Я ушел раньше. Сказал, что уже пора. Попрощался с ребятами, поблагодарил, пожелал всем отличного вечера.
Ветер. Даже холодно. Кутаюсь в кофту, натягиваю капюшон. Замедляю шаг, потому что не особо хочется идти домой.
В наушниках поет Дэвида Боуи «The man who sold the world», потом слушаю эту же песню только в исполнении Курта Кобейна.
Мама следила за моим музыкальным вкусом. После развала Советского Союза ее неискушенному слуху открылся весь мир зарубежной музыки. Какое-то время она жадно скупала дешевые кассеты на последние рубли, которые выдавали ей родители. А отец подарил ей первый плеер. Он до сих пор стоит у нас на полке как музейный экспонат. Его нельзя трогать никому, даже мне, но особенно Авиву. Это первый подарок. Начало отношений. Значимая, но давно не работающая вещичка – еще одно напоминание, что когда-то между ними были самые искренние чувства. Мать с такой легкостью избавилась от ненужного отцовского хлама, но тут рука не поднялась.
Мать с детства включала мне The Beatles и Ramones, Элвиса Пресли и Джонни Кэша, Леонарда Коэна и Дженис Джоплин, Дэвида Боуи и Фрэнка Синатру, Blondie и Shocking Blue. Теперь я понимаю, что она слушала все подряд и охотлива исключительно до зарубежной сцены. Ей был не важен стиль, в котором играет группа. Главными были название и история. А чем необычнее звучит имя – тем круче. Например, Simon and Garfunkel. Гомункул, передразнивал я, не понимая, что это значит. Или Bronski Beat, броськой бить. Что такое броська?
Она говорила, что любила перечислять имена своих кумиров и даже хвасталась, когда кто-то не знал какую-нибудь Таниту Тикарам. Мать впадала в эйфорию и переходила в режим: «Сейчас я тебя как просвещу! Ну, ка-а-ак же ты не знаешь? Она же такая известная. Ты точно слышал ее песню. Ну помнишь? More than twist in my sobriety», напевала она и не особо разбиралась в переводе. Произносить названия групп с правильным английским акцентом. Это повышало ее статус в глазах других, менее понимающих людей.
“В Израиле нет нормальной музыки”, - с умным видом говорила она, всякий раз, когда откуда-то до уха доходил местный “мизрахи”. Мать кривила лицо и передразнивала завывания из колонки. “Хаби-и-и-би-и-и-и”, - тянула она и смеялась. “Что ж они постоянно ноют, не могу прям”. То ли дело ее музыкальные пристрастия. “Мор зэн твист ин май собрайети”, красиво все равно.
У нее хранится альбом с вырезками из газет, фотографиями и статьями того или иного события зарубежной сцены. Очень часто в детстве я разглядывал фотографии малоизвестных мне людей, читал надписи под ними. Смотрел на обведенные красной ручкой сердечки возле Леннона и подражал.
Я собирал свои коллекции вкладышей, наклеек. Рисовал в блокнотиках комиксы. Обводил сердечками фотографии актеров, которые вырезал из газет и влюблялся в их лица. Я научился читать. И читал про них статьи.
Стою. Не двигаюсь. Уже несколько секунд. Прикован подошвами к земле.
Сглатываю.
Мрачный парк, вокруг не души. Меня не покидает ощущение, что мои тайны слышат все деревья вокруг, месяц на небе, земля под ногами.
Потираю ладони, немного согреваюсь. Отгоняю мысли прочь. Иду вперед.
Давно выбросил все свои коллекции. После того как отец нашел один из блокнотов. Он с интересом изучил его при мне. Отец усмехался над моими каракулями в привычной его манере. Это не было умиление, которое может проявить взрослый в отношении ребенка.
Пролистал несколько раз от корки до корки и всучил его обратно, ничего не сказав.
Не знаю, что, но я тогда очень испугался и постарался как можно быстрее избавиться от этой дурацкой привычки.
Наверное, стена, которую теперь хочется исписать от пола до потолка, это старая традиция из детства, что давно ждала на дне воспоминаний.
Я сажусь на лавку возле дома. Листаю треки, чтобы зацепиться за один, который сможет поддержать мое состояние. Опустошен.
Смотрю на звезды. В Тель-Авиве, Москве, да даже в Ашдоде было много огней, города светились, пряча ночное небо. Здесь же одинокого фонаря едва ли хватает, чтобы разглядеть цифры на кодовом замке. Передо мной открывается бесконечность, усыпанная светящимися точками.
Всегда ощущаю себя таким ничтожным, в сравнении с величественным ничто. Ищу падающую звезду, чтобы загадать заветное желание.
Ни одна не упала. Я один.
Стараюсь не шуметь. Открываю дверь. На кухне горит свет. Мать по привычке сидит за столом, окруженная документами. Снова сердится, но при этом рада меня видеть.
- Марк, подойди, - говорит она. – Смотри.
Указывает пальцем на экран ноутбука. Сделала макет этикетки на водку.
- Решила в классику, - объясняет мать. – Белый, синий и серебряный, сразу же ясно, что это водка. Как тебе?
Мне нравится, кладу руку на плечо.
- Получилось очень классно.
- Завтра покажу, надеюсь, что оценят. Если оценят, то считай, что я на хорошем месте, - она чешет голову. – Как погулял?
- Неплохо, - ставлю кипятиться чайник, достаю печенье. – Тебе сделать?
- М-м-м, - принюхивается мама, пропуская мой вопрос и улыбается. – От тебя пахнет костром. Как давно мы не жгли костры?
Единственный и последний раз тот, что запечатлен на фотографии.
Она обнимает меня и прижимается лицом к животу, пытаясь вдохнуть больше запаха осеннего леса.
- Надо на следующих выходных сходить.
- Сходим.
- Волнуюсь, - говорит мать и кладет печенье в рот.
- Все будет хорошо.
- Я в этом уверена, но все равно волнуюсь, - она берет еще одно печенье. – Зачем ты мне их подсовываешь на ночь? – смеется, но откусывает.
Сижу молча, опустив глаза в кружку с кофе, в котором плавает моя ресница. Еще одна возможность загадать желание пропала. Мне хочется, чтобы она обратила внимание на мое состояние, но мать продолжает рассказывать о возможностях карьерного роста на новом месте работы. Графический дизайнер – звучит красиво, что немаловажно для нее. Это творчество, свежий взгляд на привычные вещи и бесконечное изучение интернета и мира вокруг.
«Надо смотреть на жизнь во все глаза и хватать максимум того, что она тебе преподносит», - как-то сказала она.
- С Аней познакомился, - говорю я, ощущая как тяжелая грусть подступает к легким и мне становится чуть сложнее сделать вздох. Мать же находит это отличной новостью и даже откладывает мышку в сторону. Снимает очки и подносит дужку к губам, как это делают пафосные герои в фильмах, типа каких-нибудь детективов.
- Так-так, - улыбается она. - Ну, это же здорово, сын.
- Наверное, - соглашаюсь я.
- О чем вы говорили?
Мать заметно волнуется, предвкушая, что сейчас мы проведем пару часов обсуждая девочек и все, что вокруг них и с ними связано. Блин, так не хочется расстраивать мать, что я бы с большим удовольствием обсудил с ней пресс Дениса или физрука, на худой конец скулы Юдина. Не, с ней бы я вообще ничего не собирался обсуждать. Что за бред.
- Да на самом деле о разном, - теперь я понимаю, что необходимо придумать какую-то правдоподобную ложь, чтобы не перессказывать историю про Сашу Юдина.
Мать кивает, встает вымыть свою чашку. Пытается не шуметь, чтобы не разбудить Авива. Этот вечер мог бы быть приятным, как многие другие похожие вечера, которые мы проводили в Израиле. Садились на большом балконе, заваривали чай или кофе. Мать закуривала. И мы могли проговорить часы напролет, часы напролет. Либо просто молчать, поглощая шум дремлющего города, в попытке расслышать дальний шум моря. Здесь в тесной кухне сидеть не удобно. Мешают стены, скрипит старый стул, качается стол и места едва хватает, чтобы мать смогла развернуться с горячим чаем.
- Это просто отлично, что ты заводишь новых друзей, - радуется она.
- Как у Авива? - спрашиваю я и делаю первый глоток, который на мгновение отводит меня от проблем.
- Ну, - мать покачивает головой и тихо отвечает. - Не спрашивай.
Она нервно вздыхает и опускает глаза. Свободной рукой тянется в карман за сигаретами. Протягиваю ей зажигалку, которая лежала возле меня.
- Я знаю, что ты хочешь сказать. Но надо дать ему время.
Изначально затея с переездом была бредовой. Попытка отгородить нас от отца, который и так не особо пытался выходить на связь - это выдумка для всех, кто искренне интересуется жизнью нашей семьи. Чтобы бы было чем повеселить сплетников. Настоящая причина - это доказать Томашу, что мать без него справится и сделает даже еще лучше чем было. Поэтому решение было необдуманным, спонтанным, что аж до сих пор раздражает.
Я хочу возразить, что насколько это нечестно по отношению к брату, но прикусываю язык. Лучше просто молчать и по возможности защищать брата.
- Кто у Ани родители?
- Откуда ж я знаю.
Она смотрит на меня хитро и сквозь пелену дыма я вижу ее улыбку. Мать подмигивает мне.
- Я так тобой горжусь.
- Да уж, - пью еще и тянусь за печеньем. - Было б чем.
- О, причин много. Ты у меня просто золотой ребенок.
- Ох.
- Ты знаешь, что Авив ждет конца света?
- Да, - мать кивает. - Да, - добавляет она. - Я на самом деле не особо знаю, что с этим делать.
- Он собрался завтра выкапывать миклат.
- Я думаю, что это его способ бороться с последствиями нашего развода.
Киваю, но про себя думаю, что это все бред. Какой к черту развод и причем тут это. Я уверен, что когда Авив вырастет, он припомнит родителям, что во всех его будущих походах к психологу виноваты они.
- Отец мне не отвечает, - говорю я. - Вру Авиву, что передает привет. Авив просит показать, а я говорю, что батарейка села.
Мать откидывается на спинку стула, который моментально недовольно скрипит. Она щелкает по сигарете над пепельницей и раздраженно, но тихо роняет:
- Идиот же, господи. Просто скотина.
Раньше, если бы я услышал подобное об отце, наверное, сильно разозлился. Сейчас же я полностью согласен с матерью.
- Ему так сложно ответить?
- Ему все, что нас касается всегда сложно было.
Мы молчим.
И в этом молчании нет шума моря или вечерней суеты. Нет звезд, которые даже при световом загрязнении можно было увидеть. Только уставшее гудение старого холодильника и такое же пыхтение маминого ноутбука.
В этой тишине нет привычной идиллии. Только скучная пустота, которая зияющей разрастается на тесной кухне и медленно, со скоростью улитки, поглощает наши души.
- Так, уже полпервого, - вдруг говорит мать. – Давай ка спокойной ночи.
Ночь снова не спокойна. В три часа мои глаза открыты. В три часа я подгибаю колени. И начинаю привычный отсчет от семи до единицы.
