната, - сказала мама, обводя взглядом небольшое пространство и в глазах ее сверкал огонек.
В Израиле, нам повезло пожить некоторое время возле моря. В пятнадцати минутах от набережной Ашдода. Бабка по отцовской линии радушно поделилась своими роскошными апартаментами, с одним условием: “Детям на стенах рисовать нельзя, животных нельзя, а еще нельзя вешать картины”. Она так любила внуков, что запрещала нам буквально все. Мать это еле терпела, особенно когда пришлось жить вместе с бабкой. Тогда речи о чем-то своем и быть не могло. Но даже в таких условиях, она не упускала возможности творить.
Моя комната! Прозвучало даже с гордостью. Вот-вот и она начала рассказывать, что в ее юности о своей комнате можно было только мечтать, а делить однушку с родителями то еще наказание.
Как она должна выглядеть? Чтобы, каждый, кто в нее войдет сразу понял – она моя. Тут должно пахнуть мной, трусами моими и носками. Хотя, конечно, кто может зайти?
В общем моей комнаты никогда не было. А тут мне предлагают покрасить какую-то и обклеить чем угодно, как угодно, сделать с ней хоть жопу слона. Да, мать за проявление творчества. Но вопрос в том, что я не знаю, что.
Только ради того, чтобы от меня отстали я хочу нарисовать огромный фак. И подпишу его Дик. Имя самое подходящее для фака. Я так сына назову, Дик. Когда-нибудь я перееду жить в англоязычную страну и сменю фамилию на Биг. Хех Марко Биг. Буду специально терять своего отпрыска на детской площадке, чтобы доставать всех: «Have you seen my son, Big Dick?». Не думаю, что до такой гениальной идеи додумался только я.
С матерью мы условились, однажды, что она ко мне ни ногой. Таков уговор: не третирую ее по поводу и без, а она не сует нос в мою комнату. Брату тоже очень хотелось запретить даже приближаться к двери, но тут уже ничего не попишешь. Главное, она меня, предостерегала, что если вонь от носков или трусов будет распространяться дальше моей берлоги, то у нее не будет выбора и во имя спасения семьи она-таки рискнет собой и переступит порог. Вот я честно не знаю, когда в последний раз с детства давал ей повод усомниться в своей нечистоплотности. Мне кажется, мать перманентно забывает, что мне уже семнадцать и как бы, не в обиду ей, чуточку, но самостоятельный. Ну носки с трусами я точно смогу закинуть в стиральную машинку. Другое дело братец. Авив и чистота. Эти две полярности существуют в разных вселенных.
Кстати Дик был бы посвящен Дику Грейсону. Моему любимому супергерою. Даже в какой-то степени альтер-эго. Не знаю, как объяснить. Вообще, я не гик, но его персонаж чем-то похож на меня. Или мне просто так хочется думать. В нем что-то есть, зацепило. Наверное, его история, быть в постоянной тени Бэтмена.
Стена так и оставалась бы голой если бы я не повесил эту мелкую фотографию в рамке. Уютный вечер в отдаленном кибуце на севере страны, куда мы заехали с друзьями, устроили маленький пикник с жареным на костре маршмелоу. С тоской понимаю, что скорее всего я не скоро увижу ребят. Ури все еще периодически пишет и спрашивает, как там русские девчонки нашел ли я себе какую-нибудь “кусит (соску) и почему я “мезаен т-моах” (ебу мозги), а не девушек. Ури как всегда не знает правды, от которой мне самому невероятно тошно.
- Марк, - кричит мама. – Иди сюда, посмотри.
- Ага, - тихо отвечаю, оторвав взгляд от стены и шепот леса испарился, а вместе с ним и сладковатый запах клубничных зефирок, треск костра замолк.
- Как тебе?
Гостиная встречает меня старой песенкой “Just call me angek”, которой мать неумело подпевает.
Она показывает результат своего труда – размазала валиком темно-золотую краску. Немного тошнотворный оттенок отдает металлическим сиянием и создает ощущение давки и угнетения.
- Лучше б мы наняли кого-нибудь, кто умеет это делать.
- Ну что ты язвишь? – фырчит она, стаскивая резиновые перчатки. Чешет нос ноготком указательного пальца. Густая копна маминых волос была в маленьких крапинках от краски, рядом с ухом красовался развод, по-моему, она о нем не догадывается.
- Говорил же, что цвет отстой.
- Я создаю осенний антураж. Вот увидишь я смогу тут все обустроить так, что тебе не захочется отсюда уходить. Ну-ка ответь, что у нас может сочетаться с таким цветом?
- Цвет, более тошнотворный еще не придумали.
- Пра-а-авильно, - протягивает она и тычет меня пальцем в нос, как это делала когда-то в детстве. – Зеле-е-еный. Его оттенки. Возможно чуточку пурпурного. Помнишь про цветовой круг и правильное сочетание? Берешь к примеру равнобедренный треугольник и….
- Ма-а-ам, - демонстративно закатываю глаза. - Господи.
- А, как мы достигнем композиционной гармонии? За счет ме-е-ебели и других компонентов, - все так же улыбаясь сюсюкает мама, пропуская мои замечания.
- Скажешь это синему дивану?
- Не вредничай, - обидчиво. Стукнула меня по лбу. - Меня уже тошнило от белых стен, к кому не придешь везде белые стены.
- У Ширы розовые, - напоминаю я. Это была прямо-таки вырвиглазная фуксия. Вот это было ужасно. - Что пацан сказал? Кстати, где он? – я едва касаясь провожу пальцем по стене, на кончике осталась маленькая бронзовая точка, еще не высохло.
- Во дворе гуляет. Он, между прочим, мне помогал. Авив назвал это полным… - рассматривает стены с радушной улыбкой. Мама гордится собой, но продолжает. – Нехорошим словом, поэтому я лишила его сладкого на сегодня. Поэтому, сын, если ты не хочешь «остаться нынче без пирога».
- Женщина, на меня твои уловки не действуют.
- Ты уже начал у себя красить?
- Нет конечно. И, наверное, не начну. Хочешь авторский проект? Я решил, что стены останутся с порванными обоями, в этом видится свой стиль. Понимаешь? Либо можно сделать брызги. Как тебе такая идея? Наполнить шарики краской и запульнуть все в Авивуса, чтоб меньше выпендривался. Или нет, заклеить стену вырезками из газет, со статьями, посвященными Биби или Путину.
- Дразнишься, - со вздохом протягивает неудавшаяся художница. Смотрит на наручные часы. – Ого! Так, милый, зови Авива, пошли ужинать. Я сегодня курицу успела убить с макаронами.
- Как я люблю? – кинул я, направляясь к двери.
- Как ты любишь.
Выхожу во двор.
К вечеру начинало холодать, но я забыл надеть кофту. Руки покрываются мурашками. Волоски встают. Кожа украшается маленькой рябью, которая как бы напоминает и даже предостерегает, что возможно опасно. Это память предков. Когда мы были более волосатыми.
Детская площадка не пестрит новизной. Стертая, когда-то глянцевая, горка, одинокие качели. И как пришелица из прошлого выкрашенная в яркие фиолетовые и розовые цвета советская паутинка. Та самая песочница из детства с древними деревянными бордюрами, походу сбитыми на скорую руку. В песке даже кто-то возится. В стороне на лавках сидят мужики и громко обсуждают политику, лузгая семечки. Недалеко прогуливается престарелая пара с собачкой.
Я ожидал увидеть детей и услышать больше шума, но дворик тихо готовился ко сну и кажется это стабильное его состояние вечером. Может многие поехали в центр города. Мама так сказала, хотя, в последнее время, с ее безудержным восторгом ей и эта затрепанная площадка будет казаться Петергофом.
Как я и ожидал, в песочнице обнаружился Авив.
Брат держит в руках длинный прутик и неторопливо елозит им по чему-то черному.
- Марк, - кричит брат и машет мне рукой. – Иди сюда быстрее.
- Пора ужинать, - напоминаю я, приближаясь. – Что тут у тебя?
Перед глазами предстает дохлая ворона, немного засыпанная песком. Она крупная с чернеющими как смола перьями и серым загривком. В вороне был свой шарм.
- Мацати шам (ивр. там нашел), - указывает в сторону зарослей кустарника волчьей ягоды. - И принес сюда. Эйза орэв мискен (какая бедная ворона).
Братец чешет нос и тупит взгляд на кроссовках. Он так всегда делает, когда предчувствует, что сейчас его начнут ругать. Но я не из тех людей, которые повышают голос, уж тем более на Авива.
Смотрю на него исподлобья.
- Зачем ты ее притащил? – даю ему слабенький подзатыльник.
- Как думаешь, это уж конец света? - с надеждой спрашивает брат. - Он начинается?
Одержимость брата двадцать первым числом меня даже пугает. Остаются считанные месяцы до того как свершиться правосудие над нашим миром. Авив готовится, потому что уверен, что вел себя хорошо. Мне кажется, что в его представлении пришельцы - это что-то типа Деда Мороза.
- Может стоит ее разрезать и посмотреть, что внутри? - его глаза загораются и на лице сияет немного отрешенная улыбка. - Давай?
С одной стороны, это прикольно. Желание брата разобраться в физиологии живых существ, но не таким же способом.
- Я думаю в этой школе, на биологии, вы точно будете препарировать лягушек.
- Серьезно?
Приобнимаю его. Брат с настойчивостью патологоанатома продолжает ковыряться в трупе животного.
- Как думаешь, что с ней случилось?
- Наверное, ее кошак дворовый убил, поигрался и бросил. А может и сама сдохла, от старости, - говорю я, поморщившись от вида дохлой птицы и поддеваю ее ногой, перевернув на спину, лапками кверху.
Дохлая ворона могла бы что-то символизировать, о чем-то рассказать или подготовить к неизбежному. Хотелось бы в это верить почему-то. Долю секунды я рассматривал ее, желание прикоснуться посетило мгновенно и также быстро испарилось.
Мертвая птица, присыпанная песком. Маме бы понравилось, наверное. В том смысле, что она б точно сделала набросок или сфотографировала.
Я стою так еще некоторое время. Почти не дыша всматриваюсь в мертвую птицу. Ворона валяется без видимых шрамов, такое ощущение, что она просто спит в неестественной позе. А может быть она не настоящая.
Шрамы имеют свойство болеть вечность. Я не верю в эту загробную лабуду, но может быть и после смерти та боль, через которую проходит человек будет напоминать о себе всегда.
Вытаскиваю телефон. Пытаюсь сфокусироваться на лапке дохлой птицы, маневрирую телом, приближая и отдаляя камеру. Фокус не ловится. И если б рядом стояла мама, она бы обязательно дала пару настоятельных советов: «света нет; на телефон не снимают; постарайся добавить шума и сократить задвижку; а потом щелк».
Щелк!
Море шепчет на ухо, что можно сходить за “арктиком” (мороженое, фруктовый лед). Волны подгоняют выйти наружу быстрее. Мать просит улыбнуться. Авив тут как тут, обнимает меня мокрой и холодной ладошкой. Теплый бархатный ветер ласкает кожу, хотя соски топорщатся и грубеют.
Щелк. Фотоаппарат дает сигнал и брат со всего размаху специально падает в песок возле огромного лежака.
- Авив! - строго роняет отец, пережевывая зеленый виноград. - Осторожно!
- Вы так классно получились, - восхищается мать, пряча фотоаппарат в футляр.
Море шепчет на ухо, чтобы я обернулся и посмотрел в сторону, где два крепких парня играют в маткот (пляжная игра), отмеряя удары звонким перестукиванием резинового мячика о деревянные ракетки - Мат-кот, мат-кот.
Я сглатываю, не сводя глаз с мускулистого и загорелого тела одного из них, который находится ближе ко мне. Мат - он делает выпад, кот - отбивает мяч, который улетает в море.
- Марк, - кричит мне Авив. - Давай тоже поиграем.
Он подбегает ко мне с ракетками. Но мне нужно купить арктик, иначе жар в груди не унять.
- Какой вы будете? - спрашиваю я, облизывая ссохшиеся губы, но не дожидаясь ответа иду в сторону одиноких магазинчиков с мороженым, подгоняемый в спину щелчками маткота.
Лучше быть дохлой вороной.
