Сказка VI. Гордость короля

Хрусь. Хрусь.

Хрусь – половина подрамника. Хрусь – крышка от ящика красок. Хрусь – мольберт. Верней, то что от него осталось – ломкие горелые доски, превратившиеся в угли. Только покореженные ножки из пепла торчат. Огнеборцы не выбирали, куда ступать, стараясь затушить пламя, пока стропила не выгорели, и на другие этажи не перекинулось. Дом они спасли. Мастерскую – нет. Осталось пепелище, обрывки холстов, вещи, разбросанные между закопченных стен…

– Господин Чаркол, – огнеборец тронул Редмонда за рукав испачканного пеплом сюртука. – Хозяин пришел, говорит, закрывать окна фанерой будут, чтоб, значит, снег не попал. А то вьюга, вроде как, ночью обещается.

Редмонд кивнул. Он уже собрал то немногое, что уцелело в пожаре: пару карандашей, ластики, куски замши в пенале и коробку с палочками угля, будто вокруг его было недостаточно. Какая насмешка судьбы! Надо признать, у этой дамы интересное чувство юмора. Столько лет он карабкался по крутому склону искусства, чтобы… нет, не достичь вершины, но хотя бы приподняться над братией бессребреников. И вот, наконец, случилось чудо – его картину “Гордость короля” согласились принять на вернисаж в галерее господина Артиса, что на Мартиш-Холме.

Мартиш-Холм – мечта для самых смелых. Там живут сливки города. У каждого третьего своя ложа в театре, у каждого второго парадный выезд, у каждого первого коллекция картин и скульптур. Когда Редмонд впервые ставил этюдник на боковых аллеях дальнего парка, он и подумать не смел, что его картина попадет на Мартиш-Холм.

Вот и правильно, что не думал. Кажется, эта черная деревяшка – все, что осталось от “Гордости”.

– Вы… это… выходьте.

Редмонд вышел. Хозяин дома глянул на него так, будто это по его вине начался пожар, а не из-за Броза и Арди, которые снимали студию вместе с ним. Его-то целый день не было, он как раз ездил в галерею убедиться, что договоренности в силе, и узнать, какое место отвели его картине. Хорошее место…

Похоже, Броз и Арди снова устроили эксперименты с горячим батиком и что-то не рассчитали. Теперь оба в лечебнице. Зря он согласился снимать студию вместе с этими балбесами.

Хозяин что-то сердито говорил, и Редмонд отдал ключ от мансарды. Он и не подумал просить назад плату за остаток месяца – с хозяина станется стребовать возмещение ущерба. Нет, отсюда лучше убираться.

Огнеборец не ошибся. С темнеющего сизого неба посыпалась мелкая крупа, обещая дворникам немало работы. Редмонд побрел в сторону Галерки – райончика к западу от центра, между рынком, вокзалом и трущобами. Там, в обветшалых трехэтажных домах, обитали третьеразрядные актеры, уличные музыканты, непризнанные поэты, начинающие художники и вышедшие в тираж танцоры.

Здесь Редмонд когда-то делил комнату с юным хористом, стареющим клоуном и бывшим солистом балета, ныне билетером и рабочим сцены. Редмонд продавал немудрящие пейзажи, рисовал гуляющих в парке, завел знакомства, копил потихоньку деньги, и наконец втроем с Брозом и Арди они сняли мансарду с широкими окнами. К тому времени они обзавелись настоящими инструментами для настоящей работы с настоящими заказами.

Ему даже удалось отложить часть гонорара от последней картины на счет в банке, но совсем немного. Теперь придется выбирать: или комната в гостинице и яичница с ветчиной по утрам, или кисти, краски и холсты. Денег на счету едва хватит, чтоб купить самое необходимое. А значит, снова ночевки у случайных приятелей, дешевый кофе на завтрак, черствая булка на обед и пустая похлебка на ужин. Но теперь уже без надежды. Второго шанса Мартиш-Холм не дает.

До Галерки он дошел чуть прихрамывая – подвернул ногу, поскользнувшись на свежем снегу. Никого из знакомых тут давно не было, но Галерка примет всех. Иди на шум – а где-нибудь обязательно шумят – и если почуют в тебе своего, найдется и кружка чая, и ломоть хлеба, и драный матрас на ночь-другую.

На втором этаже дома на углу ярко светились окна, мелькали тени, играла скрипка, гобой, и не в такт стучал барабан.

О пожаре в мастерской здесь уже знали. Было бы странно, если бы Галерка не обсуждала несчастье собратьев. Кто-то вспомнил Арди, и Редмонда позвали за стол, налили полчашки горячего вина и положили пирог с картошкой. Здесь собралось семеро обычных обитателей Галерки. Что ж, он будет восьмым.

Скрипачке с мужем-гобоем удалось сделать неплохой сбор в городском парке рядом с каруселями, и компания праздновала наступление Темной недели.

Эти дни считались в Галерке временем чудес, и не только потому, что люди искусства сохраняли детскую веру в чудо Длинночи. Праздники всегда приносили хороший доход, и кому-то и впрямь удавалось подсобрать достаточно монет, чтоб переменить жизнь хоть чуточку, хоть ненадолго.

Редмонд свое чудо упустил.

Следующий час он пил, ел и знакомился. Хозяева комнаты – молодая семья музыкантов с сынишкой лет восьми, который старательно выстукивал что-то на барабане. Гости, они же соседи: скульптор-экспериментатор, актриса лет пятидесяти, рядом с ней – две танцовщицы второсортного кабаре. Смыв грим, они оказались сухощавыми дамами ненамного моложе актрисы. Во главе стола устроился громогласный поэт-драматург примерно того же возраста.

Играли, танцевали, читали стихи, пели, разыгрывали сцены из новой пьесы, и Редмонд сам не заметил, как подхватив обрывок афиши в углу, принялся набрасывать лица на обратной стороне дешевой шершавой бумаги. Кто-то глянул ему через плечо и притащил большой лист, оставшийся от прежних жильцов. Редмонд присвистнул – никак не ожидал увидеть тут прекрасную розоватую веленевую бумагу.

– От старого Ривза остался, – объяснил поэт-драматург. – Съехал он недавно, ему место рисовальщика вывесок при универмаге дали, там в каморе и жить можно.

Тряхнув длинными седеющими кудрями, он прочитал, обращаясь к потолку:

– В миру искусства музы строги:

По нраву им нужды ненастье.

Но меру знай! На голой страсти

Протянешь разве только ноги.

Редмонд застыл над листом. Что изобразить? Такая бумага требовала чего-то большего, чем простой набросок карандашом. Но кроме карандашей и угля у него ничего не было.

Тем временем поэт-драматург вынул из кармана побитого жизнью сюртука мятые листки и подал актрисе:

– Амандия, дорогая моя, прочти!

Та пробежала строки глазами и приподняла бровь:

– Надо же… Клоспис утверждает, что мне и служанок играть поздно, гожусь только гримерки подметать, а ты меня в королевы.

– Для Клосписа и двадцать пять лет – уже поздно. Читай же!

Редмонд аж моргнул – до того быстро преобразилась Амандия. Только что перед ним сидела усталая, надломленная пожилая женщина, и вдруг на ее месте возникла королева. Ему казалось, что не седина блестит в ее прическе, а каменья императорского венца.

– Я меч беру, коня седлаю,
Оставлю бархат и шелка,<br>Сегодня в ночь мы выступаем.<br>Готовы верные войска.

Душа моя звенит от гнева,
А в сердце поселилась боль.<br>В изгнанье нынче королева,<br>Врагом убит ее король.

Не смолкнут нашей славы трубы!
У нас мечей и стрел не счесть.<br>Найдет и каждого погубит<br>Влюбленной королевы месть.

Руки Редмонда задвигались сами. Уголь? Неважно. Графичным линиям лица Амандии цвет и не нужен.

Актриса с поэтом разыграли сцену, спели, он вновь читал стихи, музыканты взяли инструменты, кто-то танцевал, а Редмонд рисовал, рисовал, рисовал…

Очнулся он от тишины. Танцовщицы, скрипачка, гобой, поэт-драматург и сама Амандия сгрудились вокруг его табурета. Редмонд откинулся, опираясь спиной на чей-то живот, и оглядел законченный рисунок. Гордая королева надменно смотрела на подданных, и корона сверкала в ее волосах.

– Когда начинается вернисаж? – поинтересовался поэт-драматург.

– В десять утра, – и сообразив, к чему тот клонит, грустно усмехнулся: – рисунок углем в галерею Мартиш-Холла? Помилуйте, меня засмеют. Нужно быть по меньшей мере Ви Данчи, чтобы твой набросок взяли в такое место.

– Дорогой мой, что ты теряешь? Ты уже всё потерял. Что страшного случится, если ты придешь завтра сразу после открытия и повесишь портрет госпожи Амандии Рухан среди выглаженных пасторалей и наивных дев с кувшинами? Разве что кого-нибудь хватит удар от такого наглого святотатства! – захохотал поэт.

Ночь в Галерке – тот же день, только приходится жечь лампы. Дети здесь привыкли спать при оперных ариях и бурных дискуссиях о влиянии философии прагматизма на новое искусство синематографии. Вот и сейчас сын музыкантов давно сопел в углу на родительской кровати, а вокруг бегали, спорили, привели некоего невзрачного типа с картоном, очистили стол… У кого-то в соседнем доме нашли закрепитель… Редмонд даже не понял, что его самого уложили рядом с мальчишкой, но быстро провалился в сон.

Его растолкали, когда комната наполнилась серым утренним светом. На столе лежала широкая, завернутая в старую простынь конструкция. Редмонда провели в ванную, оделили мылом и ветхим полотенцем, а когда вернулся в комнату, ему выдали белую сорочку – воротник в меру обтрепан, манжеты чуть желтоваты. На кровати лежал его же выглаженный жилет, и… серебристый бархатный сюртук?

– Дорогой мой, фрака твоего размера у нас не нашлось, но ты художник, а не какой-нибудь администратор! К тому же мы пойдем с тобой. Стой! Штаны сними, дай поглажу.

Редмонд понял, что сопротивление бесполезно. Он оделся и прикрыл всё безобразие собственным невзрачным пальто. Его цилиндр, к счастью, темно-серый – подходит и к пальто, и к этому, с позволения сказать, сюртуку.

На кэб у него хватало, и от захвата извозчика силами Галерки Редмонд отказался. Поэт-драматург облачился в клетчатый костюм с желтым шейным платком и темно-синее пальто. Госпожа Амандия в пурпурном платье истинно королевского оттенка и красной пелерине привлекала больше внимания, чем оба ее спутника, вместе взятые.

Спутники шли по обе стороны Редмонда, будто подозревали, что он может сбежать. Такая мысль действительно была, но с подобной “охраной” и свертком в руках это было невозможно.

К галерее Артиса подъехали в пять минут одиннадцатого. В ответ на вопрос служителя поэт скинул ему на руки пальто, Амандия последовала его примеру с накидкой, и Редмонду ничего не оставалось, как передать сверток поэту и разоблачиться вслед за всеми.

Поэт двигался сквозь присутствующих будто лодка через тихую заводь. Редмонд лишь тихо подсказывал: второй зал направо… вот тут, за второй колонной.

Конечно, место не оставили пустым. Поэт снял чей-то пейзажик, взял из рук Редмонда вставленный в паспарту портрет, водрузил его на стену и картинным жестом снял простынь.

Вокруг ахнули. Господин Артис уже спешил к месту скандала.

– Что происходит? Господин Чаркол, что вы себе позволяете? Что… это?

– Как и было обещано, “Гордость короля”, – ответил поэт. – Портрет актрисы Амандии Рухан в роли королевы Эльзабет. Что есть наивысшая гордость короля, как не прекрасная королева?

Господин Артис, казалось, задохнулся от наглости собеседника.

– Артис, говорил я тебе, что овечки отживают свое? – господин в иссиня-черном цилиндре показал тростью на девочку с кувшином на соседней стене. – Прекрасно! Обратите внимание, господа, на что способен уголь в умелых руках.

“Да это же…”

Рендмонд оцепенел, не решаясь произнести даже про себя имя господина с седыми усами. Это же владелец конкурирующей галереи напротив, господин Мангельм!

Вокруг загомонили, заговорили, задвигались. Кто-то возмущался осквернением храма живописи ремесленным исподним – уголь годится лишь для набросков, и только! Кто-то восхищался новым словом в высоком искусстве. Господин Мангельм смеялся, Артис что-то ему доказывал, Мангельм шепнул пару слов молодому человеку рядом, тот направился к Редмонду и протянул карточку: “Бульвар Мартиш-Хилл, пятнадцать, четыре часа дня”. Оторопев от того, как повернулось дело, Редмонд едва не пропустил новый скандал.

– Госпожа-а-а Рухан! Мне говорили, что искусство – великий обман, но чтобы настолько! Не напомните, когда бы вы играли королев?

– Клоcпис-с-с… – поэт шагнул вперед, прозаически сжав кулаки, но госпожа Рухан истинно королевским жестом остановила его порыв и приняла вид – копию рисунка.

– Кто вас растил и воспитал?
Вас презирает королева,<br>И ваше счастье, что для гнева<br>Ваш статус слишком низко пал.

– Великолепно! – Мангельм взмахнул тростью и насмешливо глянул на позеленевшего от злости Артиса. – Чьи это стихи?

Поэт снял котелок и отвесил глубокий поклон, будто на нем старомодный камзол, а в руках – широкополая шляпа, что метёт перьями пол.

– Чтобы мир не погряз в производствах нелепых,
Творцу заплатите чеканной монетой!

Мангельм хохотнул:

– Госпожа Рухан, приходите в четыре часа вместе с вашими приятелями. Моя галерея не чужда новым веяниям. Кажется, в столице уже ставили эксперименты, соединяя картины и поэзию. Чем мы хуже?