Трудовыебудни

Я был готов к тому, что раны напомнят о вчерашней битве тянущей болью, но боли не было. Был лёгкий зуд.

Порезы на груди и на животе превратились в тонкие полоски бледно-розовой кожи. На одном из них ещё болталась высохшая муравьиная головёнка, я оторвал её и отбросил. Шрам под волосами слегка бугрился, но не болел даже когда я надавил на него. Рваная рана на том месте, которое не принято показывать, похваляясь боевыми шрамами, исчезла, превратившись в сетку рубцов на коже. Они чесались посильнее, чем прочие царапины.

Итак, чудеса продолжаются. Новым чудом нового мира стало мгновенное заживление ран, от кровоточащей рванины до чуть зудящего рубца за неполные сутки.

Единственным неудобством был голод: такой, будто я не ел три дня, и эти три дня тягал двухпудовую гирю с перерывом на сон, питьё и медитацию.

Я подобрал с пола верного стального товарища, зажал в кулаке, поднялся, наслаждаясь полным отсутствием колюще-режущих болей (головокружение от слабости не в счёт) и отправился на поиски съестного.

Возле «амбара» мне предсказуемо повстречался Тормино: его тоже выгнал из постели голод. Он улыбнулся мне и что-то дружелюбно прокаркал. Мы набрали мяса и ягод и уселись за столом заправляться.

Трапезничали в одиночестве и в сосредоточенном молчании; когда от порций осталась примерно половина, Тормино заговорил.

Лексические белые пятна мешали мне нормально общаться, но после многочисленных повторов и уточнений, приправленных мимикой и жестами, я понял: мой вчерашний напарник предлагает сегодня нам с ним остаться в деревне, набраться сил, а заодно попрактиковаться в каком-то местном полезном ремесле. Чтобы уразуметь это, мне потребовалось несколько минут. Тормино терпеливо доносил до меня свою мысль, но и он то и дело фыркал от смеха, потешаясь моей непонятливость: мол, откуда ты такой взялся, как только твоя тебя терпит?

Закончив завтрак, мой наставник-напарник неожиданно зевнул и сказал, что, пожалуй, пойдёт ещё доспит. Я тоже вернулся под тёплый «Юлькин» бочок, но спать не хотелось. В голове ворочались и толкались мысли.

Итак, застряли мы тут основательно. Может быть, через n+1 дней передо мной откроется сияющий портал, и я вывалюсь в наш мир… куда-нибудь на станцию «Академик Вернадский»/ Или на Манхэттен. В модных этури, с копьём в одной руке и визжащей Юлькой, повисшей на другой. Но когда это произойдёт, и произойдёт ли вообще — неизвестно. Надо обустраиваться, и побыстрее.

Задача номер один — доучить язык.

А потом надо осторожно, не привлекая лишнего внимания, разузнать подробности об этом мире. Но так, чтобы меня запоздало не объявили выползком из местной преисподней и не спалили на костре.

Например, кто эти странные пришибленные ребята, которых мы спасли от птицеящеров? Как они оказались в лесу и зачем их привели в посёлок? И ведь они не первые: я вспомнил ученицу ткачихи, которую встретил в первый день.

Этот посёлок, в котором мы живём — явно же пограничный форпост. Значит, должна быть и «большая земля». Там рожают и воспитывают детей — до того момента, как они смогут уйти на фронтир, там доживают век старики. Но где же эта загадочная метрополия? В глубине материка — или, наоборот, за морем?..

Странно. Как-то не бьётся царящий тут каменный век с такой обширной и сложно устроенной экспансией. Впрочем, мы и о своём каменном веке знаем чуть меньше, чем ничего. Когда мои дедушки да бабушки ходили в школу, считалось, что неандертальцы — это были такие орки: приземистые, уродливые и туповатые, хотя и сильные. Сейчас антропология докопалась, что неадеры делали сложные орудия и даже музыкальные инструменты, заботились о хворых и калеках, а умерших сородичей — хоронили с почётом. И даже проводили трепанации черепа. Так что неандертальцы и сапиенсы — это не две ступени эволюции, а два близких подвида или даже две расы, неандертальские гены есть у всех современных людей, кроме негров.

А может, мне, как всякому порядочному попаданцу, выступить прогрессором? А это мысль! Надо будет открыть им обработку металлов. Наверняка на том острове, где я поимел крылатую фею, бился с рукокрылой росомахой, и откуда меня сняли мои нынешние соплеменники, есть гематит. А можно пошукать болотное железо в местных топях. Правда, в нашей истории неолит сменил медный век, его — бронзовый, и только потом началась эра железа. Ладно, придётся перескочить через несколько тысячелетий. Прогрессор я или рукокрылый тиранозавр?

На этой мысли меня неожиданно снесло в глубокий раннеутренний сон, из которого я вынырнул лишь когда меня позвали нежные уста «Юльки».

Как вы понимаете, зов был безмолвным, но не откликнуться было невозможно…

* * *

«Надо было плюнуть на всё и пойти с море с охотниками… или в джунгли… Лучше махаться врукопашную с этими хищными страусами, чем…»

Как красиво звучит «копьё с обсидиановым наконечником»… но с инструментарием раннего палеолита ты прольёшь тридевять потов, чтобы отщепить от куска обсидиана пластинку, которая сойдёт за такой наконечник для копья или стрелы. Или за нож.

Я был где-то на двадцать седьмом поту, и у меня пока что получалось чуть меньше, чем ни хрена.

Дед говорил, что наше поколение, по сравнению с поколением его отцов и дедов, косорукое, но старый пень ворчал просто потому, что ему полагается ворчать. На самом деле, я умел работать руками, накоротке знаком с топором, болгаркой, дрелью и паяльником, могу превратить доски и брусья во вполне цивильную табуретку, могу вставить замок на входной двери и разбортовать колесо. В своём мире.

А здесь я почувствовал себя рукожопым задротом.

Тормино показал мне, как надо обстукивать кристалл, чтобы наметить будущий отщеп, как фиксировать его между двух валунов и налегать на палку с Т-образной рукояткой. И у него получалось. Я повторял каждое его движение, но за час-полтора (по моему внутреннему времени) добыл только три кривых отломка. Тормино осмотрел их, забраковал и отбросил два, а третий, повертев, положил рядом с тем, который отщепил сам.

— Хорошо… — сказал он и добавил ещё несколько непонятных слов. Может быть, «с пивком потянет», может «усердие всё превозмогает», а может, «работай, ниггер, солнце ещё высоко».

Солнце действительно было высоко, и, хотя мы работали под навесом, пот с нас лил ручьями. Мы то и дело отлучались к роднику, который бил на удалённой от моря окраине посёлка. глотали прохладную воду с железистым привкусом и возвращались к работе.

Тормино, кстати, оказался хорошим наставником. Не прессовал, не душнил, не считал зазорным пятьдесят первый раз объяснить и показать то, что объяснил и показал уже пятьдесят раз. Я использовал рабочее время для того, чтобы попрактиковаться в языке и порасспросить о дивном новом мире.

— Тормино, — сказал я. — Те двое, парень и девушка, в лесу. Кто они? Откуда?

— Из леса, — ответил Тормино.

Спасибо, Капитан Очевидность!

— А почему они такие… — я попытался жестами и мимикой изобразить отрешённых найдёнышей. Тормино, кажется, понял.

— Потому что они пришли из леса, — ответил он.

— Почему они были в лесу? — спросил я, тщательно подбирая слова, как руссо туристо в буржуйском баре, где все чурки балакают на своей тарабарщине, а по-нормальному ни хрена.

— Все люди приходят из леса, — был ответ.

— И что?

— Они научатся говорить и делать всё, как ты, как я, как все, и станут такими же, — Тормино говорил подчёркнуто просто, снисходя к моей языковой слабости.

Интересно. Кажется, что-то начинает проясняться…

— Все пришли из леса? И ты тоже пришёл из леса?

Тормино спокойно кивнул.

— Да. А ты?

«А я, мать твою, пришёл из другого мира, и ты свихнёшься, если попробуешь вооббразить один мой день… да хотя бы утро…»

— Наверное. Не помню. А что дальше, за лесом?

Тормино хохотнул:

— Лес большой. Сходи, узнаешь!

Да, я оценил шутеечку за триста. Тут в километре от посёлка начинается зона смерти…

— А далеко другие посёлки, такие, как наш?

Тормино задумался.

— Не очень. (Несколько непонятных слов) два-три дня.

— Море? — уточнил я.

Тормино кивнул.

Я узнал немного, но, кажется, ещё больше запутался. «Все люди приходят из леса…» А как они попадают в лес? Самозарождаются в болоте от любви лешего и сильфиды, не иначе…

Я вспомнил, что читал о посвящениях у дикарей и древних людей. Это не дебильный студенческий «посвят». В древности верили — всерьёз — что человек не взрослеет, а «умирает» ребёнком и после долгого и мучительного странствия по загробию «возрождается» взрослым. Над кандидатами во взрослые измывались по полной. Их подвергали форменным пыткам, которые должны были изобразить мучительную смерть и испытать выносливость. Их накачивали наркотиками, чтобы они на время вышли из реальности. Не всем удавалось пройти посвящение: кто-то умирал от боли и страха, кому-то не хватало мужества, он в ужасе бежал от horror show, но потом на всю жизнь оставался «ребёнком».

Наверное, эти депилированные пришибленные ребята и девчата вернулись с посвятительного «того света».

Похоже на то.

При одном условии: если Тормино сказал мне правду.

А в его правдивость, особенно в вопросах мироустройства, мне почему-то слабо верилось.

То, что я разделил с ними пищу и девок, то, что мы плечом к плечу дрались с местными страусозаврами или как их там назвать, мало что значит. У Тормино на плече наколка, три луны, а у меня — нет. Я для них если и не чужой, то и не вполне свой. А назойливые расспросы укрепят отчуждение.

В лучшем случае. В худшем случае эти чистые дети природы решат, что странный чужак, всем похожий на человека, но задающий дурацкие вопросы о том, что все и так знают — не вполне человек. А с лесными упырями, укравшими людской облик, разбираются изобретательно. Зароют мордой вниз и вобьют кол. Или спалят на костре…

Так что на сегодня хватит. Тем более с моим знанием языка «моя твоя понимай нету» беседы о мироустройстве и смысле жизни вести рановато…

— Довольно на сегодня, — сказал Тормино, будто подслушал мои мысли. — Пошли на море с девками.

Обсидиан и палки-щепилки отправились в сарай, а мы, захватив двух красоток и корзиночку с шипастыми «киви», двинули на пляж.

…Тормино лежал на спине, а темноволосая Вайгу раскачивалась на его конце, нежно поглаживая свои груди и животик, и хрипло постанывала. Лицо моего напарника было накрыто промежностью худенькой зеленоглазой Иргридс. Она принимала его ласки языком, а сама сосала мне член. Её губки и язычок доставляли дикое, на грани боли, удовольствие, я готов был кончить, но девица удерживала меня на грани.

И в этот момент я увидел «Юльку».