Часть 13

—- Отчего же, — Капитан потер виски. — Могу представить. Но тут нюанс. Я за Вайолет не ухаживал, она и не отказывала. Пример мимо.

Хоро хмыкнула:

— Тогда пусть она сама и объясняет.

Объяснила Вайолет просто и коротко:

— Я хочу вытащить майора Гилберта. Прямо из боя, до разрыва снаряда. Обстановку я вспомнила и нарисовала. Одна я не справлюсь. Прошу помощи, и готова отплатить любой ценой.

Хоро помотала головой недовольно: любой ценой! Разве можно такое говорить кому попало? И тотчас поняла: Вайолет знает, что Капитану так сказать можно. Вот он все поймет правильно.

Капитан подтвердил догадку, не став ловить Вайолет на слове. Только поморщился:

— Черт знает, а если там какие причинно-следственные связи? Надо ученых спросить, пока не уехали.

Тогда Хоро приказала подать большой сервиз и попросила Капитана заварить много чаю, а заодно послала "садовников" пригласить братьев из Лазоревого Павильона — сюда, в тесную комнатку с мозаичным столом, с резными панелями стен, за которыми скрывался люк синей стали.

Будить братьев не пришлось: истосковавшись по дому, они второй день сидели на чемоданах, ожидая открытия перехода. После экстренной переброски ракетчиков Большой Портал города Ноль оккупировали ученые, и потому пару человек Хоро легко согласилась провести по старой памяти. Просто не сразу: звезды Сад-уль-Забих, понимать надо.

Так что на приглашение братья радостно вскочили; вещи их взяли посланные служители; по резной галерее под красивой, полной, белой — наконец-то нормальной! — луной Страны Цветных Облаков все прошли к Хоро.

Вещи сложили пока в угол. Капитан перелил чай из заварника в разливной чайник, удовлетворенно выдохнул:

— Готово!

Поднял взгляд на вошедших и спросил:

— Съездить с вами для моральной поддержки?

Младший нахмурился:

— Не советую. Съедят.

Старший покрутил носом:

— Сферы, мать их в купол.

— А цель вызова?

Братья развели руками. Ответил старший:

— Формально доклад в Институте Коммунизма. Ефремов, Афанасьев, наверняка и Серов будет. А что по сути, не знаю. Самое вероятное, что просто истек срок. Тут же со временем каша полная. Мы перемещаемся мгновенно, а луч света идет восемь лет.

— А, вы же положение вычислили.

Выпив чаю, братья синхронно покривились:

— Вычислили, только дичь получилась. Система Ремнанта поперек диска летит, у нее траектория — ум сломаешь. А так да, восемь световых. Всего-то вдвое дальше, чем до Проксимы...

— Вот, мы через портал мигом, а луч света пока еще доползет. И попадаем не день в день, и не год в год, а так... Сезон в сезон примерно. Расхождения небольшие, что хорошо. Но бессистемные, что совсем плохо. До сих пор непонятно, причина тут на планковских длинах или на эйнштейновских...

— Стоп, стоп, не вали все комом.

— Точно. Простите, Вайолет. Извините, Хоро. Капитан...

— Какие еще есть версии вашего вызова?

— Беспокоишься?

— Меня не вызывают пока. Имеет смысл уточнить, к чему готовиться.

Братья снова переглянулись и ответил старший:

— Что угодно. Может, замечания к расчету положения Ремнанта. Но тут гадать можно до бесконечности. Не спрашивать же у начальства.

— Ведь начальник умный не может быть. Потому что — не может быть.

Капитан поглядел на луну сквозь пар над чашкой. Нет, нисколько на Ремнант не похоже. Неужели кончилось?

— Фрондируете, мушкетеры.

— Мы интеллигенция, положено. Второй день учимся фиги в кармане вертеть.

— И как, получается?

— Цепляется за что попало.

Младший прибавил еще вариант:

— А может, и твоя гипотеза Праха как хранилища знаний первой цивилизации. Хотя непонятно, почему все бессистемно и почему не запись на кристаллической решетке.

— Чтобы читалось без специального прибора, мне кажется.

— Ну да, писатель, — Капитан ругнулся в нос, — дозамечался тайных знаний.

Подумал, что ругался зря и попытался сгладить шуткой, но шутку взял из "тех документов" 2012 года:

— Вы как сестры Вачовски, только братья!

Разумеется, юмора никто не понял и потому не поддержал. Старший брат ответил вполне серьезно:

— Что делать, не знаю. Но бездействия сердце не выдерживает. Коммунист обязан что-то сделать.

— Ты не комсомолец даже.

Старший брат вспомнил фразу из начала истории: "Ведь он муштчина, кайн сопляк! Как он мог не идти? Сможешь ты трус любить?"

Шумно выдохнул, обвел глазами резной павильончик, рассевшихся на креслицах людей, и попросил:

— Сменим тему.

Хоро кивнула:

— Сменим. Вайолет...

Ваойлет рассказала.

Братья переглянулись и теперь отвечать выпало младшему:

— С Хоро понятно, она за такое Вайолет будет эксплуатировать до конца дней... Не уточняю, чьих. А ты почему согласился помочь?

Капитан отставил чашку:

— Как-то сложно все. Четыре вида коммунизма... Ну, совещание, куда вас вызывают. Черт разберет. А Вайолет просто хочет спасти своего парня. Тут хотя бы понятно. А у вас я хочу спросить: это же тот самый временной парадокс, нет?

— Не больший, чем ее доставка писем.

— Ага, мне все тот звездолет покоя не дает. Ну, последнее письмо. Зачем он в сюжете?

— Брат, мы писатели, конечно. Только ты как-то очень буквально понимаешь: "мир есть текст". Не все сущее нужно зачем-то. Избыточность информации...

— Не отклоняйся. Письма.

— Письма? Нет особой разницы, доставлены они Вайолет путем чудесного вмешательства, либо пришли обычной почтой. В любом случае их прочтет один и тот же человек. Событийная ткань не изменится.

Младший брат поднял руку:

— Стойте, я вспомнил... Нам присылали в лабораторию вычтехники концепции. Чтобы машина могла управлять, например, станком, она должна считать и реагировать на сигналы в реальном времени.

— А к нам это каким боком?

— Не сбивай, я же и рассказываю. Вот, можно сделать машину так, что все сигналы будут сразу дергать процессор, это "жесткое" реальное время. Время реакции строго задано и всегда одинаково, за него кварц отвечает. Это будет наш исходный случай, когда письма идут обычной почтой, а майор Гилберт... Э-э...

— Ясно, — чашка в руке Вайолет не дрогнула. — Второй случай?

— Второй случай, "мягкое" реальное время. Сигналы стоят в очереди на общих основаниях. Только машина очень быстро считает, и для стороннего наблюдателя нет разницы с "жестким" вариантом.

Капитан почесал затылок:

— Яснее не стало.

— А я поняла, — Хоро прищурилась, — для стороннего наблюдателя нет разницы: доставлены письма почтой или Вайолет их отнесла хитростью, скачком во времени. Надо создать ситуацию, когда со стороны нет разницы, отсутствовал майор Гилберт по причине смерти, а потом воскрес — или провел время, например, в длительной командировке. Так или иначе, майор выпал из событий на некое время, а потом вернулся. Никакого парадокса тут нет, и беспокоиться не о чем.

— ... На самом деле реакция не мгновенная, — младший явно увлекся, — она всего лишь быстрее разрешающей способности приборов наблюдения. Тогда вопрос мгновенного и немгновенного действия — всего лишь вопрос точности прибора-измерителя. Получается, что и квантовая неопределенность тоже ведь разница в разрешающей способности приборов.

— Брат, увлекаешься!

— Что поделать! Год я занимался расчетами, преподавал мудрецам логарифмическую линейку, писал программы для телескопа, переводил бумаги для суда, заменял Капитана в управлении городом и в оконцовке приключения наводил ядерные ракеты. Теперь наука мстит.

Звездочет усмехнулся и отпил маленький глоточек.

— Рассмотрим на уровень глубже квантов. Не факт, что там не обнаружится все то же самое: строго последовательно и по закону причинности. Следовательно, поведение квантовой системы можно смоделировать и предсказать. Правда, расчет займет намного больше чем реальная система. Зато можно верифицировать простенький вентиль, и на нем уже строить более сложные схемы... Простите...

Хоро прикончила свою чашку и прибавила:

— Вот вам и загадка гримм-тварей. Допустим, что их время квантуется другой постоянной, не Планка. И мы с ними взаимно проскакиваем в междутактовые промежутки. Прах же синхронизирует их с оружием Охотников. Но вот как такое могло получиться?

Тут уже братья рассмеялись:

— Вблизи черной дыры метрика пространства меняется. А Ремнант явно шарахнуло чем-то космических масштабов, вон как Луну раздробило.

— Слушай, брат, но ведь это черт знает что. Набор временных отрезков, смонтированных как угодно... Я не могу ни объять, ни предсказать, ни даже понять.

— Лес!

— Точно, лес. А мы пытаемся на полочки, в карточки, в папочки, в клеточки. Наше Настоящее — такое огромное учреждение. Управление Всего.

Старший поморщился:

— Второе слово лишнее. Просто Управление, так внушительнее.

— Сюжет?

— Да, брат, сюжет!

Хоро нажала завиток на резьбе и подождала, пока служители подхватят вещи, и механизм откроет перед братьями дверь в легенду.

Проводив глазами закрывающийся люк, Вайолет уточнила:

— Капитан, там в прошлом бой. Возможно, Гилберта придется тащить вдвоем. Надо прикрытие. Нужен третий.

Хоро добавила медленно, явно глубоко задумавшись:

— И еще проблема: вы не сработаны. Может раскидать на день пешего хода, как тогда.

Капитан заглянул в чайник: ничего. Тогда он вытащил подаренный Свиток, почесал щетину под горлом, полистал список абонентов.

— Я спрошу. Но ничего не могу обещать. Когда начинаем?

— Не будем откладывать, — Хоро поднялась. — Меня встревожили упоминания о несинхронности времени. Не хочется ждать изменений в работе порталов. Договаривайся на завтра.

***

— Завтра, на совещании, вам придется занять четкую определенную позицию.

— Вполне вас понимаю.

Стояли перед скелетом тарбозавра и выглядели странно похожими. Как между собой, так и на двуногий огромный костяк. Оба здоровенные, оба сдержанные в движениях; обликом не сходные — но "истинная семья редко вырастает с тобой под одной крышей". А вот выражением лица оба мужчины походили на древний скелет: недоуменное удивление, вскинутые брови. Блики легли чуть иначе, и отвисшая костяная челюсть тотчас пролила снисходительную к себе самому печаль: что с того, что моя плоть черна? Я тоже из тех, из древних эпох. Я помню время, когда учился творить.

Я видел, как созданное мной покрыл мох.

— ... Из Монголии вытащили.

— Сложно?

— Не то слово. Сорок шестой год, ни еды, ни бензина. Не то, что там, у вас.

— Вы как будто не можете поверить.

— Попробуйте поставить себя на мое место. Вы бы поверили?

— Трудно сказать. С одной стороны — наш "Парус" летел именно за новым знанием. С другой — знание ли?

— Берклеанцы. Солипсисты немытые. Как ужасно мое представление...

— Воистину.

— Неужели до вашего времени дожила и эта шутка?

— Нет, я услышал ее на промежуточной базе. От Хоро.

— Вот еще ужас биологии. Вас хотя бы можно обосновать.

— Чрезвычайно интересно. Слушаю внимательно.

— У нас работают над межпространственным перемещением. Фок, мальчишка Лентов. Есть уже теория. Да вот хотя бы портал, через который вы появились. Ну и вот, положим, что вы — наше будущее, три тысячи лет вперед. Либо три тысячи светолет куда-нибудь к Стрельцу. Физический прыжок есть эквивалент перемещения во времени. Никакого парадокса.

— Но для стороннего наблюдателя наша и ваша Земля должны существовать одновременно.

— И почему нет? Законы исторического развития не обманешь. Точно такое же развитие форм жизни.

— Вы полагаете, что разум сугубо антропоморфен?

— И вы привезли с Ремнанта доказательство. Даже фавны... В общем, рога мыслящему существу не нужны. И никогда у него не будут!

— Так в чем же тогда проблема с Хоро?

Мужчины прошлись вдоль древних костей, приветов из непредставимого прошлого, из вечного запаха пыли, из вневременного колыхания зарослей на берегу — незаметно для себя подстраивая ритм шагов к чекану секундной стрелки.

— Второе начало термодинамики. Биология очень сложна. Как все увязать? Эволюция не увязывает ничего, она всего лишь убивает не вписавшихся. Откуда Хоро? Что она такое?

— Искусственный организм, почему нет?

— Впрочем, я же сам писал, и совсем недавно сдал в печать... Книгу. Мой герой так и говорил: все мужчины станут немного богами, все женщины — ведьмами. В том смысле, что смогут управлять силами, на сегодня выглядящими сверх... Необъяснимыми. А потомкам — как лампочку включить. Мы-то понимаем, откуда берется ток, по чему течет, чем измеряется...

Мужчина постарше указал на неприметную дверку, почти скрытую громадным костяком четвероногой твари:

— Там профессор нарочно для меня столик поставил. Давно. Потом уже я вернулся препаратором. Лет через пять... После Владивостока, что там: после Каспия! Тогда получил собственное рабочее место.

Пахло бумагой, мастикой от натертых до блеска ручек и бронзовых шишек столбиков, а витые шнуры ограждений пахли пыльной тканью. Зимний день остался там, за толстыми стенами; здесь мерно щелкали большие настенные часы — именно для контраста быстротекучего времени и замершей в витринах вечности. Редкие посетители дивились и пугались оскалами дней минувших.

— Так что вы планируете представлять на завтрашнем совещании? Какой он, ваш коммунизм?

— Вы говорите только о деле. Неужели нам больше нечего обсуждать?

— Напротив. У нас так много тем! И устройство вашего общества, я ведь выдумывал его крупными мазками, а вы знаете на практике, изнутри и полностью. И ваши путешествия, и места, где вы гостили, удивительные существа, которых вы встречали... И тысячи тысяч еще вопросов! Понятно, что все не поместится в одну встречу. Боюсь, мы за год вас не исчерпаем. А потому я с болью в сердце выбираю сегодня и сейчас один вопрос.

— Коммунизм?

— Да. Мы положили слишком уж много людей. И я хочу знать, за что!

— Я не то, чтобы теряюсь. Там, на Ремнанте, проще.

— Вы говорите в настоящем времени.

— Но ведь оно там есть. Не прошло, а есть и сейчас. И я намерен туда вернуться.

— Возвращаю вам ваш вопрос. В чем сложность?

— В том напряженном внимании, с которым вы глотаете каждое мое слово. Так нельзя! Я не пророк, не наставник, не светоч. Я всего лишь частичка моей Земли.

— По странной игре случая добуквенно совпадающей с моей.

— Если не случайность, то что нас объединяет? Какой механизм в основании? Общая иллюзия? Поле неизвестного излучения — отчего нет? Если есть солнечный ветер, то есть и межгалактический. Высокоэнергетические частицы, ни атмосфера, ни броня им не помеха... Как называется ваша книга?

— Я пришлю вам. По такому случаю найду незатертый экземпляр. Но скажите, наконец, что такое ваш коммунизм. Про наш я знаю и сам. А вот к чему мы мечтаем прийти?

— Хорошо... Но простите, мне очень тяжело формулировать. Я все же прикроюсь авторитетом наставника и учебника. Для начала. А уже потом я постараюсь расцветить чертеж красками личного отношения.

— Годится. Итак!

— Итак, первое. Возможность свободного и безопасного обсуждения проблем среди команд, свободная конкуренция между командами. Возможность легко попасть в команду. Возможность уйти из команды. А что внутри команды — пусть решают сами ее участники.

— Атом общества — не личность, но группа?

— Так ближе к биологии. Не нужно ломать психику бессмейностью и воспитанием в интернатах.

— Второе?

— Второе. Неравенство.

— В коммунизме?

— Именно. От каждого по способности — ваш лозунг?

— Не поспоришь. Дальше вы скажете, что способности разные у всех.

— Не скажу, вы и так поняли. Второе. Мой учитель полагает, что люди различаются по степени принятой на себя ответственности. Кто готов больше работать, у того человека голос весит больше. Здесь и есть неравенство. У нас внедрен индекс ответственности.

— У нас, кажется, Глушков что-то похожее продвигает.

— Между нами больше общего, чем разного.

— Да. Третье?

— Самое трудное. По сути, мы бульон команд, не россыпь индивидуальностей. Не семей: семью человек выбрать не может. Без Ремнанта, где все построено на командах Охотников, я бы не понял этого настолько остро. И вот, самое сложное — обеспечить возможность свободного образования команд, экипажей, групп, племен. Обеспечить им честную конкуренцию.

— И каким же способом? Регулирующий орган, внешний? Наобжигались.

— Воспитание. Сверхмощный пресс общественного мнения. Обучение. Понятия о плохом и хорошем.

— Но если все же некая команда захочет подмять прочих?

— Все обязаны ее уничтожить.

Помолчали.

— Получается, механизм поддержания правил конкуренции — само общество. Признаюсь, трудно поверить.

— Еще труднее, чем в Хоро?

— Вольно вам шутить.

— Думаю, любой ваш король, хоть Людовик, хоть Ярослав, не поверил бы в обычнейший бюргерский парламент, а не то, что в социализм хотя бы и вашей страны. Сказал бы: если триста человек сошлись не на войну и не на пирушку, то зачем?

— Хорошо... Хорошо. Трудно принять, но я уже поверил в столько невозможных вещей. Чудом больше. Но вот какой вопрос. Где конкуренция, там рынок. Неважно, как назвать ресурсы: соцбаллы, ракушки каури, да хоть крышечки от пивных бутылок.

— А что плохого в рынке?

— Вопрос-подвох?

— Готовлюсь к завтрашнему дню. Там подвохов накидают...

— На том стоим. Ну так что плохого в рынке: неизбежно переход к той или иной форме эксплуатации. Рано или поздно, под самыми честными лозунгами, из наилучших побуждений.

— Если нельзя предотвратить — возглавь. Есть у вас такой лозунг?

— Коммунистическая биржа? Это как?

— Не совсем биржа.

— И не совсем коммунистическая?

— Отчего же. Все признаки у нас четко выполняются... Хм. А ведь я с такого угла зрения не пытался... В самом деле! Рынок и биржа, звездолет "Арьергард". В нем единица конкуренции — поселение.

— Вот зачем нам передали тот рапорт... Признаться, он выглядит здесь полностью чужим.

— Ну, вы же сами сказали: чудом больше.

Сделали круг по залу и теперь стояли перед монгольским тарбозавром: двуногим, большеголовым, вытянувшим колючую шею с немым вопросом, прикрывшим поясницу костяным щитком — словно теплым поясом от радикулита. И второй скелет, зауролоф, с костяной треугольной шапочкой, косился на тарбозавра с отчетливой боязнью.

А потом блики упали по-другому, и наваждение рассеялось, и звери снова стали мертвыми костяками, и пахли не кровью, не сгнившим в зубах мясом, но всего только клеем и лаком, державшим заслуженное старичье одним куском.

— Благодарю вас.

— За экскурсию? Но я показал всего лишь вводный зал.

— И за экскурсию тоже.

Мужчины направились к выходу. Вслед им глядели билетерши и служительницы, подталкивая друг дружку локтями: сын, что ли? Вот же здоровская порода у Антоныча, небось, полуторку на руках вытолкать может. А что ворчат... Мужики всегда ворчат, счастья своего не понимают. Потом спохватываются, конечно, плачут, что поздно.

Так ведь это ж, пойми — потом!

***

— ... Потом крейсер обследовал море. Лед исчез в пятне диаметром несколько миль. Нас предупреждали об опасности нахождения в зоне взрыва, так что мы в само пятно не совались...

— Достаточно. Винтер, ваш лейтенант вывел Тан Линя с помощью Тириана, верно?

— Да.

— Найдите мне Тириана.

— Предмет беседы?

— Вы представляете себе мощность... Устройства?

— С трудом.

— И чем вы собираетесь его сбивать, случись нам поссориться с городом Ноль? Могу понять, Глинда получила Озпина живым и теперь ни на что иное не смотрит. Но мы-то не можем тонуть в любви по уши, простите. Прилетит этакая хрень в Атлас, и что?

— Вы полагаете, оно хуже гриммов?

— Гриммов убивать можно. Мы боремся с черными всю историю Ремнанта и пока еще не проиграли, что бы там ни вопили протестуны всех размеров и сортов. Чем убивать... То, что вы видели? Найдите Тириана. Возможно, нам придется заключить союз.

***

— Союз?

Тириан остался верен себе и камеру со своей стороны не включил. Но и по голосу Айронвуд слышал, как волнуется таинственный фавн-скорпион:

— Генерал, такое дело... Я бы, честно, охотно договорился с вами. Но мое начальство...

— Говорите прямо: Салем?

— Да, чего уж теперь. Салем не выходит на связь вот уже десятый день.

Айронвуд посчитал даты. Вспотел и пересчитал еще раз, прямо в личном Свитке, плюнув, что Тириан видит все через прямую связь.

День первый, нападение на город Вейл. Суматоха, никто ничего не понимает. Атласские фавны бросают работу и кучкуются вокруг Тириана, пользуясь тем, что полиция, армия — вообще все, способные носить оружие — готовятся отражать Волну гримм. Патрульные крейсера на западном направлении получают приказ выйти как можно дальше. Чтобы увидеть Волну как можно раньше и обеспечить как можно больше времени на подготовку.

День второй, крейсер "Громобой" замечает не то громадную стаю гримм-живности, не то одиночного здоровенного гримма, большого настолько, что поверхность радиоотражения у него, как у самого крейсера. Капитан разумно не приближается к неизвестному, не рискуя Девой Зимы на борту. Сообщение уходит к Глинде — а Озпин все еще в коме. Глинда только что вела бой с таким вот супер-гриммом, еще и порождающим водопады мелочи. Ну, то есть беовольф для него мелочь. Глинда логично предполагает, что черные наносят удар по Атласу тоже. Возможно, и по Вакуо — но спасать песчаный фронтир некем, да и Атлас важнее. Атлас поставляет Прах, на Прахе стоит мир. Понятно, что заметив угрозу, Гудвич ухватилась за соломинку: Озпин еще висит между жизнью и смертью, сама она едва управляется с обороной Вейла.

Стоп... Стоп.

Стоп!

Отчего Глинда вдруг решила, что "Ноль" справится с драконом? Что-то знала, ведь не просила же помощи ни в Мистрале, ни в академии Тень из Вакуо. Хотя то и другое далеко, город Ноль же как нарочно между Вейлом и Атлас, ближе всего к Заповедным Землям. Дело в географии?

Ладно, едем дальше.

Дальше у нас день третий. Город "Ноль" отзывается на призыв о помощи. Но вместо сдержанного: "мысленно с вами" реагирует с военной четкостью, наверняка приведя в действие один из отрепетированных планов. Агенты в "городе Ноль" передают: никакой паники. Ничего чрезвычайного. Никакого сверхнапряжения. Деловито взяли откуда-то из недр Прииска и выкатили... Ладно, ракету. Ракетное вооружение не такая уж тайна. Точность наведения тоже для Ремнанта не фокус, все же Свитки вычисляют хорошо и быстро. И то умудрились одну ракету всадить в воду. Дошла только вторая, ее хватило. А если бы не хватило, так на подготовке стояла и третья. Для надежности.

Айронвуд понимал разницу между единственным экземпляром ручной работы и принятой на вооружение серией. Все же Атлас — бывший Мантл. Пока Вейл и прочие Вакуо-Мистрали делали ставку на уникальных Охотников, Мантл побеждал грамотным наращиванием сил и массированием огня.

И вот "город Ноль" показал настоящее массирование. Дошла одна ракета из трех на подготовке — и гримм весть скольких в подземных складах Прииска.

Лед в море исчез на три мили.

Айронвуд жил в Атласе, на ледяном континенте, и про теплоемкость льда знал... Знал все.

Лед исчез мгновенно. Не таял несколько суток, не разлетелся оплавленными кусками — исчез.

Испарился, вот что это означает. Количества тепла хватило не просто превратить воду в пар сразу по всему объему кастрюльки — но сделать это мгновенно.

Кто полагает, что испарить лед в радиусе три мили просто и дешево, пусть учтет, что мощность излучения падает очень быстро. Отошел от костра всего на десять ярдов — тепловой поток упал на десять в четвертой степени, то есть в десять тысяч раз.

— Винтер, краска горела?

— Да, генерал. Как вы поняли?

Вот с того дня у Тириана и нет связи с Салем. С того дня свирепый бой за Вейл покатился на убыль. Правда, Глинда лепечет, что Озпин-де вышел из комы буквально на сутки, героически там кого-то превозмог, и нырнул в беспамятство обратно, бросив разгребание последствий на верных соратников. Удобная теория, все объясняет. А что Озпин совершил великий подвиг едва ли не в ту же минуту, в которую испарялся лед...

Не только лед. Похоже, не только лед.

Айронвуд уронил голову на крепкие руки и, не стесняясь Винтер за спиной, выдохнул:

— Четырем Девам палку Волшебника в три отверстия!

***

— ... И провернуть до характерного щелчка!

— Чего ругаешься?

Толстый волкофавн ворчит, не оборачиваясь:

— Рыба-сволочь! Не ловится, и все тут!

Стою у борта, смотрю на море. А моря нету, полоска шагов пятьсот, за ней лед сплошной, до самого горизонта. Капитан у нас хитрый. Знает, что по кромке льдов даже гриммы ходить боятся.

И вот сейчас я вижу, почему.

Глыбы синеватого льда величиной с контейнер или вахтовый вагончик пологая волна в полной тишине подкидывает на три-пять ярдов. Клавиши богов-братьев, беззвучное бешенство стихии... Наверное, Вайсс научится когда-то управлять и таким. А Винтер, может быть, и умеет уже.

Страшно. Мозг вроде бы и понимает, что шуметь нечему, да и звуки соответствуют: скрип, шорох, иногда плеск, вот и все. Но какие же они огромные! Синеватые, а иногда просто зеленые, не какие-то там мягкие тона — густо-зеленые блоки старого льда. Вверх-вниз, только сунься — нежнейший мясной фарш!

Вчера поутру вахтенный одну такую льдинку прохлопал, поцеловались. Теперь в носовом трюме полтора метра воды.

Путаться стал. То привычно ярдами, а то припомню таблицы стрельбы из Корпуса, и метры сами собой на ум приходят. Моряки вовсе считают милями и кабельтовыми, но я в моряки не лезу. Я пассажир, и тем горжусь. Знать бы еще, капитан мое убеждение разделяет, или уже отдал приказы на время стоянки переквалифицировать меня из пассажиров в арестанты?

***

В арестанты я не захотел. Выгородка тесная, пыльная, и для здоровья сырость не полезна. Вещи с вечера распихал по карманам разгрузки, рюкзак набил обрезками канатов и оставил в своем шкафчике. Вроде как барахло мое вот оно, значит, и сам я от запасных носков никуда не денусь.

Дождался, пока справа потянется берег. Северный берег Мистраля не лесистое теплое Приморье, и люди здесь почти не живут. Отвесные черные скалы, в складках резкие белые пятна нетающего снега, крупные кристаллы, снежинки в ладонь, почти как Прах, только снег. Небо свинцовой крышкой, навевает мысли нехорошие.

Может, капитан и классный мужик, а команда его все отличные парни. Только если нет, на том и кончится мое путешествие. Я не в кино и не в игре, второй попытки не даст никто.

К полуночи стихло; отхватил я лодочку, с которой битый льдом корпус осматривали и потому не подняли: завтра, мол, опять понадобится. Так и оставили заваленной на нижнюю площадку трапа, чтобы случайная льдина не оторвала.

Лодку я спихнул, оглянулся: похоже, не замечает никто. Карабин всегда при мне, вещи по карманам. Толкнулся тихонько, на дно лег под смятый брезент. Вроде как лодка сама оторвалась. Корабль долго шел мимо, сопя огромным и добрым животным... Правда ли, что взрослые гриммы не кидаются на всех подряд, смирно и тихо живут? О гриммах можно думать ночью, если думать спокойно... Вот подкинуло на кильватерной струе, я приготовился прикладом толкаться, чтобы не втянуло под винты — но уже далеко отнесло, и сопение машины чуть слышно... Поднял голову: ни криков, ни огней; да и не станет капитан ради одного дурня и одной шлюпки менять курс. Шлюпка что; в шторм таких можно три потерять. Купят новую...

Выпрямился и погреб курсом на белую полосу вдоль берега. Там льдины не пляшут: старые за полмили на мель садятся, а молодые зыбью ломает, они тонкие совсем.

Так что когда лед подо мной начал трещать, испугался я сильно. Провалюсь, а греться тут негде и воспаление лечить нечем. Лег на лед — а он прозрачный, куда там стеклу, дно галечное, ни песчинки. Луна до дна просвечивает, рыбки суетятся, благолепие...

Ползу. В рост подниматься страшно. Долго полз, пока рядом снегоход не проехал. Местные смеются:

— Вставай, ушла королева твоя!

Обидно мне сделалось — не передать словами. Но говорю спокойно:

— Да не, вон плавает чегой-то черное, с веселенькими разноцветными глазками по всему телу. Очень завлекательно щупальцами машет. Сейчас оно к вам пошло, и вы посмотрите.

Как они втопили! Аж трещину гусеницами проскребли! Грешно смеяться над больными людьми, а все-таки не убежали, булькнули. Правда, что там уже по щиколотку, но не всухую продул. Размочил, так сказать, счет.

Ладно, подошел, помог вытащить машинку. Парни оказались не сильно обидчивые, оценили шутку. В диких краях если не убили сразу, потом ножа в печень заработать сложно, надо крепко человека задеть. Здесь жизнь и без людских дуростей непростая. Ну и людей мало, каждый на виду. Поневоле сделаешься прозрачным, как тот лед, что я пузом шлифовал...

Понятно, что где-то рядом прииск: за чем бы еще лезть в дичь и глушь. За долгую историю в теплых местах весь Прах выбрали. Вон, в пустынном Вакуо раньше все Прах копали, потому что легко добывался. Со временем все выкопали, и теперь Вакуо нищий фронтир, а рулят Вейл с Атласом, да вот Мистраль еще тянется, марку ронять не хочет.

Но это все лирика, историческое кино, дамы в кринолинах. Конкретно мне и конкретно сегодня важно что: где прииск, там рельсы. Где рельсы, там грузовая контора. Где грузовая контора, там тетенька-бухгалтер. Может, и дяденька, не в сиськах суть. А суть в том, что Свитком бухгалтер пользуется осторожно. У бухгалтеров Проявление такое: не доверять никому считать за тебя деньги. Особенно не доверять Свитку, потому что непонятно, как электроника что суммирует, и куда ее монтировкой фигачить за ошибку.

Вот, захожу я в контору, здороваюсь и с порога:

— Уважаемые, не надо ли кому Свиток настроить?

Настройка дело несложное. Реестр почистил, рекламу повытер, с умным видом в поля потыкал, между делом увеличил скорость курсора на одну-две ступени. И сразу разница невооруженным взглядом заметна: быстрее стало.

Поблагодарили, отсыпали двадцать льен.

С одной стороны хорошо. С другой — на обед хватит, но нужен-то билет. Рельсы наверняка с Трансмистралем соединяются, иначе зачем они вообще. Трансмистраль — хотя бы тысяча льен. И то, лучше ехать средним классом, чтобы не привлечь внимания людоловов, нищий эмигрант им первая добыча. Много морячки успели рассказать, хорошо я пива попил.

Вышел из конторы: маленький кирпичный домик. Прииск дальше, а тут платформа с навесом, вокзальчик небольшой, но касс целых три. Все открыты, все работают. Здоровенный, получается, прииск.

Идут мужики, двое, в костюмах виду прорабского. Пиджачок-манжетки, все модное, необмятое, обувь начищена. Но морды загорелые, обветренные не спрячешь. Всю жизнь по площадкам, в теодолиты щурятся.

— Эй, парень, ты нормально в расчетах шаришь, или только где курсор настраивать выучил?

— Давайте задачу вашу и посмотрим. Только уговор, если справлюсь — везете до Трансмистраля.

— А если не справишься?

— Сдохну от изумления. До сего дня не случалось.

— Вот, Грегор, это я называю здоровой самооценкой, — мужик повыше обернулся и рукой поманил:

— Пошли в гостинку.

Дальше в тупике вагон-гостиница, их вместе с вахтой меняют. Заснул-проснулся, а тебя уже на работу привезли.

Вывалили ворох бумаг:

— Нам надо таблицу состояния прахового двигателя. Начальники его где-то за долги взяли, без документации. Насос на откачке не справляется, а вслепую регулировать мы боимся. Один раз куда-то не туда закрутили, рвануло уже. Вот формулы, вот массив исходных данных.

Гляжу: ничего особенного. Разве только Уго Вильо Перес на память пришел — расчеты он преподавал; ну да взрослый я уже. Слезы вытер молча.

Сделал формулы часа за два. Кто-то поесть принес, тонизатора свежую банку не пожалел, заклеенную. Дольше всего я возился с распечаткой. То давление теплоносителя на поля вылезет, то лишний знак всю красоту таблицы портит.

Оторвался от расчетов: темно в окне. И холодно так, что я внутри за стеклом ежусь.

Подошли мужики, зарядили мы вместо тестовой задачи массив реальных данных. Ткнул я пальцем в "пуск", и с чувством выполненного долга подтащил кастрюлю с остывшими макаронами, резиновыми сосисками, при изготовлении которых ни одно животное не пострадало, если не считать маркетологов, конечно...

А оно возьми и выпади примерно на середине расчета.

Стоим втроем над распечаткой, и до меня доходит: аргумент логарифма знак меняет. Возьми-ка сам логарифм отрицательного числа, быстро поймешь, в чем соль. Ну надо же так облажаться, нормирование входных данных прощелкать!

Но мужики смотрят уважительно и даже бутылку на стол выставляют:

— Слышь, Лосяра, оно в той же точке бухнуло.

Грегор пальцем в распечатку тычет:

— Я на всю жизнь запомнил, давление точно такое показало, как в твоем расчете. И сразу крышку цилиндра сорвало и пол-насоса разворотило, до задвижки никто не успел добежать.

Я на бутылку не смотрю, думаю только: повезло, вашу мать, раз в жизни повезло, не пешком триста лиг по морозу бежать.

— Во, — Грег потягивается и зевает. — Че ж мы сразу никого не зарядили посчитать? Правильная ведь формула!

***

— ... Формула коммунизма — фикция. Нет рецепта, одинакового для всех.

— Но цель есть и она очень проста.

— Отнять и поделить? Мы уже проходили.

— ... Галстук мой отпустите, вы же академик, стыдно.

— От генерала слышу!

— Вы опять отвлекаетесь на средства. Цель, Никита Сергеевич, вы начали говорить.

— Вертолетик поставьте, сломаете, что вы как дети малые.

— Тише, товарищи, тише! Перед инопланетянами стыдно!

Понятное дело, после такой ремарки все слова стер общий хохот, прекратившийся только минут через пять. И тогда Ефремов, утерев лицо, попросил:

— Никита Сергеевич, вы мысль докончите, пожалуйста. Вы начали говорить, что пути достижения разные, но цель одна, верно?

— Именно, — Хрущев сперва утер лысину, лицо после. Несмотря на правильный декабрьский мороз снаружи, в "комнате с модельками" только что пар не поднимался от разгоряченных спором людей.

— Я смотрю просто. Коммунизм есть созидание и постоянное улучшение условий жизни народа. Вот почему там, за вратами, мы построили не военную базу... Не только базу. Мы построили все-таки город. С детскими площадками, кружками кройки с шитьем. И внесли туда все социальные гарантии, присущие социалистическому строю. А старый коммунизм, эпохи Маркса-Бакунина — это ваш Тириан и есть. Отнять и поделить, верно тут сказано. Товарищи! Успокойтесь! Мы еще не идем штурмовать Зимний!

— А что, таки уже пора? — засмеялся в задних рядах Гречко.

Снова посмеялись: пора не пора, кто же такое скажет вслух перед ликом правительства?

С одной стороны, привычный спор опытных царедворцев, то есть, старых товарищей.

С другой стороны — мужчина от мальчика отличается только длиной... Скажем, волос. Интерес у всех одинаковый. Конкуренция, соперничество — все понимают.

Но.

Интересно.

То самое, эфемерное, невыразимое ни в словах, ни в рублях — и, однако, поднявшее предков полвека назад на штурм Перекопа, а кубинских барбудос недавно — на штурм казарм, а китайцев и вьетминь в те самые атаки "живыми волнами"...

Что это?

Как его определить?

Мы спутник запустили, мы человека на орбиту вывели; мы Гитлера лоб в лоб опрокинули — если нет коммунизма, то мечтой о чем все сделано?

Собрались к Т-образному столу и расселись привычно: во главе Хрущев, справа военные, слева ученые, вперемешку с теми и другими философы, предсказатели, инопланетяне в лице одного Тан Линя, и примкнувшие к оному Звездочет с Толмачом. Которые вроде бы земляне, а вроде бы уже и не совсем.

— Товарищи, в самом деле, к порядку. Товарищ Афанасьев, предложения.

— Критерий. Выбрать критерий, по которому мы сравним все коммунизмы.

— Отношение к труду, — вздохнул Ефремов. — Как ни поверни, все создано трудом. Любые спекуляции, грабежи, реквизиции — вторичны.

— Тогда вы и начинайте.

— И начну, — Ефремов поднялся над столом — большой, собранный, аккуратно причесанный; наклонил голову. Толмач, Звездочет и Тан Линь живо увидели в жесте проламывающий тучи "буллхэд".

— Про "Утопию" Томаса Мора говорить не стану по одной причине: она так и осталась утопией. Но в те годы, когда царь-освободитель отменял рабство в России, а в Японии самураи резались на улицах за право больше не быть самураями, то есть в тысяча восемьсот шестидесятых, американский филантроп по имени Беллами сделал практическую попытку. Он купил участок земли в Америке и устроил там колонию на собственных принципах.

Пока Ефремов переводил дух, Устинов буркнул:

— Судя по отсутствию видимого результата, попытка провалилась.

— Именно. Все-таки Беллами утопист; он показал в книгах вымышленное общество, которое он считал идеальным. Но движения ресурсных потоков, как у нас работает Госплан, в те времена никто и не думал рассчитывать. О трудовой психологии никто не заговаривал. Тот же Беллами строил свою утопию на фундаменте принудительных трудовых армий.

— А я думал, трудовые армии придумал Троцкий... В восемнадцатом году. Как он пишет: "Человек стремится уклониться от труда. Трудолюбие создается экономическим давлением и общественным воспитанием. Можно сказать, что человек есть довольно ленивое животное", — пробормотал Гречко, и Хрущев ехидно шепнул:

— Думать не твое, Антоныч. Тебе шашку и коня, и на линию огня. Шашку, если что, я заказал уже на Златоустовском. На двадцать третье февраля подарю.

— Иди ты...

Ефремов перевернул несколько листов большого блокнота и продолжил:

— Беллами считал, что все здоровые люди в возрасте от двадцати одного до сорока пяти обязаны исполнить трудовую повинность. На их-то усилиях и стоит сладкая жизнь всех остальных. Отсюда мы видим, что в утопии Беллами необходим аппарат принуждения, а это у нас что?

— Государство, — ответил Афанасьев. — Понятие "государство" так и определяется. Аппарат принуждения в интересах господствующего класса.

— В своей реальной колонии Беллами не предусмотрел никакого механизма исполнения правил, что ее и погубило. Есть исторический пример ближе: Лига Наций, созданная после Первой Мировой Войны, по причине бессилия так и не предотвратившая Вторую.

Серов поднял руку, вежливо дождался разрешающего жеста и уточнил:

— Тем не менее, в странах Западного мира идеи Беллами весьма популярны. Особенно как противовес нашему коммунизму, который там называется военным и не мыслится без колючей проволоки. Они так понимают, что коммунизм абстракция. Метафизика, идеология. Нормальному человеку непонятно и не нужно. Вот социализм — это хорошо, это они во Франции видели, в Италии, это уже кое-что практическое.

— Верно, — Ефремов постучал карандашом по блокноту. — И все же на Западе до сих пор предпринимаются попытки сделать коммуну "по Беллами". Но к теме. Первое отношение к труду у нас принудительное, труд понимается как неизбежная мерзость, которую необходимо побыстрее отбыть и с плеч. И вся громада Марксова "Капитала" сводится к доказательствам: труд необходим. Да, он тяжел и неприятен, и все же без него не обойтись. А раз так, спорить о труде нечего. Все переходят сразу к дележке результата.

Ефремов свел руки вместе и слепил невидимый снежок.

— То самое "отнять и поделить", потому что ни вождь, ни шаман, то бишь ни царь, ни митрополит, добром не отдадут ни полушки. Таково сегодняшнее понимание коммунизма в том числе и у нас, в СССР. Мы привлекаем людей на тяжелые работы — то же морское рыболовство, стройки, освоение Сибири и так далее — деньгами, привилегиями, в намного меньшей степени почетом. Никто из мечтателей, сколько их ни прошло перед нами, не мог представить себе, что наступит время, когда люди будут трудиться свободно и радостно и понукать их не будет нужды.

— Верно ли я понял, что при такой классификации наш социализм то же самое "отнять и поделить", разве только отнимают чуточку вежливее, а делят самую капельку честнее?

Сказав такое, Устинов извинительно поднял обе руки:

— Больше не буду перебивать. Поймите, весьма странно слышать подобное. Видите ли, промышленный комплекс... Ладно, товарищи, военно-промышленный... Громадная мощь. И если она создана здесь, в СССР, в государстве, что всеми западными политиканами считалось невозможной глупостью, которому предрекали гибель, распад — а мы вот они! Нет ли здесь противоречия с теорией?

— Разумеется, есть, но я перейду к нему дальше.

— Простите еще раз, постараюсь не прерывать.

Звездочет обвел взглядом зал. На людей он пока что смотреть опасался.

— Итак, второе отношение к труду — когда человек сам хочет нечто сделать. Хочет настолько сильно, что заплатит за обучение в школе или высшем учебном заведении, сам купит инструмент, а то даже и придумает. Здесь у нас разнообразное творчество. Искусство, да. Но и техническое творчество тоже. Но и предпринимательство. Задача: как поставить частнособственнические инстинкты на службу коммунизму?

— Вот это уже точно утопия! От кормушки не оттянешь, — Косыгин ожесточенно чесал брови.

— А как же бригады коммунистического труда?

— Они существуют за счет внутренних ресурсов участников. Моральным удовлетворением семью не накормишь, почетную грамоту зимой не наденешь.

— Ерунда, не согласен! Внутренние ресурсы там совсем ни при чем. Вы что же, совершенно не понимаете, какой там положен принцип в основу?

— Товарищи, не отвлекайтесь! Дослушаем изложение мысли, вопросы потом!

— Благодарю. Итак, в отношении к труду возможны две главные крайности. Либо труд повинность, либо труд радость. Отсюда главная задача преобразования общества — сделать труд радостным.

— Техника?

— Не только и не столько. Организация. На себя всякий работает усердно и с выдумкой.

— Простой секрет, любому председателю колхоза знаком.

— Никита Сергеевич, вспомните, как приняли Худенко? В штыки, натурально в багинеты, он-де: "нарушает социальный мир". А ведь он всего только и сделал, что устроил работу в совхозе, чтобы та обогащала работников. Не свергая советского строя, не нарушая советских законов.

— Совхоз не колхоз.

— Не такая большая разница, однако!

— Мы приходим к простому выводу, — Серов опустил голову в ладони, и потому голос его звучал, словно бы из-под земли:

— Социализмы-капитализмы вторичны сами по себе. Главное, какие люди там допущены к решениям, и кто выполняет их. Капитализм воспитывает подонков. Через какое-то время штатное расписание ими заполнено. А коммунизм теоретически всех членов общества делает хорошими... Не так! Отбирает в штатное расписание хороших.

— Теоретически, — Косыгин откровенно повертел носом.

— Практически! Система Худенко, кооперативное движение. Наконец, бригады комтруда. Именно практически! Потенциал системы доказан, ведь подобного ни при царе не водилось, и сейчас ни у кого из буржуев нет... Но мы все мешаем докладчику.

— Тема... Очень... — Гречко сказал неожиданно серьезным тоном. — Пусть я номенклатурная шишка, но я человек тоже. Мне хочется все-таки знать: за что. За что я по приказу двину танки. За что в них будут гореть люди. За веру, царя и отечество? Вот и прерываем постоянно.

В рухнувшей на комнату тишине звучали, конечно же, только часы — далеко над входом.

Тик-так.

Тик-так.

За широкими окнами стемнело; мело густо, щедро, радуя строителей снежных крепостей, лыжников, охотников "по пухляку", просто детишек, учивших сейчас параграф или главу из учебника при свете лампы.

— Продолжайте.

Ефремов закрыл блокнот и указал на второго богатыря за столом:

— Для разъяснения, каким образом освобождение труда достигнуто практически, слово имеет ученый Тан Линь.

Тан Линь поднялся и повторил все то, что уже рассказывал в зале военной академии Атласа и повторил вчера Ефремову у витрины с тарбозавром, в Палеонтологическом.

Прежде всего, что известное ему, Тан Линю, устройство социума базируется не только на трудах Эрф Рома, но и в значительной степени на работах Оксигена, уточненных и дополненных практикой.

Что единицей общества считается команда, отношения внутри которой не регулируются извне. От семьи отличие лишь в том, что из команды любой может всегда уйти.

Что наиболее спорную функцию государства — принуждение нарушителя, право силы — берет на себя общество, размазав ее более-менее равномерно и тем самым сделав подъемной, словно бы копание канала.

Что главный смысл столь сложно устроенного общества — разнообразие. Любая система должна иметь набор подходов к любой задаче природы, набор ответов на всякую опасность.

Людям же выгодно, потому что команд миллионы, больших и малых, и кто не прижился в одной, может искать следующую либо вовсе жить одиночкой, если, конечно, выдержит.

Что общий враг, столь удобный цемент в любом собрании людей, великом или малом, здесь работает на благо, ибо команды конкурируют именно как команды, а не как смертные враги, всегда помня: мы все земляне, а против нас необъятный Космос и всемогущее Время.

Тан Линь произносил отточенную речь и поражался, насколько иначе его воспринимали. Люди выглядели усталыми, старыми, изношенными намного сильнее, чем крепкие активные слушатели военной Академии за восемь светолет отсюда.

Но военные Атласа пробовали слова на зуб, ощупывали умственно, взвешивали и измеряли, сомневались и боялись поверить, и закрывались цинизмом, как фехтовальщик привычно берет защиты.

А здесь у людей горели глаза.

И каждый миг Тан Линь одергивал себя в мыслях, и напоминал: они такие же. Точно так же рвут глотки друг дружке. Просто на Атласе дерутся за выгоду одному и сегодня, а тут за выгоду многим и надолго. Например, за работу для КБ или своего завода. Конечно, лично человек получит орден или премию. Смешную копеечную премию по сравнению с прибылью зачуханного миллионера.

Хорошо ли это? Он, Тан Линь, чужой и здесь тоже; и если даже случится чудо, и Хоро подберет нужные установки семидверной комнатки, станет ли Тан Линь своим на родной Земле? Или он теперь экспонат и судьба его стоять в такой стеклянной витрине, вертолетиком-корабликом, если же неохота мелочью, то хотя бы тарбозавром?

Чучелом плачущего большевика, усмехнулся Тан Линь, вспомнив беседу с Ефремовым. Детишки, Семиградье — только там, пожалуй, он сможет бросить якорь.

Про Семиградье он заметил в последних абзацах, сухо, только для полноты сведений. И удивился внезапному оживлению, в шепоте которого выловил фамилию "Макаренко", повторенную каждым слушателем. И потом: "Надо же, и у них сработало"! Довольнее всех выглядел тот самый Афанасьев, ректор Института Коммунизма, со слов Ефремова: главный философ, вдохновитель. Получается, речь удалась?

Тан Линь знал без часов, что речь укладывается в пятнадцать здешних минут: нарочно так скомпоновал, чтобы не успели заскучать, задуматься, перебить вопросами.

Но вот он договорил и сел, и некоторое время ошеломленные земляне не издавали ни звука — кроме, разумеется, часов, бесстрастно нарезающих вечность на кусочки, фасующих в события, мысли, удары сердца.

И потом выдающих всем события забесплатно. То есть, даром. Коммунизм же!

Тик-так.

Вот так.

— Задавайте вопросы, товарищи, — сказал Хрущев.

— Простите, мы пока не готовы, — выразил общее мнение Устинов. — Такие вопросы с кондачка не задаются, а не то что решаются.

Все снова посмеялись.

Хрущев закрыл совещание с видимым облегчением. Секретарь выдал всем карточки с датой и временем следующего собрания, после чего люди вышли сперва в залы, коридоры — а потом, получив пальто с шубами, в снег.

***

Снег летел плотным потоком; в Центральный Дом Литератора решили не ходить: реорганизация, стройка, новое здание. Ни посидеть, ни поговорить. Собрались впятером: братья, Афанасьев, Ефремов и Тан Линь. Взяли такси, в придорожном кафе у кооператоров набрали еды. Выпивки не брали, потому как старшему поколению доктор не велел, Тан Линь вовсе не пил. Молодое поколение подумало: невежливо нам пить, а уважаемым наставникам на то, глотая слюну, смотреть. Ограничились томатным соком, единственным, уцелевшим в кафе к вечеру. Сели, осмотрелись, и каждый подумал: вот он и контакт, но как-то не всерьез, что ли? А как надо всерьез?

И Ефремов проворчал вслух:

— Разве существует образец, эталон Первого Контакта? Речи-встречи, то да се, против НАТО? Какое дело разуму с иной звезды до наших местечковых дрязг?

— Вообще-то да, — вздохнул Афанасьев. — Образец существовал. Немая торговля, финикийцы. Тысячи лет назад, когда всякая новая бухта, любой берег представлял собой новый мир. Входишь и не знаешь: кто здесь живет? Как встретит? Базаром или войной?

— Три вида сущности одной, — хмыкнул старший брат. — Но...

— Давайте-ка мы никуда больше не поедем, — предложил тогда Ефремов. — Чем беспокоить домашних и разносить слухи, посидим здесь и поговорим. Зал пустой. Похоже, что из-за непогоды. Нам никто не помешает... Единогласно? Виктор Григорьевич, начинайте.

Афанасьев начал не прежде, чем очистил свою тарелку.

— Иван Антонович, вы считаете, что природа человека добра. Тут вы следуете гуманистической традиции Руссо и, к слову, Маркса. Воспитание человека коммунистического общества состоит в выявлении и развитии изначально присущих ему нравственных качеств.

— Вы не согласны?

— Полагаю, вы не учитываете антропологические открытия Фрейда и Ницше.

— Мастера невроза! Вся иудео-христианская кодла строит власть на подавлении психики. Вот это грех и вон то грех; то не сметь и вон того не желать. Но можно купить индульгенцию. Но не всем, а только кому мы разрешим.

— Рыба, кстати, очень даже. Пробуйте.

— Не премину... Отсюда гормональный шторм. Все равно что крейсер на рейде постоянно подрабатывает машинами, выжигает ресурс не в боях-походах, а в стоянии на якоре. Потом приходит нужда совершать подвиг, а уже и нечем. И вся ницшеанская Европа смирно ложится под Гитлера.

— И стонет по-фрейдистки, — хмыкнул старший брат. — Простите, Иван Антонович, образ такой. Не удержался.

— Вы, кстати, не отмалчивайтесь. Вы же там... Год провели?

— Мы, кстати, до сих пор официально там. Числимся в пути. Здесь вы нас не видите. Мнится вам.

— Тогда грибы сюда двигайте, призракам разъедаться не положено. Что скажете по спору?

— Наша совесть возмущена существующим порядком вещей. Разум послушно и поспешно ищет пути изменить этот порядок. Но у порядка есть свои законы. Они возникают из стремлений огромных человеческих масс. Пока идея не овладеет массами, масса никуда не двинется. И потому в революционный переворот... Не верю. Смена верхушки не даст ничего: люди останутся прежними. Уязвимыми и несовершенными чисто в силу биологической природы.

— И все же доброе в людях фундаментальнее, чем зло и жестокость. Человек по природе добр и замечателен, злое в нем —- продукт извращенных общественных отношений. Особенно же христианства.

Звездочет разулыбался:

— Ирония судьбы. Я примерно то самое доказывал Капитану.

— Судя по вашей улыбке, тот не согласился?

— Он человек военный. Сказал: сволочи понятен только язык оружия, с него и надо начинать.

— Вот видите, и вы полагаете революционное обновление неизбежным!

— Только как признание уже сложившихся перемен. Без подготовки общества никакие "сверхусилия сверхлюдей" не принесут ничего.

— Вот Яковлев нам на "Попытку к бегству" и отписал, что-де: "Земляне, члены коммунистического общества, при столкновении с инопланетным фашизмом не хотят вмешиваться, ибо всякое их вмешательство, по мнению авторов, обречено. И все достижения земных наук оказываются почему-то бессильными".

— Брат, загнул — тремя руками не разогнуть. Представляешь, Тириан к нашим перейдет, а мы-то никогда не поверим ему полностью... Сюжет?

— Сюжет, но потом. Иван Антонович, вот мы с братом вас ценим за попытку глянуть в будущее. Не продлить в него настоящее, а именно вычислить будущее, сильно отличное от всего... Всего, в общем. А мы стараемся понять: как там себя ощущают обычные люди. Которые могут ошибиться и потом оправдываться: "Извините, мол. Сердце не выдержало, я чувствовал, что обязан хоть что-нибудь сделать". А что конкретно нужно делать, у нас ведь нигде не учат!

— Вам и шашки в руки. Напишите про таких людей, которых именно учат. Вас же готовили?

Братья переглянулись и засмеялись. Все засмеялись тоже, не понимая причины, просто чувствуя желание братьев поделиться радостью. Потом Ефремов поглядел на люстру сквозь колечко лука и опечалился:

— Получается, и я написал утопию. Коммунистическую.

— Не соглашусь. Вы не коммунистическую утопию написали, а общечеловеческую.

— То-то мне читатели отзываются, что сухо, научно, рассуждения одни. Звездолет бетонный, Дар Ветер картонный.

Братья переглянулись и решительно отобрали у Афанасьева миску с маринованными грибами — пока все спорили, самый ученый философ Союза отъел как бы не половину. Накололи вилкой каждый по грибу и телепатическим путем решили: отвечать старшему, и тот сказал:

— Так у нас всех две категории читателей. Первых вы никаким Берегом Скелетов не завлечете, им подавай мысли. А вторым, напротив, интересно про побег Тилотаммы, погоню, тигров и алмазы. Про Леа в купальнике, а еще лучше без. Про мафию и драму лейтенанта Андреа. Вот им первая категория непонятна и мешает непоправимо.

— Все поправимо, — Афанасьев не согласился. — Осенью сорок первого у меня в БАО служил старшина, перековавшийся урка, строитель Беломорканала. Никто его ни в чем обмануть не мог, такой жучила. А подчинялись ему профессор санскрита и учитель по классу тромбона из консерватории. Жизнь сложнее пары категорий, с кем угодно в один окоп усадит. Вот Замятин, читали?

— Простите, нет, он же уехал в тридцать пятом и умер в Париже.

— Ну да, — Афанасьев спохватился. — Что же я... Вы и не могли. В сорок втором перевели меня в СМЕРШ Забайкальского округа, там я философией и увлекся. Потому что каждый второй на допросе пытается втереть, что он-де на самом деле бабочка, коей снится, что она человек. Спрашиваю его: чего же бабочка занимается подрывной работой? А он отвечает: все, что делают люди, для порядочного насекомого кошмар форменный. Нету разницы, заниматься подрывной работой или какой другой, один хрен придет какой-то Бредбери, почему-то американец. И все равно растопчет. Куда там перевербовка, их даже понять без образования невозможно.

— Лихо завернуто.

— Лихо потом настало. Перехватили мы нелегала с зарубежной печатью. Какой-то эмигрант из Харбина, самиздатом переводил "Мы" Замятина с чешского издания, и через границу толкал местной интеллигенции. Так вот, что писал Замятин: "Во всех великих религиях одна и та же мысль: научить людей всеобщему братству. Не смешно ли биться насмерть из-за вопроса о том, как именно произносить слово "братство"?

— Не смешно, — шумно выдохнул Тан Линь, — я вот со стороны гляжу, на правах, так сказать, инопланетника. Совсем не смешно.

— Ну и там дальше Замятин выводит следствие. Якобы, существуют абсолютные Добро и Зло, на их основе можно-де построить Высшую Мораль. А с ней никоторый коммунизм-социализм не нужен. Мораль Высшая, конец истории, все. Вот, стою я с прокопченным наганом над арестованным китайцем и чую: неправда его. А доказать не могу. И прямо вижу, как узкоглазая падла смеется: варвар, что ты понимаешь! Стрелять научился и рад!

Афанасьев перетащил миску с грибами на свою сторону стола, но за время речи в ней осталось буквально на понюхать.

— Тогда-то я и стал учиться философии. Мир сложная штука.

Добрав остатки закуски, вытерли тарелки хлебом начисто; подавальщица помоложе только головой покрутила, а мама ее, в семейном кафе посудомойка, кивнула печально и понимающе: блокадники. Двое точно, видела она уже, кто такими глазами на хлеб смотрит. Но и остальные, похоже, помнят голод сорок шестого...

Рассчитавшись, мужчины натянули на плечи кто пальто, кто шубу, и вышли в метель.

***

Метель стихла поутру седьмого дня. Вагончик наш отцепили на узловой станции, вежливо предложив пассажирам собрать вещи и выметаться.

Отсюда начинался уже Трансмистраль, и вместо лежания на полке или неторопливого плавания в коде — словно вернулся на пять лет назад, в счастливый конец детства! — пришлось нахлобучить шапку плотнее, собрать вещи в сумку, помянув оставленный морякам рюкзак, да и валить в ясный морозный день. Искать пути на восток.

Первым делом я подошел к станционному сортиру и осмотрел все заборы поблизости, на высоте роста. Круг с крестиком — бесплатная кормежка. Хорошо, но не надо там светиться, ведь куда пойдет вербовщик первым делом? Две лопаты — есть работа. Хороший знак, но старый, выгоревший под летним солнцем, в начале сезона поставили. Есть ли та работа сейчас и платят ли за нее столько, чтобы доехать на следующий узел?

Можно, конечно, прыгнуть в товарняк зайцем. Ну, лосем, с виадука. Я из дома так бежал. Дело хоть и неприятное, но все же привычное. Только зимой ты в хоппере не разлежишься, закоченеешь. Отложу напоследок, если вовсе уж невыкрутка настанет...

Однако, нет решеток, нет ромба, нет стрелок — никаких знаков, что место опасное и надо срочно валить отсюда.

Ладно, вернулся на станцию по протоптанной в снегу тропинке-траншее глубиной до пояса. Двадцать льен осталось, так пятнадцать со скрипом отдал парикмахеру. К потертым-штопаным цепляются все, от местной шпаны до поездной охраны. Спросил про баню, сказали: в городе. Утро ясное, до вечера далеко, можно и в город сунуться, но баня стоит льен десять-двенадцать, а и одежку бы не мешало прикупить местную, хотя бы один предмет, куртку там или кепку, чтобы влиться в ряды. И то, что есть, постирать при бане надо бы. Так опять за деньги. Ну, капитализм, его же мать...

Стою у плаката, с умным видом читаю три строки: "СТОЙ! ОПАСНОСТЬ ПАДЕНИЯ НА РЕЛЬСЫ!" Слушаю песенку, сладенькую и несвежую, как закатившаяся за тумбочку зефирка. И желудок мне: слышь, несвежая! Ножом аккуратно корочку счистить, и есть можно!

Можно и есть, когда льены есть. Страдать некогда, как пошел я "путем светлячка", так надо и двигаться дальше. На узловой станции Свитки настраивать лучше не лезть, не прокатит. Вернее, так: может и прокатить, но второго шанса у меня нет. Попробуем иначе.

Подошел к дежурному, поздоровался и спрашиваю:

— Уважаемый, а где тут рынок?

***

Рынок не поражал ни величиной, ни ассортиментом. И вообще, я подумал, что народ сюда не торговать пришел: смотреть на громадный экран, слушать новости, грызть орешки мелкие тутошние. За океаном орехи деликатес, льена за штуку. А тут все скорлупой заплевано, будто не люди живут и не белкофавны, а чистопородные белки.

Ну, разговоры, понятно:

— Озпин — голова!

— Да, ему палец в рот не клади.

— Твой немытый и жена, поди, за десятку в рот берет.

— Ты че тут про мою жену гонишь? Пошли-ка выйдем!

Уступил дорогу горячим парням, прикинул, куда бежать в случае чего. Подошел к будке, отдал последнюю пятерку за место. Сел и выложил горку пакетиков от одноразовых носков, а в них темное чего-то, завлекательное, этикетки яркие. Напечатал на цветном принтере, пока в гостинке ехали. Выглядит фабричной работой, с порога не отталкивает. Кричать не стал: новичку на рынке кричать невежливо. Хотя бы неделю посиди, тогда уж рот разевай, перебивай клиента заслуженным ветеранам. Сижу, жду, вроде как и денег у меня не просто ноль, а три таких ноля, еще и с единичкой перед ними.

Слушаю, чего мужики перед экраном обсуждают. А они там сурово, про финансы да про политику:

— ... Онанизм чистая самозанятость! Исключая онанизм из ВВП, страна исключает объемы средств и услуг, которые могли бы добываться проституцией. Там, где в цивилизованных странах работу выполняют профессионалы за деньги...

Я сразу вспоминаю: под городом Ноль мы таких целое гнездо расхреначили.

— ... В диких —- непрофессионалы оказывают сами себе услуги недостаточного качества. Там не культурный онанизм, там криворукое дрочево. Ну и отрицательно же сказывается на росте ВВП и налогах. А налоги, уважаемые, это...

Экран вещает: Атлас и Вейл обсуждают возможность заключения оборонительного соглашения. Вроде бы Мистраль должен съежиться и присесть под лавку, но и его туда зовут. Против горячего Вакуо? Набор в армию объявлен, парламент санкционировал внеочередной налог... Вот оно для чего все закручено? Или нет?

Страшно думать, что я знаю причину. Не ту, что в экране объявлена, а истинную. Причина ездит в железном ящике на двадцатиколесном траке; и не одну причину я видел, целых три...

— Эй, длинный, чем торгуешь?

— Средство от долгоносика. Летальность сто процентов.

— Дорого, небось?

— Так оно не расходуется почти. Одной упаковки на сезон хватит.

— Брешешь. Побожись!

— Сам попробуй. Убедишься, что не вру.

— Где я тебе среди зимы долгоносика найду?

— Ты это вопрос задаешь или ответ хочешь услышать?

— Ладно. А почем?

— Двадцать льен за пачку.

— И на сезон хватит?

— Хватит. Я покажу.

— Показывай.

— Давай отойдем в тепло, а то я упаковку открою, а ты не купишь, мне же заклеивать обратно. Показывай, где тут поговорить можно.

Мужик посопел, повертел головой в поисках моих подельников. Ну и никого не увидел, понятно. Карабин — так здесь у каждого прахобой, места дикие, выйди за околицу, гриммы набегут, Охотника дозовись еще. А лихие люди набегут, и вовсе позвать не успеешь. Что карабин, вот если бы я тут с пулеметом сидел...

И морда у меня безмятежная. Типичный разъездной агент молодой-перспективной химической компании, удобрения-гербициды, вон их по Мистралю сколько.

Но двадцать льен на целый сезон?

И мужик подумал, что нашел подвох:

— Че так дешево? Просрочку скидываешь, небось?

— Слышь, уважаемый, с боссом я сам объяснюсь. Ты товар смотреть будешь?

Пошли мы в забегаловку, понятно. Я упаковку распечатал, а там две дощечки с инструкцией: положи между ними долгоносика, нажми, поверни. Надежность абсолютная. Мужик смотрит и глазами хлопает: упаковка фабричная. Этикетка на хорошей бумаге (я глянцевую обертку с пачки офисной бумаги взял), инструкция четкая... Вроде товар, а по сути что?

— Ну ты жук! Не, в суд за сраную двадцатку тебя не притянут, это ты верно рассчитал. А вот морду набьют, не боишься?

— Не-а. Сказать, почему?

— Ну.

— Вот гляди. Есть у тебя сосед... Такой, знаешь, самый умный. Который все-все насквозь видит. Которого никак не обманешь? Ну, с его слов. Есть, а?

— Как дырка в жопе! — Мужик аж приплясывать начал. Конечно, есть. Такой сосед у всякого есть. А не сосед, значит, коллега. А не коллега, так вообще начальник. Любой без Свитка и поиска в сети за минуту вспомнит.

— Вот, — и заклеенную упаковку в руки. — Хочешь, ему за сороковник сдай. А хочешь, намекни, где купил. На полтос разведу, как боги-братья Салем напарили.

— Знаешь, парень, да за такое двадцатку и дешево еще!

— Ну, зарываться не надо. Лучше маленькая льена в кармане, чем длинная в жопе.

Мужик все понял сходу. Шарахнул двадцаткой по столу, упаковку сгреб и на улицу с радостным ворчанием: вроде про себя, но так, чтобы услышали:

— Во теперь долгоносику шандец! На всем участке! Я-то и не знал, что такую круть сюда завозят!

Город маленький, кому надо, все услышали. Не иконка от запоя, конечно, но к вечеру пять счастливцев обогатили меня суммарно на две сотни. Двадцатку в бане оставил, на полтораста взял билет до следующей узловой станции. Чистенький и свеженький окопался в станционном буфете, осчастливив его владельца десяткой, куртку скинул на спинку стула, карабин завернул и положил в ноги, после чего принялся безмятежно пить то, что здесь называлось пивом. Нефиг шляться в поисках приключений; поезд вечером — вот и надо просто досидеть до вечера.

***

До вечера на станции никаких особенных событий не произошло. В городе, правда, шумели. Разыскивали хитрожопую сволочь, обувшую лучших людей Залесья на фанерки против долгоносика. Ну, я сидел тихонько, пиво потягивал да плечами пожимал. Дескать, баня у вас хорошая в городе. И стирка там же. И девочки на стирке. Тут буфетчик сразу понял, где я время проводил, и если кто искал, тем сказал: да бабник он просто. Лось же, а у тех гон по осени-зиме. Вот и гонит, положено.

И все бы ничего, а только перед самым закатом проплыл над платформой воздушный крейсер. Само по себе дело привычное; сколько я их перевидал в Атласе! Но после недели программирования в гостинке, не на глупеньком ручном Свитке, на хорошей большой машине, вспомнилось все разом. Обвалом, водопадом.

Тонна груза — тысяча кубов подъемного газа. Чтобы тягаться с морскими перевозками, надо возить хотя бы десять килотонн, иначе не окупается линия. Дирижабельная вышка сложнее причала, да и без ангара порт не порт: ураган трепанет, и клочки по закоулочкам. Груз большой надо, мелкая партия убыточна. Десять килотонн — десять миллионов объем баллонов. Тут и каркас, и погрузку надо продумывать, ведь близко к земле не опустишь. Крейсер по сравнению с полуторамильным грузовиком очень маленький, изящный и легкий. И напор ветра, и скачки давления в несущих баллонах, и крепление, и прочность на изгиб...

Вот он, плывет в низких лучах зимнего заката. Что-то там на круглом боку здоровенными буквами. Ближе подошел, прочиталось: "Гордость Мистраля". Пассажирский, похоже. Те можно делать сильно поменьше, но нужно делать сильно покрепче.

Я из дома бежал не в Белый Клык — в Технион. Сколько себя помню, такие вот машины мечтал строить, а не шестнадцать тонн выдавать на-гора ежесуточно... Тонны не наша мера: земная, из города Ноль, а мне все равно уже. Стою, только слезы стираю, потому что холодно, глаза обмерзнуть могут. Плывет надо мной "Гордость Мистраля" во все свои миллионы кубов, огоньки мерцают, и каждый назвать могу: ходовой, габаритный, контрольный стыковочного узла...

Дома у меня поселок шахтерский. Народ простой. Вкалывают — врагу пожелаешь только. Каждый день ждут, что бухнет метан или жила окажется легкая на детонацию. После смены отпускает не сразу, а спать надо. Не заснешь — завтра будешь вареный и тогда уже ошибешься точно. Чтобы заснуть, бутылка крепкой. Бутылка потому, что слабаку в шахте нечего делать. Забойщика стаканом не свалишь.

Потом привыкаешь и пьешь не после смены тоже.

Батя зарабатывал много, но и спускал быстро. На черный день копить — че за барство? Лучше зубы золотые вставить, каждому видно, что крутой парень идет!

А как почуял батя, что конец приходит, так вызвал зубнолога. Не доктора, что лечит-сверлит, а зубнолога. Он зубы золотые снимает и сразу за металл платит. С тех денег и пьет вся родня на поминках.

Ну вот, зубнолог отработал, долю себе отлистал, вышел на крыльцо — и потянулись в наш двор цепочкой и родные, и троюродные.

Пока все они в прихожей слюну пускали, батя меня вызвал, сунул всю пачку льен в руки, толкнул в заднюю дверь: беги, сынок, огородами. Живи, как сумеешь, только сюда не возвращайся. Не простят ни мне, ни тебе, что я столько денег просадил на господскую придурь, на ученье...

Почему нельзя похоронить с зубами? Так в первую ночь могилу раскопают и все равно снимут. Впрочем, кто там будет возиться: молотком выбьют.

Приехал в город, комнатку снял, купил Свиток попроще, но не самый плохой. Зиму книги грыз, готовился к экзаменами, тогда же и программировать научился. А пригодилось вот: сутки не прошли.

Вспомнил, все вспомнил. Системные вызовы, коды клавиш, даже на сколько банков памяти экран делится и какое там смещение...

Ну, а потом на экзаменах в Технионе с кем-то я не так поздоровался, кому-то ногу отдавил. У нас как шутят: если шахтер с тобой вежлив, обернись, ты попаданец в сказку.

И вот, при равенстве баллов кого возьмут? Чистенького отличника или облома из отребья, у которого шахта на морде пропечатана заглавными буквами?

Ну, сижу на лавке, Свиток тот разбить охота, хотя машинка не виновата ни в чем. И ходят вокруг меня нормальные, в общем, люди. Чистые, хорошие... А руку протянул изо всех один.

Тириан, конечно. Пошли, говорит, с нами. Ты нам подходишь.

Потом лагерь, потом Адам Таурус, потом я Синдер увидел.

А сегодня в новостях на экране подтверждение. Опознано тело Синдер Фолл.

И дирижабль. И лето вспомнилось. Все в строку, все в одну точку, как Адам в лагере стрелять учил, "бам-бам" называется. Два-три раза в одну точку никакой броник не держит, ни полицейский ни военный.

Влез в зеленый вагончик, последнюю двадцатку проводнику сунул:

— Принеси там... — без уточнений. Они, проводники, в таких случаях всегда понимают правильно.

***

Правильно я не стал жалеть двадцатку. Винный продукт вещь в себе — пока не в тебе. Не то, чтобы полегчало, но хотя бы отпустило, и на следующую станцию я высадился уже спокойным. Ну так, относительно, конечно.

Но как часы на платформе на меня наворчали: чего разнюнился? Кому конец, тебе начало только! Давай, давай, шевели подставками! — я им даже улыбнулся.

Как не улыбнуться, когда вот плакат: "ВНИМАНИЕ! ВОЗМОЖНОСТЬ ПАДЕНИЯ НА РЕЛЬСЫ".

Прошлый плакат, помнится, говорил: опасность падения.

Хоба, я в городе возможностей!

Ну раз так, начал я с настройки Свитка в грузовой конторе. Прокатило на удивление, а там еще оказалось, что у них шнурок к печаталке болтается, оттого и сбоит постоянно; у нас в лагере так же болтался, канцелярию туда-сюда таскали на перебазированиях, вот гнездо и разбилось... Я поджал как привык, без пассатижей, пальцами. Тут мне уже сто льен высыпали, и на рынок я не долгоносиком торговать пошел, а как порядочный, купить куртку местную. На билет все равно не набрал, так хоть маскировку обновлю.

Намерил в палатке кожанку попроще. Жабья кожа, рыбий мех, на вид понты, на ощупь смех.

Пошел смеяться по рядам, потому что не плакать же.

И ведь не девушку заметил, заметил селедку.

— Че, — говорю, — рыба кривая?

— На повороте поймали. А у тебя девушка есть?

Голос мой ответил быстрее, чем голова поняла:

— Не, я самозанятый.

— Это как ?

Ну, девушке мужские вещи не объяснишь. Финансы, например. Или вообще политику. Что мужики перед экраном в том, прежнем, городе обсуждали. Девушке надо стихи читать:

— Светит месяц и шумит камыш... Шелестит ночная трава... Где найти на ужин мышь, когда твоя девушка — сова?

Посмеялись.

— Бери рыбу, красивый.

В воздухе витает любовь: мухи трахаются.

— Если я тебе за рыбу натурой заплачу? Денег нет.

Бровь так изящно вверх:

— И как я с нее налог отдам?

— Хрен покажу, понятно же.

Губки бантиком:

— Че, только посмотреть? И потрогать не дашь?

— Если только утром.

***

Утром в потолок глядя сказал — сам не понял, в шутку ли:

— Выходи за меня. Мы же лоси, рога сбрасываем. Значит, все измены жен обнуляются.

Ничего не ответила. Ответили часы на кухоньке; я там сразу Большого вспомнил, он бы ту кухоньку всю собой заполнил, что твой кот банку.

Тик-так, проворчали часы. Ты кто? Ты не забыл, куда и зачем собрался?

А когда я не ответил, секундная стрелка — она там самая ехидина — ребра пересчитала еще и пригрозила: от себя все равно не сбежишь!

... Поцелуи у нее мохнатые, как маленькие пчелы.

Остаться?

Плохо в доме, где на тебя часы смотрят косо.

Не взял ничего и ничего не оставил.

И жесты видел, и слышал интонации — запоминать не хотел. Не хотел зацепиться. Бросить все сложности, обычным стать — соблазн великий. Мирно тут, спокойно живется. Видно, местный бугор, князь, мэр — как он тут именуется — не злой по натуре, и в силовики набрал таких же.

... С другой стороны — я ведь сказал Синдер "нет", и до сих пор не вспоминал ее даже. А что Вайсс за жопу хватал, так Винтер не ухватишь, она точно голову оторвет...

Пошел на станцию, потому что ехать надо. Жить необязательно, сказал однажды Капитан. А плыть необходимо.

Улицы вокруг обычные: не Мантловские подгороды, все эти "двести двадцать восьмые Технические", да "Имени стосорокалетия газеты "Мантловская правда". Но тоже чисто. Домики два-три этажа, дворики, дорожки прочищены, видно, что дворник не зря хлеб ест. А вон и сам герой метлы. Шуршит, старается. Мало что весь квартал с ритма сбивает, зараза, так еще и поет:

— Когда над речкою широкой!

Раздался голос с хрипотцой!

Мохнатый шмель аж подавился!

Пыльцо-о-о-й!

Румяный такой дворник, здоровенный, бляха сверкает, пальто форменное.

Форменное.

Форма!

Прибежал на станцию, первого попавшегося охранника хвать:

— Уважаемый, где тут стрелков набирают?

— Слышь, пацан, дурного дела ищешь. Торчать головой над краем вагона, мишенью работать? В любой заварухе стрелка выбивают первого!

Знал бы ты, сколько раз меня выбить пробовали, но не похвастаешься же: набегут безопасники, воткнут акупунктуру под ногти, а что останется, продадут на органы в клинику.

— Что поделаешь, дядя. Отец умер, братья наследство делят. Мне вот один прахобой и оставили. Чужой промахнется, ну а свой в своего всегда попадет!

— Правду говоришь. Хрен с тобой, голова твоя. Вывеска вон там, спроси ротмистра. Только не поминай меня, как начнется стрельба.

***

Стрельба хлестнула по ушам сразу от входа. По схеме из воспоминаний Вайолет, фугас упал вон там, правее полуразваленной кордегардии. Тут от всей крепости кроме кордегардии осталось несколько кусков стен; поежившись, Капитан вспомнил учебный фильм про штурм Познани. Там по старым фортам били из морских восьмидюймовок, тяжелых до того, что не держали колеса, приходилось на гусеницы ставить.

Здесь, кажется, применили что-то очень похожее.

Потом лопнул первый фугас, и все вернулось — вернулось, как не пропадало; и снова Капитан бежал, полз, кувырком скатывался в приметные ямки — тело выбирало дорогу само, голова оставалась холодной и ясной. Крепость подпрыгивала, камни величиной с голову осыпались ручейками со старинных стен. Бетон модерновых фортов лопался с гулким треском, и надо всем, полностью перекрывая прочие звуки, ревел бог войны "большой и особой мощности"... Пожалуй, восемнадцатилетний пацан здесь бы потерял сперва ориентиры, потом голову, а потом и жизнь. Да только Капитан пришел взрослым, пришел с поддержкой оставшихся за спиной друзей. Не рискуй, сказала Хоро. Не найдешь сразу, повторим сколько надо, чтобы установить место.

Честно говоря, повторять скачки под снарядами Капитан вовсе не собирался, но кого же судьба в таких случаях спрашивает?

Землю шатало, летела пыль, прыгали камни: наверное, щелкали. Услышишь тут! Сплюнув песок, мужчина проскочил до следующей воронки, упал на бок и вытащил из нагрудного кармана схему.

Мир почернел и перевернулся; несколько мгновений Капитан мотал головой, не соображая ничего, потом дошло: рядом. Совсем рядом. Большой калибр. Пыли столько, что солнца не видно. Или тучи? Небо серое, камень черный, песок цвета первой блевотины...

Осколки!

Капитан юркнул под расщепленное бревно и успел. Вокруг засвистели куски металла, обломки стен и бетона, поднятые взрывом и возвращенные на землю только сейчас. В бревно глухо ударило несколько раз, по лицу противно хлестнуло комками грязи; закрывшись рукавом, Капитан отвернулся — и тут увидел цель.

Мужчина в зеленой форме здешнего фасона, черты лица резкие, подбородок выражен, глаза средней посадки, линия бровей нормальная... Составленный по замечаниям Вайолет фоторобот встал перед глазами как живой. Несколько мгновений Капитан сравнивал и потом решил: он, искомый майор Гилберт. Наверное, в здешней армии звание у него иное, но неважно.

Важно, что человек ценен для одного из своих...

Своих?

Одним из прежних разрывов майора отбросило под стену; судя по неловкой позе, он и сейчас не пришел в сознание, не свернулся калачиком, не прикрыл головы руками — он лежал под стеной плоским рисунком.

Капитан огляделся: похоже, что никто сюда не бежал и не рвался. Отряхнув карабин, Капитан встал на колено под стеной и через прицел оглядел поле, привычно замечая короткие перебежки... Чужие? Условные свои?

Черт, кто ему теперь свои?

Капитан бросил руку на пояс и заученным движением раздавил хрустальный сторожок. Несколько мгновений Капитан покрывался холодным потом, боясь, что прибор не сработал.

Потом несколько левее и сзади с хлопком развернулся портал. Впереди волны теплого ветра прыжком вылетела Ваойлет — в такой же зеленой форме, со здешним оружием — и кинулась к лежащему, с размаху вбив ему в бедро шприц с промедолом. Потом отскочила на шаг, вскинула ствол и подняла левую руку: прикрываю, тащите!

Тогда из портала покатился уже настоящий жар; невидимая волна пошевелила мелкие обломки. Рейвен, в привычном красно-черном, разгоняя аурой грязь и дым, выкатилась на лунный ландшафт раздолбанной крепости, как выкатывается из тумана танк. Пока Вайолет с Капитаном вертели стволами на все стороны, Рейвен легко приподняла раненого, подсунула под спину доску — вдруг там позвоночник сломан? — и для надежности примотала Гилберта к доске несколькими витками строительного скотча.

Затем Охотница подняла доску за край и без видимых усилий втолкнула в портал. Покидала в портал Капитана с Вайолет — за шиворот, словно котят, нимало не напрягшись. Наконец, шагнула сама.

Портал закрылся.

Капитан сидел на бетонном полу знакомой до зубовного скрежета семидверной комнатки. Блондины-Никодимы рысью утащили носилки с Гилбертом в следующий портал, откуда пахло, конечно же, госпиталем.

Вайолет задержалась на мгновение:

— Госпожа Рейвен.

— Да, девочка?

Девочка не смутилась:

— Почему ваши волосы никогда не путаются? Они же длинные!

Рейвен взвесила на руке собственную гриву длиной добрых полтора метра. Подумала и выразилась так:

— Аура не физическое поле в привычном его понимании. Аура, скорее, способ мироощущения. Гармония с миром, встроенность в него. Так нам объясняли в Академии. Ничего сверхъестественного, кроме постоянно выпадающей в твою пользу вероятности. Ты это хотела спросить?

— Я хотела поблагодарить.

— Да, я чувствую. Ну, беги уже.

Вайолет исчезла в госпитальной двери.

Рейвен послала Капитану воздушный поцелуй и вышла в соседнюю дверь.

Механизм заурчал, комнату затрясло, светильники мигнули, и все три портала затянулись люками синей стали.

Капитан поднялся, ступил на шаг, ощупал дверь прямо перед собой.

Значит, можно.

Можно вычислить искомого человека, ведь братья сделали расчет для Вайолет, причем не один раз. Сперва искали потомка госпожи Нисы, и достали его даже в сверхдальнем космосе, среди невообразимой смеси культур звездолета "Арьергард"... И ни чуждость, ни скорость не спасли.

Вошла Мия и тактично остановилась чуть позади Капитана.

Мужчина обернулся:

— Удачно.

— Жаль, мама не отпустила меня с Эйлудом. Наша тройка сработана, не пришлось бы беспокоить эту твою Рейвен.

— Ревнуй молча, дочь, — Хоро сконденсировалась в камере перехода из ниоткуда. — Хотя и правда, Капитан. Мог бы найти... Не такую бешеную.

Мия высунула розовый язычок:

— Ревнуй молча, мама! Он мог притащить Синдер, вот бы мы наплакались, у нее-то Проявление не портал. Уместно ли вообще ставить успех или неудачу в зависимость от личных знакомств?

— Люди — крепостная стена, ворота и ров! — отрезала Хоро. — И я никогда не пошлю туда, где стреляют, сразу всю семью. Либо один Капитан, либо вы двое, либо Крысолов.

— Тогда для чего мы притирались в тройке?

— Для торговых экспедиций. Там тоже можно нарваться. Но "вероятно" не равно "обязательно".

Капитан переступил от люка к люку. Семью? Хоро сказала: "Семью", он сам слышал.

— ... Смотрю, майора вытащили удачно. Теперь Вайолет наша с потрохами. Можно гонять в хвост и гриву...

Капитан пошел по кругу, касаясь холодного металла кончиками пальцев. Ровный гул полей перехода. Накопители. Энергостанция.

Звездочет и Толмач, вычислившие координаты чудес не единожды и не дважды: трижды. Два последних письма госпожи Нисы, пра-правнуку, и пра-пра-пра-правнуку. Сегодня вот майор Гилберт. Значит, методика есть, она работает и проверена опытом.

Капитан пошел в обратную сторону, касаясь каждой двери.

Первый люк — обычный выход в обычную усадьбу Сосновые Склоны, Мир Цветных Облаков. И вот еще шесть рабочих люков.

За которым из них брат?