Table of Contents
Free

Білінгва

Уладзіслаў Наважылаў aka Lesley Knife
Story Digest, 281 399 chars, 7.03 p.

In progress

Table of Contents
  • Раз — свидетель, Два — свидетель
Settings
Шрифт
Отступ

Раз — свидетель, Два — свидетель

Никто не собирался давать нам никаких штрафов, никто не хотел нас выпускать. Нам дали по восемь суток. чтобы на ближайшее воскресенье мы были разлучены с миром, и не могли высказывать свое мнение.

Оба суда проводились там же, на Окрестина, оба по скайпу, оба с пьяным, вечно падающим интернетом.

Во время первого моего судилища обвинение рассыпалось на раз-два — для этого понадобилось всего-то пара вопросов от адвоката к свидетелю, которого я узнал по глазам. Это был тот самый черт в балаклаве, у которого сгорела жопа от словосочетания «Натуфийская культура».

Сие чудо в пасамонтане представлялось на судах как Юрий Васкевич, сотрудник Заводского РУВД. Снять по просьбе судьи незасекреченный свидетель головной убор однозначно отказывался, постоянно тормозил и бегал глазками за инструкциями к суфлеру,

сидевшему рядом. Иногда он просто переставал понимать, в каком мире он находится и тупо молчал в ответ.

В общем, так.

тебя запомнил, Юра.

тебя поцелую. Потом. Если захочешь.

Твои глаза оплеванной рептилии мне не забыть ни при каком желании. И твое мямленье тоже не будет забыто.

первой серии суда меня обвиняли в пении песен, игре на гитаре, выкрикивании лозунгов, беге кругами и махании флагом. Васкевич нес пургу в ответ на вопрос — как я был одет, и что конкретно я делал. Он не мог вообще ничего пояснить.

Вопрос — как я мог одновременно с Помидором играть на одной гитаре остался без ответа, Васкевич ушел в нирвану, хлопал ресницами, но так и не взлетел.

Первая серия суда прошла относительно быстро. Адвокат просто пригвоздила весь этот скотомогильник вопросами к повестке будущих трибуналов и дело отправили на доработку.

После суда сопровождавший меня каратель показал фотографию сквера, в котором мы выступали с демонтированными лавочками и сказал:

— Видишь, чего вы добились? Теперь тебя и твоего Помидорова дедушки и бабушки будут ненавидеть, из-за вас лавочки демонтировали, им сидеть тебе негде!

— Помидоров, — говорю я с насмешкой, — для дедушек и бабушек навроде Михайло Потапыча, мифический персонаж, его не факт что в природе существует, а вот тех кто лавочки посносил, они видят ежедневно. Кто кого проклинать будет — еще вопрос. Что вообще у вас с логикой?

Тот ничего не сказал и вернулся в свою зону комфорта.

Беларусь — не жди хорошего и не ищи логики, теперь так звучит

слоган.

меня была слабая надежда на то, что я отделаюсь тремя сутками. Но в целом я понимал, что сюрпризов не будет, а если и будут, то неприятные.

Пришлось заставить себя адаптироваться к тюремному быту — я постепенно начал принимать местную стряпню. Первый день я вообще ничего не ел, только за ужином клюнул что-то, лежал на кровати,

пялился в потолок и думал, насколько меня хватит, если я объявлю голодовку. Боялся, что сорвусь сразу. Все оказалось просто — глядя на тюремную жратву, аппетит испарялся сам собой, а вот ел потом я чисто из соображений самосохранения. Еда и гавно в тюрьме — почти синонимы.

Особенно на Окрестина бесила манера давать чай раз в сутки — только утром. В обед тащили мыльный компот, а на ужин приходилось сербать водичку из-под крана, и если в ИВС ее пить еще можно, то в ЦИП из крана течет жижа с осадком, много ее не попьешь. До сих пор живот болит.

бы вообще приравнял к пыткам одну порцию чая в день. Снились разные безумные сны — мне снились то покойники, то

рок-звезды. Почему-то часто снился Мик Джаггер. Снилась семья и кот.

Всё снилось часто, потому что спал я много и делал это осознанно.

Первая передача от жены мне прибыла в воскресенье — мне она в руки попала позже всех. Сказали, что в моих поисках сумка обошла все четыре этажа. Скажу вам, передача в тюрьме — это дар богов. Особенно, если в ней вода, что почитать и сухофрукты — когда я обнаружил в числе продуктов курагу, «ура» кричали всей камерой. Потому что сухофрукты там очень нужны, они просто крайне утилитарны.

Меня каждая весточка или передача с воли возвращала к жизни, а то, что было собрано женой — фактически бесценно. Если меня спросят, где же ваши жены, я опять отвечу, что наши жены — пушки заряжены, но не потому что это прикольная отмазка, а потому что наши жены и женщины вообще наше главное оружие, наше вдохновение и наш генеральный штаб. И с такими женщинами нам не то что черти Лукавого, нам никакой Вермахт не страшен.

вообще, мы все — невероятные, и надо этому эпитету соответствовать, чтобы не опуститься до уровня ябатек.

Я успел посидеть на ИВС в пяти разных камерах, ожидая решения судилища. Все они были разные, Помидоров даже ходил, мерил их шагами. Да, это хоть какое-разнообразие вносило, но лучше бы этого архитектурного богатства не видеть.

Вторая серия суда тоже не внесла в мои мытарства разнообразия. Я увидел судью — для начала. Правда, эта человекоподобная тетка оказалась той еще чертихой — как бы не рассыпалось обвинение, она

все же приговорила меня к восьми суткам, просто потому что может. А

могу пожелать тебе, бесхребетная шлюха, счастливых последних дней в аду с человеческим лицом, к созданию которого ты приложила лапу. И пусть тебе и твоей родне счастье это до седьмого колена будет знакомо.

Но Юра Васкевич не изменился! Как был гавном в балаклаве, так и остался. Как брехал без зазрения совести, так и продолжил.

Доработка обвинения в моем случае выразилась в том, что сегодня

уже не играл на гитаре и не пел крамолы — я скакал вместе с людьми и кричал крамолу, при этом в руке у меня так же был камера, и, очевидно для лучшего качества изображения, я хлопал в ладоши. Услышав эту версию, я хлопнул себя ладонью по лбу и спросил свидетеля:

— Юра, а скажите, вы себе представляете в принципе, как работает видеокамера, и что я, потрясая ей, ничего не сниму?

И тишина. И ти-ши-на! Юра просто включает олигофрена и патетически молчит.

Тогда я понимаю, что цирк — он такой и спрашиваю иначе:

— Я понимаю, Юра, что вы мне до сих пор никак не простите то, что я в вашем присутствии сказал «Натуфийская культура», но вы хоть намекните — на какую высоту я подпрыгивал в толпе, как долго я прыгал, и как я со своей одышкой мог что-то кричать?

И тишина. И ти-ши-на! Во всем мире кроме Васкевича и пустоты нет ничего, нет и ответа от него.

Судья спрашивает:

— Скажите, свидетель. Вчера вы утверждали, что подсудимый играл на гитаре и пел, а сегодня вы утверждаете, что он делал совсем другое — когда сказанное вами соответствует истине? Вчерашние ваши заявления или сегодняшние?

— Сегодняшние, — поморгав ресницами с минуту выдает свидетель.

Судья как-то спокойно съедает это заявление. Я силюсь понять — позвольте, но это значит, что свидетель вешал вам лапшу на уши и лжесвидетельствовал? А что, это не наказуемо? Или чертям в балаклавах можно?

Не жди хорошего и не ищи логики.

— Суд удаляется на совещание.

Меня в этот момент дергают в какой-то другой раздел чертячьего шапито. В комнату заскакивает некто и сообщает, что со мной хотят поговорить.

встаю и иду в соседний кабинет, примерно догадываясь, какого характера беседа мне предстоит.

Но было не так и страшно — пылал страстью поговорить со мной жалкого вида сотрудник КГК (много позже адвокат мне рассказала, что это был выблядок из ГУБОПиК), не вызвавший совершенно никакого пиетета ни внешним видом, ни манерой говорить, ни тем более казенным убогим костюмом. В общем, не впечатляющий какой-то закомплексованный чёрт.

Отсюда и разговор не заладился сразу.

— Здравствуйте, Владислав. Я хочу с вами поговорить.

— В качестве кого? Я сейчас кто — обвиняемый, осужденный, свидетель?

— Ни в каком качестве, частная беседа. Да я просто хочу с вами пообщаться, — сказал он с оптимизмом наркомана, доставая и выкладывая на стол какой-то «Опросный лист».

— Я не хочу с вами общаться. Отказываюсь. Он хмурится.

— Почему?

— Просто не хочу.

— Я просто задал бы вам несколько вопросов.

— Я бы не дал вам ответов. Нет статуса — нет ответов. Он начинает нервничать.

— А давайте посмотрим ваш телефон?

— Не посмотрим. Его у меня изъяли, батарейка села, а если на то пошло я не даю вам разрешения смотреть мой телефон.

— Ну ладно… Я знаю, вы музыкант?

— Да.

— Наверное, — оживает он, — на марши с барабаном ходите?

смотрю на него с тоской и сочувствием.

— Я хожу на марши с геликоном. Пауза. Юмора он, конечно, не оценил.

— Сколько я по-вашему, вешу?

— Ну, я не знаю, — смущается он. — Килограмм сто, сто двадцать.

— Ого, вы мне льстите. Сто пятьдесят два на самом деле. Для меня

магазин за булкой сходить проблема, меня одышка мучает.

— У меня тоже одышка.

— Смешно сравнили! В общем, я ни на одном из маршей в качестве пешехода не был. Пройти пару километров для меня, да еще с грузом, да еще что-то активно делая — это дорога в морг. Вам это не очевидно?

Облажавшись на этом поприще, он начинает нести другую околесицу:

— Вы же видите, что происходит, в нас арматуру бросают, коктейли Молотова, газ в нас распыляют, булыжники кидают!

То же самое я слышал и от других, заученный набор сказок об умирающем менте.

— Сотни омоновцев пострадали!

— А то что люди убиты вами — не считается?

— Какие люди?! — начинает закипать он, встает и начинает двигаться к двери.

— ТАРАЙКОВСКИЙ! ШУТОВ! ВИХОР! Хоть одно дело заведено по их смертям?

— Да Тарайковский сам себя застрелил! Я сам видел, я тогда со щитом там стоял!

«Что там делал сотрудник КГК? — думаю я. — Хтота урот!»

— Вы лжете — говорю я, — лжете нагло и от этого авторитетом не обрастаете.

— Я никогда не лгу!

— Вам не стыдно?

— Мне не стыдно, — кипит он, уже стоя возле двери. — Вы свободны!

Если бы я был свободен… Я ухожу с чувством гадливости, возвращаюсь в кабинет с ноутбуком, транслирующим суд и слышу приговор — восемь суток. Адвокат за спиной судьи просто разводит руками. На вопрос «судьи», согласен ли я с приговором, я едва сдерживаюсь от бушующего потока мата, пожимаю плечами и говорю, что, конечно согласен, чего бы и не согласиться, ага!

Выхожу, выдыхаю и вспоминаю слова Помидорова, которые он сказал, когда ему выписали такой же срок:

— Кажется, нам делают биографию.