1806, февраль
Учора яна была мая, а сёння заручаная…
Народная песня
В комнате было тепло и уютно: золотой штоф обивки, тяжелый шелк ламбрекенов, тяжелое золото подсвечников — и в то же время комната казалась лишь временным пристанищем. Завернутый балдахин над старинным ложем, наспех сдвинутые стулья, на них легкое платье из газа, тут же брошенные на ковер бальные туфельки. Блестящий бок печи, и еще какая-то ерунда: будто начали собираться в дорогу и бросили. И клавикорды в углу с откинутой крышкой: беспомощно выглядывают клавиши, на пюпитре раскрытые ноты.
На других стульях ворохом миткаль, муслин, флер — свернутые, скомканные, как попало. Все это рождало какое-то вязкое, враждебное, будоражащее чувство. А за окнами липкими комьями валил февральский снег — точно метлушки кружились в бесконечном хороводе. Снег лежал на ветках яблонь в саду за окном, и небо опустилось так низко, что они вот-вот могли сломаться под его тяжестью.
Сад тихий и пустой, и только голубь гулькает, скребет красными лапками по обледенелому карнизу; отчего они красные — отморозил?
Анна раскрошила в ладонях кусочек хлеба, влезла на стул и бросила через форточку на слив. В комнату ворвался клуб морозного воздуха, каплями осел на подоконник и девичье лицо. Она хлопнула форточкой. Быстрей соскочила на паркет.
Была Анна невысокой, но казалась выше из-за гордой осанки и вскинутой головы. Лицо имела тонкое; зеленовато-голубые глаза прятались под тяжеловатыми веками, усталые и задумчивые. Длинные пальцы сотворены были, чтобы летать по клавишам и ласкать волосы возлюбленного; но лицо — слишком серьезное для девушки двадцати с чем-то лет, и печать жертвенности залегла в уголке пухлых, розовых, но старательно поджатых губ.
Двери тихо приоткрылись, девушка даже не услышала этого, перебирая ткани, и, откопав среди них какой-то французский роман, начала разрезать страницы. Она быстро бросила бы и это занятие, как бросала прежние, но ключ повернулся в замке изнутри, и Анна увидела перед дверью человека. Возможно, он бы закричала, если б мужчина сделал хоть шаг шагнул, но он только с мольбой приложил пальцы к губам.
— Это… вы?..
Ее глаза сделались бездонными, как озера, книга и нож выскользнули из ослабевших пальцев и ударились об пол. Анна скользнула бы следом, да удержалась за спинку стула.
Мужчина медленно подходил, огибая разбросанные вещи и мебель, двигаясь неловко, как ученик сморгонской академии (медведей там учили). Он вообще был не к месту тут, в похожей на резной ларец комнатке с тонким запахом духов и летящими тканями — большой и сильный, с чуть широковатым, некрасивым, но чистым лицом и буйной гривой волос, падающих на лоб. А глаза у гостя были красивые: большие, темные и блестящие, с длинными ресницами.
На лице Анны отразились растерянность и мука.
— Вы сошли с ума, — произнесла паненка дрожащим, но чистым голосом. — Вам нельзя появляться здесь. Вас увидят.
Она чувствовала, что сама сходит с ума; что происходящее превышает ее силы.
— Вы велите мне уйти?
— Да. Нет! Да нет же! — Анна, забыв о правилах приличия, едва не схватила гостя за руку. Опомнившись, спрятала руки за спину.
Он вытянул из кармана ключ от комнаты, положил на край стола.
— Когда вы захотите…
— Нет, не сейчас. Вас и в самом деле могут увидеть. Садитесь, — произнесла она решительно, уже достаточно владея собой. Но гость остался стоять.
Девушка нервно скомкала батистовый рукав домашнего платья.
— Я думала… вы уже давно во Франции.
— Зачем, — отозвался он сухо. — Скажите лучше: вы думали, что я умер.
Анна отшатнулась. Гость решил, она сейчас упадет, и уже протягивал руки, чтобы поддержать. Но она только сказала тихим, слабым голосом:
— Простите, я сяду… Зачем вы мучаете меня?
— Зачем… — гость сдавленно рассмеялся. — Зачем воскрешать призраки? Чуткое сердце Анны Плятер…
На ее щеках проступили алые пятна:
— Вы не смеете так говорить, не смеете! Что я сделала вам, что вы можете так говорить?! Мне сказали, вы убиты, а я не верила… Вы жили — вот тут, — она прижала руки к груди. — Целый год… каждую ночь я видела вас во сне и звала вас, я просила, чтобы вы забрали меня с собой. А потом мне представили бесспорные доказательства, и надежды уже не было. Я хотела умереть, но заставила себя жить. Ради родителей.
— А потом нашелся жених, и вы ради родителей отдали ему свою руку. Вы хорошая дочь.
Ее губы задрожали. Глаза стали совсем прозрачными.
— Вы — не верите мне?
— Отчего же, — ответил гость медленно. — Действительно, не стоило. Призраки, они… почтенная пани простит.
Анна поняла, что он сейчас уйдет. Из последних сил стараясь, чтобы голос не дрожал, произнесла:
— Подождите. Я должна вернуть, — и стала дергать перстень с янтарем на сердечном (безымянном) пальце левой руки.
— Обручальный? — усмехнулся мужчина. — Пусть пани не беспокоится, мне не нужны побрякушки. Если надо, могу отдать и свой, чтобы были в пару.
Анна медленно, не вскрикнув, сползла на пол.
Придя в себя, она совсем близко увидела его глаза: он глядел на нее… как он глядел на нее — Боже!.. И девушке не хотелось поднимать ресницы, потому что тогда закончится все.
— Я… ждала вас, — сказала она и удивилась, услыхав собственный голос. — Я ждала вас. Сколько могла и даже больше. Где вы были?
— Я шел к тебе.
— Вы очень долго шли, — точно обиженная девочка, пожаловалась она. — Видимо, вы устали? Садитесь сюда, отдохните…
Тень скользнула по лицу мужчины.
— Хорошо. Я сяду тут, возле вас. А вы лежите.
— Нет, ближе! Вот сюда.
Она положила ладонь на подушку у своей горячей щеки — гость успел перенести Анну на кровать, — отбросила взлохмаченные волосы.
— Расскажите мне. Расскажите все. Как вы жили без меня? Почему вы опоздали?
— Я не мог раньше. Сперва я был ранен, мой товарищ вынес меня из боя и долго прятал у себя. Месяца два или три. Не помню.
— А потом?
— Потом я пошел домой. А дома не было. Одни головешки. Я пошел к сестре. Ее дом отдали чужим людям, и эскадрон улан был расквартирован в нем. Слуги сперва не узнали меня, меня ведь считали убитым. А потом рассказали, что моего швагера — он тоже был повстанцем — расстреляли. А их ребенка, маленькую девочку, увезли неизвестно куда. Слуг сопереживали нам. Они приютили сестру в сельской хате, она умерла на моих руках.
Анна лежала, стиснувшись, и боялась только, чтобы он не посмотрел на нее. А гость ее не словно видел. Сидел, сложив на коленях тяжелые руки, знакомый до боли каждой черточкой лица, и незнакомый вовсе — и не только из-за этого старого сюртука, которые носят лишь самые бедные чиновники в городе.
— Франек… — невольно позвала она тихо. Он очнулся. Улыбнулся как-то сломано:
— Я искал вас и услышал, что вы обручены. Племянницу отыскать не смог. Видимо, она тоже умерла. Да это и к лучшему... Мои руки были развязаны. Я перешел границу. Но не сумел забыть вас! Анна… слушайте, — он стиснул ее пальцы. — Я эмиссар Наполеона. Он введет войска, и Польша снова станет свободной. Но готовя его триумфальный приход, я решился увидеть вас. Пусть обрученную, пусть чужую, пусть забывшую меня. Анна! Анна, девочка моя… — Франек лихорадочно покрывал поцелуями ее руки, сжимая так, что Анне делалось больно. — Я заберу тебя. Поселю во Франции или Швейцарии. Ты никогда не пожалеешь о том, что разделила судьбу изгнанника. А потом мы вернемся с победой.
— Я не могу. Простите меня.
Франек медленно отнял руку. Пальцы Анны разжались. Она села, комкая одеяло, боясь поднять глаза.
— Простите мне. Я слабая. Я люблю роскошь, богатую одежду, тепло. Я не смогу. Когда я услышала, что вы… так, что вы мертвый, — произнесла она решительно и посмотрела ему в лицо, — я думала, что умру. Дни были серые. Какие-то люди приходили, они хотели чего-то от меня. Родители хотели, чтобы я забылась, привезли меня сюда. Был праздник. Музыка, свечи, хрусталь. Он поцеловал мне руку. Он спросил что-то, я ответила. Он засмеялся. Он хорошо смеялся, а потом спросил, почему я не танцую. Я отговорилась чем-то. И умолила мать уехать. Он приехал к нам на следующий день и ездил еще. Я не хотела выходить, родители заставляли. А он словно не замечал моей холодности; рассказывал что-то, смеялся, я могла даже не отвечать. И мне было легко с ним. А потом отец сказал, что граф просит моей руки. У него было твое имя, и я поняла, что это судьба. Ты ненавидишь меня?
Франек посмотрел с болью.
— Он нехороший человек, самолюбивый, легкомысленный. Он не стоит вас.
— Вы не смеете так говорить, — чуть не со слезами на глазах отвечала Анна. — Вы не знаете его. Он достойный, он дворянин. Я уважаю его.
— Вы его любите?
Гордость всех высокородных предков вскипела в ней, лицо пошло пятнами.
— Он порядочный человек, — ответила паненка сухо.
— Любимая моя, Анна, — сказал Франек с сердечной болью. — Только б я мог уберечь вас от ошибки! Я бы отдал свою жалкую жизнь, чтобы вы только поверили. Вы, такая чистая, благородная. Вы, не похожая на других. Он не поймет вас. И бросит однажды. А меня не будет рядом, чтобы вас защитить.
Франек говорил так уверенно и горячо, что девушка почти поверила и, из последних сил сопротивляясь, прошептала:
— Но родители. Они желают мне только добра.
— Те, кто любит очень сильно, порою слепы.
— Но что же мне делать?
Франек снова был на коленях, и целовал ее руки, и плакал. Вся тоска, вся боль, стиснутые в сердце, рвались наружу с этими нестерпимыми, тяжелыми слезами.
Анна гладила его волосы, незаметно склонившись к нему.
— Ну что мне делать, возлюбленный мой? Я слабая. Я ничего не могу. Я в себе не вольна… Простите меня! Помните: не судите да не судимы будете? Ну что вы молчите?! Не отталкивайте меня…
Она прижималась к Франеку, стоя рядом на коленях, и ему уже нечем было дышать…
***
В конце ноября в костеле при улице Велькей в Вильне было вписано в книги рождение Эмили Плятер, дочери графа Франциска Ксаверия Плятера и графини Анны Плятер из дома Моль.