***
Классик написал, как они лежали и целовались со своей девушкой. Просто лежали. И просто целовались. Он говорил о тайных чувствах. О том, что нельзя спешить и тратить драгоценное время на всякие пошлости. Быть друг с другом и просто любить, вот о чем он говорил. Соединиться не телами, в прямом смысле этого слова, а проживать жизнь за избранника. Чтобы стук сердца бил в унисон.
Мы целуемся с Аней. На прощание. Возле ее дома, под раскатистые удары грома. Целуемся долго. Ветер щекочет затылок. А нет. Это она пальцами что-то там ищет. Представляю, как это выглядит. Улыбаюсь. Она тоже. Мы тремся носами. Я придерживаю ее за талию. У меня должен встать сейчас. Должен же? Почему-то не встает.
- Марко, подожди я тебе зонт вынесу, - в ее голосе появилась новая интонация. Заботливая. Я теперь ее парень. И она будет за мной следить. А я за ней. И мы не доживем до пенсии, как Сид и Ненси.
Аня сияет как новогодняя елка. Лучится гирляндой с центра города. И пахнет сразу всеми пряностями на свете.
- Тут идти две минуты, - усмехаюсь, глядя как меняется ее выражение лица. Она улыбается, говорит что-то невнятное типа, “дурачок”, тянется ко мне. Хватает за щеки и целует в нос как преданного пса. Чтобы ей было удобно моя девушка стоит на ступеньке выше.
- Ты классный, - шепчет. И мы снова целуемся.
Я закрываю глаза и пытаюсь постичь все эмоции, скрытые где-то в подсознании. Ищу их внутри себя, но нахожу омерзительно-холодную пустоту.
Так и должно быть? Или этот классик может со спокойной совестью ставить на мне крест? Единственное, о чем я думал во время поцелуя, что мне холодно. Что Анин рот теплый. Это наблюдение, о котором никогда не задумывался, насколько же горячим может быть язык другого человека. Еще меня не оставляет в покое промокшая нога. Носок уже спрел, кажется, и стоит мне высунуть ногу, как вонь от пота и сырости сразит наповал все семейство.
- Я люблю тебя, - посылает на прощание воздушный поцелуй. Машет рукой и закрывает за собой дверь.
Вот, наверное, об этом говорил классик? Так быстро полюбила? Еще с утра мы были просто одноклассниками, которые скромно здороваются друг с другом школе. Иногда беседуют на переменах. И все. Но Аня меня любит искренне.
Отрываю взгляд от подьезда. И разворачиваюсь к своему болоту. Туда дальше, из райского ложа в холодное сырое подземелье.
О чем обычно думают парни, когда целуются с девушками? О чем вообще можно думать в этот момент? Наверное, я как Гарри Поттер, когда он целовался с Чжоу Чанг. Как он там сказал? Это было сухо или мокро?
Это было никак. Теперь мне стыдно перед Гарри Поттером. Я проиграл даже воображаемому персонажу. Сколько ему было на тот момент? Четырнадцать? Пятнадцать? А ты, Марко, молодец, дождался семнадцати, чтобы впервые поцеловаться. Твою ж мать!
Я останавливаюсь и бью себя по бедру от такой несправедливости. Черт! Подвязываю капюшон крепче. Чешу коленку. До дома идти совсем немного, но пытаюсь растянуть время.
Над головой снова громыхает. Сверкает молния, на мгновение подсвечивая окружение и первые капли падают на макушку. В какой-то момент на меня обрушиваются небеса. Куртка не спасает. Капюшон кофты быстро намокает и становится ощутимо тяжелым.
Не двигаюсь. Но ощущаю, как от тела будто исходит пар, а холодные капли охлаждают накаленную сковородку. Шипят и пузырятся на моей коже.
Стою возле подъезда. Не под козырьком, а напротив входной двери. В кармане вибрирует телефон. Мама пытается дозвониться. Но я не спешу подниматься. Мое внимание приковывает дождь, побитый асфальт под ногами и этот тупой фонарь, который в такую непогоду светит еще хуже.
Вытягиваю руку перед собой, рассматривая ладонь. Царапин уже не осталось. Опускаю взгляд ниже. Пытаюсь разглядеть в темноте лабиринты кровеносных сосудов. У меня их почти не видно. У отца руки были в венах, жилистые, сильные с длинными аккуратными пальцами. Еще у него был классный почерк. И отец старался привить мне чистописание. На выходных, чаще всего сразу после завтрака он усаживал меня за зеленый лакированный стол с мраморным покрытием в своем кабинете. Ставил на подставку книгу, например, детскую энциклопедия. Выбирал параграф и заставлял переписывать. Он не отходил от меня ни на шаг. И смотрел, чтобы каждая буковка была ровной. Чтобы они не плясали на линии. Я с усердием Сизифа выводил завитушки. Кажется, даже от напряжения вытаскивал язык, так что он в какой-то момент пересыхал.
Снова ладонь. Телефон опять вибрирует в кармане. Почти не двигаюсь. Даже в таком свете маленькие капельки умудряются светиться. Либо это рисует мое воображение. Хотя. Кажется, правда светятся. Немного.
Как только я заканчивал переписывать, а приходилось сидеть подолгу, аж кисть ныла, отец с умным видом садился рядом и брал в руки тетрадь. Он вооружался «паркером», который мне категорически запрещалось трогать и делал помарки. Обводил кружочками те места, в которых, по его мнению, была допущена ошибка. Буква стояла не на своем месте, кривилась как червяк на крючке или прыгала вверх, точно хотела взлететь.
Еще до того, как он огласит результат, я успевал подсчитать сколько раз он обведет кружочком. Потому что от количества ошибок зависел распорядок моих выходных. Если, по его мнению, буквы были не на месте примерно пять раз, то мне нельзя выходить из дома. Меня лишали сладкого за пятнадцать помарок. И если их больше, то…
Я снимаю капюшон. Челка мокрыми локонами падает на глаза. Дождевая вода струится по лицу, по шее, затекает под одежду. Чувствую, как она соприкасается с кожей, оставляя за собой неприятную дорожку из мурашек.
Мир останавливается на долю секунды. Какое наказание было за большее количество ошибок? Холодный душ?
Меня передергивает и кидает в озноб.
Открываю дверь. Поднимаюсь по лестнице, аккуратно прощупывая на ступеньки в едва подсвеченном пролете. Я не жду лифта и шлепаю на свой этаж. Едва касаясь нажимаю на кнопку звонка и резко одергиваю, вдруг мелкие уже спят.
Тепло дома обдает меня грязного и мокрого до нитки благородной желтизной коридорного светильника. Мать стоит в хмурая, но довольная.
- Так-так, - улыбается она. – Судя по тому, что сейчас на часах уже полпервого, - осматривает меня. – Господи, ты весь мокрый.
Молча снимаю куртку и бросаю ее под ноги. Кофту. Дрожу, оставаясь в одной футболке. Пытаюсь снять кроссовки. Подошва отклеилась. Протягиваю ей.
- Вот же черт, - выдыхает мама, рассматривая хлипкий ботинок.
Аккуратно кладу его в сторону.
- Иди в душ, быстрее, а то заболеешь, - говорит мать и с неохотой поднимает раскиданные вещи. – Я пока чайник вскипячу.
Она ждет от меня историй? Что я расскажу ей как прошло свидание, каким я молодцом был. Ведь правда можно гордится, что урвал такой лакомый кусочек как Анька. Она и из богатой семьи, и влюбилась, все просто замечательно.
Прохожу в ванную. Немного трясет от холода. Снимаю футболку, трусы. Остаюсь в носках, которые оставили за собой мокрые следы на кафеле. Шмыгаю носом. Сейчас время горячего душа. Чтобы кожа покрылась волдырями и смыла мой позор.
- Марко, - мать стучит в дверь. – Тебе кофе или чай? Давай чай, где-то имбирный корень был…
У меня не может быть секретов. Ей не терпится узнать, как все прошло, где мы были и что делали. Наказанием был горячий душ?
- … кстати, как смотришь на то, чтобы на Новый Год испечь имбирное печенье? Авив будет в восторге.
До Нового года еще два месяца. Она уже думает о празднике.
Выхожу, с подвязанным на поясе полотенцем. Иду в свою комнату. Надеваю чистое белье. С кухни доносится приятный запах имбиря.
- Ну, расскажи, - не терпится ей. - Как вы погуляли?
В ночной тишине матери не приходится повышать голос. Мелкие давно спят. Она говорит шепотом, но я ее отчетливо слышу.
В наказание меня ставили в угол?
Я выхожу на кухню, сажусь на скрипучий стул, который мы так не заменили и не починили. Подношу большую чашку с напитком к губам. И только сейчас понимаю, насколько чай живой и как сильно имбирь обжигает небо.
Это было сухо, говорит Гарри Поттер в моей голове. Или все-таки мокро?
Мать садится рядом и тоже делает глоток чая. Смотрит в сторону окна и передергивается, кутаясь в халат.
- Вот так зарядил, да?
- Угу, - наконец-то отвечаю я.
- Ты чего такой хмурый? – с нескрываемой заботой спрашивает мать. С приторной заботой. Когда ей что-то нужно ее голос наполняется таким вот ядовитым послевкусием.
Но я не могу ее разочаровывать. Натягиваю улыбку на какую способен в данный момент и чуть ли не рыдая провожу черту под сегодняшним днем:
- Мы теперь вроде как пара.
Мама сжимает кулаки и ликует:
- Класс!
- Да, - соглашаюсь. – Класс.
И даже немного заражаюсь ее позитивным настроем. Позволяю себе выдохнуть и снова отпить чаю. У меня першит горло.
- Расскажи мне, - говорит мать. Кладет ногу на ногу. Тянется к сигаретам. Поправляет волосы свободной рукой.
Обдумываю слова, чтобы не ляпнуть лишнего.
- Ты с ее отцом училась, - хорошая идея.
- Да? – удивленно переспрашивает. Выпускает дым в сторону. Стряхивает пепел в стеклянный стаканчик, на дне которого плавает коричневая жижа, смесь из сигаретных окурков и никотина.
Поворачиваюсь открыть окно и впустить в маленькую кухню свежий дождливый воздух. Пространство наполняется озоном. Звенит в ушах. Я делаю еще один глоток чая.
- Подожди, - мать зачем-то хлопает по столу пальцами. – Ну. Как его, как его? Филатов, что ли?
Киваю.
- А я все думаю, кого она мне так напоминает, - мать улыбается еще шире.
Замечаю, что не смыт дневной макияж. Помада немного вышла за край губы. Слегка припудренное лицо все-равно не скрывает ранние морщинки. Мать еще совсем молода.
- Вы хорошо общались? – поддерживаю разговор.
- С Егором мы были самыми шумными. От нас учителя вешались, - она снова стряхивает пепел и бросает окурок в стаканчик. Тянется к немного остывшему чаю. Блаженно вдыхает аромат. – Ты думал в кого у нас Авивус пошел? - указывает на себя большим пальцем. – Ну так, а вы? Ты уже пригласил ее на второе свидание? – интересуется.
Мать воспитана на романтических фильмах и книгах, наверное, поэтому второе свидание в ее представлении не менее важно, чем первое. И даты надо запоминать, а лучше записывать в дневник и всегда с ним сверяться, чтобы не пропустить знаменательный день в будущем.
Она помнит все дни рождения, все дни свадеб подруг и друзей. Все мелкие и незначительные цифры всплывают в ее голове постоянным звоном будильника. И что странно, кажется, что эти цифры живут самостоятельной жизнью, потому что считает мать на уровне третьего класса.
Но эти же цифры ее проклятие. Все самые плохие даты тоже не дают ей успокоиться. А уж когда наступает день ухода отца из семьи. Или день, когда она узнала об измене. Или день, когда он что-то там сказал.
- Да, в кино, - вру.
- Это отлично. Я так хочу, чтобы ты был счастлив, - почему-то говорит мать.
Чтобы я был счастлив? А в чем заключается мое счастье? В том, что я буду делать исключительно так как она бы того хотела?
Допиваю чай. Имбирь снова раззадорил саднящее горло.
- Да, - соглашаюсь, спустя несколько секунд тишины. – Я тоже.
- Она рассказала, куда хочет поступать?
- Да.
- Куда?
- В институт.
Мать смотрит на меня с дебильной улыбкой и ждет, что я наконец-то проявлю больше реакции. Но к щекам подкатывает жар. Тело начинает ломить. Тянет в сон.
Поняв, что я хуже партизана, она встает и поправляет мне челку, открывая лоб. Дебильная привычка.
- Постой-ка, ты чего такой горячий?
