Глава 5. Воины Брана

Вот так Танька и познакомилась наконец со студентками инженерного факультета – с беленькими сестричками Дэлит и Гвенллиан, охотно отзывавшимися на имена Дэл и Ллио, с синеглазой певуньей Илет, с двумя молчаливыми подружками-ирландками – темненькой Фионой и ярко-рыжей Маэл-Бригид, попросту Фи и Брид. Это была давно спаянная, дружная компания.

Верховодила девушками явно Илет. О, она была далеко не только певицей! Среди подруг Илет пользовалась репутацией самой настоящей ведьмы – и вовсе не из-за почти законченного университетского курса: тут все они были такие! Нет, она, оказывается, владела древними знаниями, будто бы доставшимися от матери. Та, подростком уведенная из аннонских болот, возводила свой род к самому Гвину, ныне свергнутому, но некогда могущественному королю камбрийских сидов. Будь это правдой, Илет могла бы претендовать на родство с леди Хранительницей – ну и, соответственно, с Танькой тоже. Сама она, впрочем, ничего подобного не озвучивала и к волшебному народу себя ни в коей мере не причисляла.

Направлялись девушки, как оказалось, не в Карфаген, как трое «естественников», а гораздо дальше – в Египет, в Александрию. Предстояло им важное и ответственное дело – изучение тамошнего ткацкого ремесла и испытание новых машин, разработанных специально для местных нужд. Там, в долине полноводного Нила, со времен первого Птолемея выращивали хлопчатник – диковинное индийское «шерстяное дерево», привезенное из Александровых походов. Когда-то давным-давно индийские и египетские муслины и ситцы, вытканные из тончайших хлопковых нитей, славились по всему Риму. «Ткани из ветра и облаков» – так с гордостью называли их торговцы.

Но пролетели века, и Западный Рим пришел в упадок. Хлопок и шелк исчезли из обихода его жителей, уступив место льну и шерсти. Но, как и прежде, трудолюбивые коптские крестьяне растили хлопковые деревья на огромных александрийских плантациях, а их смуглые жены и дочери скручивали на веретенах пушистое волокно в тонкие нити и ткали из них полупрозрачное невесомое полотно. Правда, теперь торговцы возили его уже не в латинские земли. Константинополь, Смирна, Тарс, Трапезунд – да мало ли в Восточной Римской Империи было городов, где местные щеголи соглашались щедро платить за чудесные творения египетских ткачей!

Однако в последние десятилетия египетские и африканские купцы вновь стали осваивать западные пути. Теперь их быстроходные суда гленской постройки, нагруженные хлопком, направлялись к берегам Придайна – мимо захваченной лангобардами Италии, мимо занятой вестготами Иберии, мимо огромного, но рыхлого королевства франков. Вопреки давнему обычаю, везли они не только готовые ткани, но и волокно. Хлопком на Придайне интересовались и ткачи, и портные, и столяры, и даже врачи. Хирурги Ордена Милосердия пытались заменять хлопковой ватой корпию – надерганные из ветоши нитки, испокон веков использовавшиеся при перевязках. Вата показывала себя замечательно: ее было проще обеззараживать, она лучше впитывала кровь, а самое главное: ее не приходилось долго, кропотливо щипать, тратя время и силы. Вот только ради одной ваты, дешевого отхода ткацкого производства, никто бы не стал гонять корабли за тысячи миль, а безумная цена хлопковых тканей сводила на нет все их достоинства. А чтобы ее снизить, не разорив, а, наоборот, сделав богаче крестьян, ремесленников и торговцев, требовалось менять многое и на хлопковых плантациях, и в ткацких мастерских. Именно этим сейчас в Египте активно занимались – не только владельцы мастерских и плантаций, но и государственные чиновники. Совершенствовались системы оросительных каналов, прядильные станки шли на смену веретенам, ткацкие станки становились сложнее, но зато и производительнее. И везде требовалась помощь опытных и толковых инженеров.

Девушки, отправившиеся в Александрию, опытными инженерами, конечно, еще не были. А вот показать себя толковыми они, по-видимому, уже успели: кому попало такое ответственное дело не доверили бы ни за что. Втайне Танька им завидовала: Александрия – это ведь не только хлопок, но и прославленная библиотека! А еще в тех местах, совсем недалеко от города, уже несколько лет помогали держать оборону от аравийских магометан британские союзники Африки – и среди них были старший брат Таньки Владимир и его юный оруженосец Кайл, когда-то признавшийся ей в любви...

Однако и Карфаген тоже стоил того, чтобы в нем побывать. Конечно, это был уже не прежний заносчивый город, к разрушению которого призывал неистовый Марк Порций Катон. Тот, пунический, Карфаген давным-давно был стерт римлянами с лица земли и возродился лишь век спустя – уже в римском обличье. Напрасным делом было бы искать в нынешнем городе величественные храмы свирепого Баал-Хаммона и жестокой Танит: от них не осталось и следа. Но зато теперь здесь не было и кровавых детских жертвоприношений, некогда ужасавших сталкивавшихся с ними римлян. Нынешние карфагеняне сами считали себя римлянами, пусть даже в их жилах италийская кровь основательно перемешалась и с пунийской, и с вандальской, и с аланской. Так ли было важно, какая кровь в ком текла, если почти все горожане носили римские имена и говорили хотя и не на совсем правильной, но все-таки на латыни? К тому же в Риме с давних пор гражданство значило куда больше, чем происхождение.

А с некоторых пор Карфаген своим обликом стал походить еще и на Кер-Сиди. Тому были причины: после того, как Григорий, первый базилевс отколовшейся от Восточного Рима Африки, сложил голову в битве с мусульманами, горожане, изгнав присланного из Константинополя экзарха Геннадия, не без тайной подсказки Танькиной мамы призвали на трон мужа ее сестры Анастасии. Это было справедливо и вполне почетно: Анастасия приходилась родственницей и константинопольской династии, и покойному Григорию, а ее муж Кубер, сын патрикия Кубрата, правителя степного народа булгар, принадлежал к пусть и варварскому, но владетельному роду. А вместе с новой императорской четой на африканскую землю прибыли не только булгарские воины, но и гленские колдуны: механик, агроном, рудонознатец и зодчий. И в древнем Карфагене выросли новые, непривычные обликом, но добротные и по-своему красивые здания: кафедральный собор, Дворец Сенаторов, биржа, театр, общественные бани. Готовясь к африканской поездке, Танька, конечно же, отыскала в университетской библиотеке изображения видов Карфагена – и была поражена знакомыми очертаниями его построек. Нет, они, разумеется, не повторяли полностью архитектуру Кер-Сиди, однако их стиль, их дух был тем же – исполненным небесной легкости и величественной простоты.

Конечно, легендарный Карфаген непременно хотелось увидеть наяву: никакой рисунок и никакой чертеж не заменит живого взгляда! К тому же всякий город – это, прежде всего, его жители. А еще в Карфагене Таньке предстояла встреча с близкой, но знакомой лишь по чужим рассказам да редким письмам родственницей – маминой сестрой.

Странным же было это родство – «сестринство по телу»! Когда-то экспериментаторы-Сущности, разрешая пустячный, по сути, спор, сотворили копию средневековой Земли больше чем в двухстах тысячах световых лет от настоящей. Анастасию и Августину, двух юных дочерей константинопольского императора Ираклия, они воссоздали тоже. Анастасию – такой, как она была в исходном мире. Августину – изменив до неузнаваемости, придав ей эльфийское обличье.

Насколько мама была Августиной, она не знала и сама. Себя она осознала лишь спустя почти полгода после второго рождения, в звездную ночь Калан-Гаэфа. А всё, что было раньше, мама помнила загадочной «чужой памятью» – совсем другого человека, которого она называла Учителем, которого чтила выше отца, но с которым вроде бы никогда не встречалась наяву. Как-то раз мама вроде бы проговорилась, что однажды с ним все-таки увиделась, но до конца Танька этого так и не поняла – а выспрашивать подробности не решилась.

А вот из своей Августининой жизни мама так ничего вспомнить и не смогла – ни наполненного бесчисленными ограничениями и обязанностями, но все равно счастливого константинопольского детства, ни страшных лет медленного угасания в родосской башне после захвата власти вероломным племянником Константом, ни даже черт лица сестры Анастасии.

Зато Анастасия, бежавшая из заточения и добравшаяся до Глентуи, сразу узнала свою старшую сестру! Узнала, едва выйдя в город в сопровождении своих спасителей-авар и увидев ее бегущей навстречу. Узнала, несмотря на огромные глазищи и заостренные звериные уши Немайн – так звалась теперь та, кого когда-то именовали базилиссой Августиной. А узнав, стала яростно бороться за свою Агусто! Упорно, неотступно Анастасия старалась пробудить память сестры: вспоминала истории из их общего детства, рассказывала об отце, о матери, о братьях, о жизни во дворце... И, как ни удивительно, добилась немалого. Хотя память Августины так и не пробудилась, яркое воображение Немайн сотворило чудо: та увидела всё как наяву, словно пережила заново.

Да, конечно, маме эти знания потом очень пригодились. Но об Анастасии она заботилась искренне, как будто и впрямь помнила ту с детства. Хотя и пыталась исподволь совместить эту заботу с государственными интересами.

Получалось не всегда. Казалось бы, чем не жених для Анастасии был Катен ап Ноуи, брат тогдашнего диведского короля? И какой замечательный император Восточного Рима мог бы из него получиться!

Но не сложилось. Анастасия, пожив в окружении кочевников-авар, теперь грезила степью – волнами колышущегося под ветром седоусого ковыля, пряным ароматом полыни, ржанием коней в бесчисленных табунах, белыми войлочными шатрами... И потом в Кер-Сиди вдруг объявился молодой степняк-булгарин Кубер – статный, красивый, да к тому же еще и сын хана Кубрата, старого друга ее отца...

И вот теперь в далеком Карфагене базилисса Анастасия, заранее оповещенная письмом, ожидала прибытия племянницы – а та и радовалась предстоявшей встрече, и изрядно ее опасалась. Будет ли императрица Африки хоть в чем-нибудь походить на ту самую «тетю Настю» из маминых рассказов? Каким окажется в близком общении ее муж, базилевс Кубер, удастся ли найти с ним общий язык? И самое главное: как совместить пребывание в гостях у царственной родни с исследовательской практикой?

* * *

Увы, после сумасшедшей ночи с потасовкой хлопоты над Дэл сразу не закончились. Вспышка гнева вывела ее из ступора, но до конца не исцелила. После нее на Дэл обрушилась страшная слабость, так что она едва переставляла ноги. На второй день встревоженная Ллио, с трудом превозмогая неловкость, решилась вновь потревожить мэтра Кая ап Гладиса – так звали корабельного врача.

Вопреки опасениям Ллио, мэтр Кай отнесся к ее словам серьезно. И явился не один, а в сопровождении корабельного механика – человека, казалось бы, совсем далекого от медицины. Однако, как оказалось, именно с ним-то разговор Дэл и требовался – да и не ей одной.

Сначала механик пригласил студентов в пассажирский салон – то самое помещение, где они обедали и где случились злополучные посиделки. Пришли туда почти все: пять девушек с инженерного факультета, Серен и Танька. Не было только куда-то запропастившегося Олафа.

– Достопочтенные коллеги, – обратился механик к девушкам, едва те расселись вокруг большого стола. – Чтобы впредь не было подобных недоразумений, я бы хотел разъяснить вам некоторые подробности устройства нашего корабля.

Говорил механик очень громко – видимо, по привычке, выработанной шумом корабельной машины. Таньке, впрочем, понятней его рассказ от этого не стал: она-то, в отличие от своих новых подруг, училась не на инженера. А механик, как назло, только и делал, что сыпал цифрами и непонятными словами, похожими на заклинания.

Когда он замолчал, вся «инженерная» пятерка дружно зашепталась. А потом Дэл осторожно подняла руку.

– А котел точно не может взорваться? – робко спросила она и опустила глаза.

– Не может, – отрезал механик. – Там не настолько высокое давление – я же объяснял.

– Да я поняла, – торопливо кивнула Дэл. – Просто... Нашему деду тоже говорили, что в шахте безопасно, а потом там рудничный газ взорвался... – она вздохнула, виновато посмотрела на механика и продолжила: – Вы не подумайте, что мы вам не поверили, мэтр механик. Просто с тех пор у нас в деревне...

– Я родом из Кер-Тафа, – прервал ее механик. – Так что знаю и про шахты, и про взрывы не понаслышке. И говорю со всей ответственностью: нет, такие котлы, как на «Дон», не взрываются.

Дэл покорно кивнула и снова вздохнула, на этот раз совсем тихо. Зато явно приободрились остальные девушки, даже Серен, вряд ли что-либо понявшая из недавних пространных объяснений.

Вскоре механик попрощался с девушками и, сославшись на неотложные дела, поспешно покинул пассажирский салон. А с Дэл – и заодно с оставшейся при ней Ллио – потом еще долго беседовал, предварительно выпроводив остальных студенток, добрый мэтр Кай ап Гладис.

* * *

– Ну что там? – тихо шепнула Фи.

Брид оторвала голову от двери, развела руками. Ответила – тоже шепотом:

– Не разобрать ничего.

Серен, стоявшая у Фи за спиной и напряженно вслушивавшаяся в разговор подружек-ирландок, разочарованно вздохнула. Державшаяся поодаль от остальных девушек, но все равно исподволь наблюдавшая за ними Илет сдержанно промолчала. Разумеется, ей, признанной главе маленького, но гордого «инженерного клана», не полагалось ронять своего достоинства заурядным подслушиванием.

А Танька смотрела на снедаемых любопытством приятельниц и едва сдерживала улыбку. Она-то разбирала доносившийся из-за двери разговор до последнего слова. Делиться его содержанием Танька, конечно же, ни с кем не собиралась: как-никак врачебная тайна! Но сама все-таки слушала – хотя, разумеется, это было неправильно.

– Понимаете, мэтр лекарь, – доносилась из-за двери узнаваемая скороговорка Ллио. – Мы ведь родом из Ронды. У нас там на шахтах паровыми машинами не удивишь никого. Но только...

– Да-да, – перебив сестру, вступила в разговор Дэл. – Машин много, но у нас дома они совсем другие! Там я всегда знала, что человек им хозяин, а они ему верные слуги. И ткацкие станки – они тоже такие: добрые, заботящиеся о людях... А тут всё совсем иначе, всё наоборот! Кажется, что корабль – он живой, как огромный кит, что он дышит, что у него бьется сердце. И что мы все заперты в его чреве, как несчастный Иона. А корабль – он ведь на самом деле и не живой совсем, а только притворяется!

– Понимаю, – откликнулся мэтр Кай. – Моряки, между прочим, к своим кораблям именно как к живым и относятся: заботятся о них, разговаривают, иногда даже ссорятся – а потом мирятся. А еще придумывают им прозвища. Нашу «Дон» вот старушкой прозвали – слышали небось?

В ответ послышался робкий смешок.

– А между прочим, девушки, – продолжил мэтр Кай, – у всякого корабля и в самом деле есть кое-что живое – самое настоящее. Догадались, о чем я?

– Ну... Наверное, здесь какой-нибудь славный народ живет – как у нас в шахтах гоблины, – неуверенно отозвалась Дэл.

– Ты что! – тут же шикнула на нее Ллио. – Корабль зовется именем пресветлой Дон – а ты о гоблинах!

– А что тут такого? – вскинулась Дэл в ответ. – Гоблины – людям не враги! Забыла, как они старого Тада спасли?

А мэтр Кай вдруг расхохотался.

– Вот и не угадали! – объявил он, отсмеявшись. – Уж гоблины тут ни при чем точно! А живая душа корабля – это его команда. И если команда умелая и слаженная, вроде нашей, – никакая машина на нем своевольничать не осмелится.

– Это правда, – согласилась Дэл. – Хорошо, что кораблем управляют люди, что он не сам решает, куда и зачем плыть. Но все равно... Не была бы «Дон» так похожа на живую – я бы ее ни за что не испугалась. Или, наоборот, если бы она была в самом деле живой – я ее хотя бы понимала. А когда мертвое притворяется живым...

– Не притворяется, – твердо произнес мэтр Кай. – Не может притворяться – именно потому, что неживое. И замышлять против людей оно тоже ничего не может – по той же самой причине. Понятно?

– Понятно, – скороговоркой откликнулась Ллио.

– Понятно, – эхом повторила Дэл.

И тогда мэтр Кай удовлетворенно подытожил:

– Ну вот и славно.

* * *

Вскоре дверь распахнулась, и из пассажирского салона вышли сёстры: сначала Ллио, а за нею Дэл – обе одинакового роста, с одинаковыми большими серыми глазами, одинаково светловолосые, почти неразличимые, если бы не похожая на чечевичное зерно родинка у Дэл на щеке.

Однако походка у них была совсем разная. Несмотря на ощутимо раскачивающуюся под ногами палубу, Ллио шагала легко и свободно. А вот Дэл ступала осторожно, даже неуверенно, словно все время боялась споткнуться и упасть. И улыбались девушки тоже по-разному: Ллио – радостно и открыто, Дэл – робко и напряженно.

Конечно же, к сестрам тотчас же устремились подруги – обступили их со всех сторон, принялись расспрашивать. А Танька тем временем опрометью метнулась в салон.

Мэтра Кая она перехватила возле двери: он как раз собирался выходить.

– Почтенный мэтр Кай!

Тот удивленно посмотрел на Таньку.

– Чем могу быть полезен, великолепная?

– Почтенный мэтр Кай... – осторожно заговорила Танька. – Мне все-таки не нравится состояние Дэл. Она же еле ноги переставляет!

– Это обычное последствие сильного испуга, – принялся объяснять мэтр Кай. – Такое часто бывает, например, после кораблекрушений. Я назначил пациентке прогулки на свежем морском воздухе и веселые посиделки с песнями, – тут он слегка усмехнулся. – Надеюсь, такие предписания исполнять совсем нетрудно...

– И вы полагаете, теперь эта слабость у нее быстро пройдет? – спросила Танька.

– Ну как вам сказать, великолепная... – почтительно улыбнулся мэтр Кай. – Бывает, она проходит за считаные дни, а бывает, длится и неделями. Я, как вы могли видеть, провел с пациенткой успокоительную беседу, но все равно очень многое будет зависеть от нее самой.

– Да я понимаю, – быстро кивнула Танька. И, изо всех сил стараясь говорить уверенно, продолжила: – Я вот что хочу предложить. Вы ведь, наверное, слышали про наш с мамой целебный плач. Так вот... Вывести Дэлит из ступора у меня не получилось, но, может быть, теперь...

Мэтр Кай вдруг опасливо посмотрел на Таньку. Улыбка сошла с его губ.

– Э... великолепная... – протянул он и запнулся. Лицо его вдруг побледнело.

Сообразила Танька сразу: да ведь мэтр Кай испугался! Не за себя – за больную. И думает сейчас, наверное, лишь об одном: как отказать дочери императрицы, не оскорбив ее. А это значит, что она, Танька, предложила сейчас что-то совсем неправильное!

Чуть помолчав, мэтр Кай вздохнул. А затем твердо произнес:

– Я бы не советовал это делать, великолепная.

Танька вздохнула, развела руками. А мэтр Кай между тем продолжил – все так же твердо, так же решительно:

– Да, великолепная, про ваш целебный плач я слышал. И, конечно, не сомневаюсь, что природа его действия благая... – тут он сделал паузу и широко перекрестился. – Однако одно и то же снадобье при правильном употреблении может помочь, а при неправильном – навредить. А мы ведь совершенно не представляем себе механизма его действия!

– Я понимаю, мэтр Кай, – через силу улыбнувшись, заговорила Танька. – Вы, конечно, правы, и... В общем, вы сейчас – да и вообще – не задумывайтесь о том, что я дочь леди Хранительницы. Я просто студентка Университета, которую немножко учили медицине – и которой учеба, кажется, не очень пошла впрок.

* * *

Вряд ли, конечно, мэтр Кай согласился считать Таньку просто студенткой, однако все-таки успокоился. А спустя совсем немного времени они уже увлеченно беседовали – ни дать ни взять старательная ученица и умудренный опытом преподаватель во время практики.

– Знаете, почтенный мэтр Кай, – призналась в какой-то момент Танька. – Я ведь впервые в жизни столкнулась с настоящим ступором.

– А я подобного насмотрелся вволю, – усмехнулся в ответ бывалый корабельный врач. – Как новых моряков в команду наберут – только и гляди за ними! Славного народа они, видите ли, не боятся – ни морского змея, ни моргенов, ни корабельных хобов. А железа и пара пугаются – и все дружно потом вот такое и говорят: мертвое у них притворилось живым! Я этим страхам даже особое название придумал – знаете какое? Воины Брана Благословенного!

– Брана? – удивленно переспросила Танька. – Но почему?

– Так а помните, великолепная: у короля Брана будто бы был воскресающий котел. Бран еще потом подарил его королю гаэлов...

– Мне мама что-то такое рассказывала... – недоуменно кивнула Танька. – Но при чем тут это?

– А вот при чем, – оживился мэтр Кай. – Предание ведь что говорит? А то, что воины, воскрешенные в котле, так и оставались не совсем живыми. Драться с оружием в руках они могли, но дар речи к ним так и не возвращался. Один мой добрый знакомый, ученый монах из обители Лланиллтид Ваур, полагает даже, что котел возвращал убитым только жизненную силу, но не душу.

Мэтр Кай прервал рассказ, задумчиво прикрыл глаза. А потом, усмехнувшись себе под нос, продолжил:

– Ох уж этот брат Тадейс – умница, каких мало, но упертый на редкость. Бывало, мы спорили ночи напролет – до хрипоты, даже отец приор бранился.

Услышав такое, Танька изрядно удивилась. Лланиллтид Ваур, монастырь святого Ильтида, с незапамятных времен стоявший на побережье Абер-Хенвелена между Нотайсом и Кер-Тафом – он, конечно, был местом знаменитым, но славился все-таки не врачами, а богословами.

– Вы жили в монастыре святого Ильтида? – не утерпев, спросила она.

В ответ мэтр Кай загадочно улыбнулся. А потом пояснил:

– Ну так я же там курс богословия проходил. Целый год учился – как раз перед назначением сюда, на «Дон». Мне ведь обязанности священника тоже приходится исполнять.

Тут уж Танька воззрилась на мэтра Кая с неподдельным изумлением.

– Да вот рукоположили меня на старости лет, – развел руками мэтр Кай. – Всё честь по чести. Сам Надолиг, епископ Пенвро, обряд провел. Ну так а куда было деваться? Морякам же не только тела, но и души врачевать надобно. А разве одно от другого отделишь?

* * *

Битый час Танька лежала в кровати, тщетно пытаясь погрузиться в положенный послеобеденный сон. Из-за стенки смутно, с трудом пробиваясь сквозь скрип корабельных снастей, доносились девичьи голоса и мелодичные переборы струн: Илет и ее подруги опять устроили посиделки. Звуки, впрочем, были совсем тихими, так что сон не приходил к Таньке совсем по другой причине. Очень уж бурные чувства переполняли ее сейчас.

С одной стороны, Танька искренне радовалась новому знакомству. Мало того, что мэтр Кай оказался отличным врачом и славным человеком, он еще и помнил дедушку Эмриса, даже когда-то был его учеником – это было так неожиданно и так замечательно!

А с другой стороны, из ее головы никак не выходили «воины Брана» – пугающий образ мертвой, косной силы, притворяющейся живой и даже разумной. Как ни странно, страх перед ними оказался Таньке знако́м: он отыскался в ее детских воспоминаниях.

Нет, машин Танька не боялась никогда. Но вот, казалось бы, самая обычная деревянная кукла однажды напугала ее до полусмерти. И кукла та была вовсе не механической! Она не умела ни самостоятельно двигаться, ни закрывать глаза, ни плакать – разве что руки и ноги у куклы были на шарнирах, так что ей можно было придавать разные позы. Впрочем, как раз шарниры-то Таньке страшными и не показались. Наоборот, стоило только стянуть с куклы одежду, обнажив их, как наваждение сразу же отступило.

Потом кукла еще долго пылилась в самом дальнем ящике с игрушками: играть в нее Танька не желала, хотя больше и не боялась. Но, похоже, только сейчас, спустя много лет, ей стало понятно, что́ именно было не так в той игрушке. Лицо! Правильное, соразмерное во всех чертах, оно было искусно вырезано из дерева согласно канонам римской красоты. В довершение всего мастер тщательно его раскрасил, сумев передать и естественный блеск губ, и живой румянец щек. А ярче всего запомнились глаза куклы: сделанные из думнонского фарфора и гленского цветного стекла, они казались совсем настоящими, но странно, неправдоподобно одинаковыми. И, судя по всему, вот эта-то чрезмерная правильность кукольного лица и внушила когда-то ей ужас – пожалуй, даже больший, чем мертвая неподвижность стеклянных глаз.

Случай с куклой, так и не забывшись до конца, со временем отступил в глубины памяти. Однако похожие ощущения, пусть и не такие яркие, Таньке несколько раз доводилось испытывать и позже. Правда, теперь они были связаны уже не с мертвыми предметами, а с живыми существами. Спустя пару лет она повстречала на улице большую белую собаку со странными голубыми, совсем человеческими глазами – и эти глаза потом долго преследовали ее воображение, заставляя вспоминать страшные сказки об оборотнях и заколдованных рыцарях. А уже в Университете после одного из лабораторных занятий перед Танькиным взором несколько дней стояла зловещая беличья лапка с длинными тонкими пальцами, внезапно напомнившими ей человеческие.

Но самое сильное впечатление произвел на нее, конечно, Беорн – саксонский мальчонка-сирота, подобранный ее друзьями в Кер-Тамаре. Нет, его-то как раз Танька не пугалась, да и не было в его внешности ничего страшного или отталкивающего. Наоборот, это Беорн отчаянно испугался Таньки, по неосторожности показавшей ему свои уши. А ведь он, как оказалось, прежде ничего не слышал о сидах, да и своих, саксонских, эльфов представлял себе совсем иначе.

Конечно, ту историю Танька запомнила крепко-накрепко. И, разумеется, была ею сильно огорчена – несмотря на то, что в конце концов сумела с Беорном поладить. А вот причину того испуга она если и понимала, то довольно смутно. «Леди с оленьими ушами», как называл Таньку Беорн, – это звучало скорее забавно, чем страшно.

И вот теперь у нее наконец появилась догадка – малоприятная, но слишком уж похожая на правду. Неужели Танька оказалась для Беорна таким вот «воином Брана»?

Некоторое время Танька по-прежнему лежала в кровати, но уже не пыталась заснуть, а внимательно вслушивалась в пение за стеной – пока не разобрала в нем знакомый голос Серен. И лишь тогда, облегченно вздохнув, она осторожно поднялась с постели.

Первым делом Танька отыскала в своих вещах заветный полотняный мешочек. Там среди заколок, гребешков и прочих полезных для всякой девушки вещиц лежало маленькое бронзовое зеркальце. Им-то Танька и вооружилась. Долго, напряженно вглядывалась она в отражение и размышляла.

Из зеркала на нее привычно смотрела худощавая очень бледная девушка с пышными рыжими волосами, с громадными ярко-зелеными глазами почти без белков, с торчащими в стороны заостренными ушами. Да, пожалуй, выглядела она нелепо, может быть, даже смешно и уж точно не была красавицей – но и страшным чудищем тоже не казалась.

Чуть приободрившись, Танька перешла к исполнению второй части задуманного. Пустив в ход платочек, она крепко-накрепко привязала зеркальце к спинке стула. Потом встала перед ним, словно перед иконой, на колени. Прижала ладонями уши к голове, прищурилась. И вновь пристально посмотрела на свое отражение.

Нет, красивее она не стала. Хуже того, теперь стало бросаться в глаза то, что не замечалось прежде: чересчур длинная шея, мертвенно-бледный цвет лица, странная форма скул...

Вздохнув, Танька отвела ладони от головы. А потом еще раз глянула в зеркальце, полюбовалась на полиловевшие щеки, на печально опустившиеся уши – и вдруг презрительно фыркнула.

Ну что же она все-таки за бестолочь! Да тетя Бриана вкатила бы любому студенту за такое безобразие «неуд» – прямо в зачетку! Кто же ставит эксперименты вот так: без контроля, без повторностей?

И тут снова пришлось печально вздохнуть. Где же их, повторности, взять-то, если весь холмовой народ – сама Танька и ее мама? Да и посмотреть на себя чужими глазами – хоть Беорна, хоть кого-либо еще – все равно не получится. И расспрашивать тоже бесполезно. Кто же решится заявить «великолепной», что она зловещее чудище! Даже Олаф – и тот, пожалуй, такой правды не скажет – причем по искренней дружбе, чтобы не обидеть.

Неторопливо размотав скрученный в подобие веревки платок, Танька отцепила от стула зеркальце, потом аккуратно убрала его в полотняный мешочек. А сама стала одеваться. Спать ей уже совсем не хотелось.

* * *

Хотя Олаф и родился в Камбрии, его родители были уроженцами совсем других стран, лежавших далеко на северо-востоке. Отец Олафа, сэр Эгиль Сноррасон по прозванию Создатель Машин, прожил на Придайне больше половины своей долгой жизни, но все равно часто вспоминал поросшие колючими елями берега фьордов Хордаланна – земли своего детства. Мать, почтенная Хейдрун, была почти землячкой мужа – происходила из соседнего с Хордаланном Ругаланна. Так что в доме у Олафа в отсутствие гостей говорили не по-бриттски, а на совсем другом языке, если на какой и похожем, то на саксонский. И все три сестры Олафа – Хрённ, Фённ и, самая младшая, Сольвейг, крестница леди Хранительницы, – звались чужеземными именами, диковинными для слуха камбрийца и казавшимися смутно знакомыми англу или саксу.

Молодость у сэра Эгиля выдалась богатой на события: сначала было ученичество у Рагнара Белоголового, знаменитого хордаланнского корабела, потом – несколько морских походов за добычей и славой. А потом – плен на неведомом острове, обернувшийся доблестной службой – и воинской, и инженерной – у звероухой вании Немайн.

Сходив много лет назад в последний морской поход – уже не на военном корабле викингов, а на быстроходной гленской яхте – сэр Эгиль вернулся в Кер-Сиди с молодой женой. С этого времени он окончательно превратился из воина и морехода в корабела, сделавшись главным мастером гленских верфей. На верфях он и проводил бо́льшую часть времени, каждый день уходя туда с рассветом и возвращаясь после заката.

Дети же Эгиля – не только три девочки, но и Олаф – росли всё это время под присмотром матери. Впрочем, и в Хордаланне, и в Ругаланне такое положение дел было обыденным. Уделом мужчины там считались походы и сражения, в крайнем случае – кузнечное или еще какое-нибудь достойное ремесло, уделом женщины – дом и семья. Так было заведено издревле, так было заповедано богами, и даже колдовство у северного народа испокон веков делилось на мужское и женское, на гальдр и сейдр. Разумеется, сэр Эгиль полагал, что его семья сможет жить тем же укладом и в Камбрии.

Ему самому это действительно легко удавалось: помогала увлеченность любимым делом. А вот Хейдрун приноравливалась к жизни в Кер-Сиди долго и мучительно. Слишком уж много навыков, приобретенных ею в северной деревне, оказались бесполезны в британском городе. Дома́ здесь были не деревянными, а каменными, очаг топился не дровами, а торфом, и в довершение всего соседи говорили на чужом языке и молились чужому богу, так что поначалу было непонятно, как правильно с ними себя вести. Не находило применения и усвоенное от матери знание лечебных трав. Дети и муж болели редко, а больше никто к Хейдрун за помощью и не обращался. Ведьм в Кер-Сиди хватало и без нее.

Впрочем, в городской жизни имелись и свои достоинства. Свободного времени – по крайней мере поначалу, до рождения детей, – у Хейдрун было на удивление много. Ей не приходилось ни прясть шерсть, ни шить одежду, ни доить коров, ни заниматься огородом: жалование мужа позволяло покупать всё необходимое на рынке. Часто она выбиралась в сопровождении служанки в окрестности города, где бродила среди лугов и пустошей, высматривая знакомые по родным местам целебные растения и даже находя некоторые из них. Зверобой, вереск и тысячелистник встречались здесь в изобилии и выглядели точно так же, как на лесных полянах Ругаланна. Чабрец тоже вроде бы попадался, однако внешне заметно отличался от привычного, и Хейдрун собирать его остерегалась. А самых обычных на ее родине ели и серой ольхи так нигде и не удалось отыскать. Зато то и дело ей попадались совсем незнакомые деревья и травы с неведомыми названиями и свойствами. Спросить же о них у местных жителей Хейдрун не позволяла знахарская гордость: как можно было признаться в своем невежестве!

Хейдрун не изменила своей привычке собирать травы и после рождения первенца – Олафа. Едва лишь тот немного подрос, как она стала брать его с собой. Вскоре малыш выучил добрых два десятка целебных растений. А когда Хейдрун, родив второго ребенка, все-таки остепенилась и превратилась в домоседку, подросший Олаф стал ходить на такие прогулки в одиночку.

Поначалу сэр Эгиль не придавал особого значения странному увлечению сына – а тот добросовестно являлся на верфь по первому же требованию, старательно вникал в премудрости строительства кораблей и, казалось, вполне оправдывал отцовские надежды. Но через несколько лет всё разом переменилось. Закончив школу, Олаф вдруг объявил, что собирается поступать не на инженерный, а на естественный факультет – учиться на ботаника, знатока растений.

Сказать, что сэр Эгиль был разгневан, – не сказать ничего. Травное ведовство, по хордаланнским меркам, считалось частью сейдра – женского колдовства, позорного для настоящего мужчины. И вряд ли Олаф получил бы отцовское благословение на учебу, если бы не случай. Шум и брань, доносившиеся из дома прославленного Создателя Машин, долетели до острых ушей случайно оказавшейся поблизости леди Хранительницы.

Нет, в гости к сэру Эгилю в тот раз Немайн не пожаловала: то ли постеснялась являться в гости незваной, то ли остереглась попасть под горячую руку старого воина, но скорее всего ей оказалось просто недосуг. Но на следующий день самого сэра Эгиля внезапно пригласили к ней в Жилую башню.

На почетный пир их встреча не походила ничуть. Явно куда-то спешившая, Немайн ограничилась скромным угощением и коротким разговором. Мимоходом напомнив сэру Эгилю, что сейдра когда-то не чурался даже всеотец Один, и добавив, что само по себе знание трав и изучение их свойств – вообще никакой не сейдр, она быстро перешла к делу. А дело оказалось вовсе не в каком-то особенном даре Олафа. Просто Немайн вообще не нравилось, когда люди выбирали судьбу не по склонности и даже не по необходимости, а слепо следуя обычаям. Тем более – когда речь шла не об их собственной жизни, а о будущем детей.

В глубине души сэр Эгиль с Немайн не согласился: его правда была проверена опытом бесчисленных поколений. Однако перечить вании он, разумеется, не осмелился – и, вернувшись домой, скрепя сердце дал сыну добро.

И вот теперь учеба у Олафа подходила к концу. Позади остались и лекции, и натуралистические экскурсии, и лабораторные работы. Вроде бы определилось его будущее поприще: поиск по всему свету растений, полезных человеку и пригодных для выращивания на Придайне. А африканская практика должна была стать первым большим шагом на этом пути.

К практике Олаф готовился долго и тщательно: читал записки путешественников об африканской природе и заодно об обычаях и языках туземных народов, изучал по картам дороги и селения в окрестностях Карфагена, запасался походными вещами. В сборах ему очень помогла мать, с детства хорошо знавшая, что́ мужчины берут с собой в дальнее плавание. Много полезного подсказал и отец, давно сменивший гнев на милость. Но, конечно, самые важные советы – относившиеся к сбору и хранению растений – Олаф получил от своих университетских наставников, прежде всего – от мэтрессы Анны Ивановны. И сейчас в походном сундуке у Олафа хранилось множество полезных вещей, незаменимых для путешествующего натуралиста.

Больше всего Олаф дорожил и гордился, конечно, книгами. В том же самом сундуке, рядом с запасом ниток и гербарным прессом, дожидались своего часа купленные в университетской лавке справочники, среди которых были и выдержки из «Естественной истории» Плиния Старшего, и «На медицинском материале» Педания Диоскорида, и отличный атлас растений юга Придайна – результат многолетнего труда мэтрессы Анны Ивановны и ее учеников. Атлас и Диоскорид должны были пригодиться для определения растений, а у Плиния Олаф надеялся почерпнуть подробные описания их свойств. Все-таки Диоскорид был врачом и писал в основном о лечебном применении растений, а ведь польза от них никак не исчерпывались медициной. Зато у Диоскорида были пусть и немногочисленные, пусть и совсем коротенькие, но все-таки описания морских водорослей, которых совсем не было в атласе. А ведь до Африки даже при самом удачном стечении обстоятельств предстояло не меньше двух недель добираться морем.

К самому морскому путешествию отношение у Олафа было странное. Море было самой большой страстью его отца, и даже спустя многие годы сэр Эгиль по-прежнему жил памятью о былых походах. А самому Олафу, родившемуся и выросшему совсем неподалеку от побережья Абер-Хенвелена, оно казалось просто неотъемлемой частью жизни. Море – оно было совсем рядом, его запах наполнял собой улицы Кер-Сиди, его шум слышался по ночам в комнатах дома, с ним так или иначе были связаны едва ли не все городские новости. К сэру Эгилю часто приходили моряки – кто по делам, кто просто в гости – и почти всегда потом за кружкой пива долго звучали морские истории – то правдивые от начала и до конца, то разбавленные старым преданием или свежей байкой. А сколько раз Олаф выбирался к морю сам, сколько раз он бродил по пляжу вдоль линии прибоя, рассматривая выброшенные на берег водоросли и ракушки: в раннем детстве – с матерью, став старше – один или с мальчишками-сверстниками, а потом, уже в студенческие годы, – с черноглазой Каринэ, дочерью армянского купца, учившейся в параллельной группе. И все-таки посвятить морю жизнь, как отец, Олаф не согласился бы ни за что. Сердцу его были куда милее зеленые луга, тенистые сады и лиловые вересковые пустоши.

Вот и сейчас, всего лишь на второй день путешествия, Олаф уже вовсю тосковал – и по родному дому, и по оставшейся в городе возлюбленной, и по университетскому саду, в дальнем уголке которого была обустроена его личная опытная делянка. Не улучшили ему настроения ни стоявшая с утра солнечная погода, ни веселое пение девушек, ни вкусный обед. В конце концов, чтобы отвлечься от грустных мыслей, Олаф незаметно покинул пассажирский салон, перебрался к себе в кубрик и засел за Плиния.

Сначала Олаф добросовестно выискивал в книге страницы, посвященные африканским растениям и вообще африканской природе. Вскоре, однако, любопытство сменилось у него недоумением. Очень уж странные вещи иногда попадались ему на глаза: чего стоило одно только описание «корокотты» – загадочного зверя, якобы представлявшего собой помесь гиены со львом! Не только знания, полученные в Университете, но и рассказы фермеров-скотоводов свидетельствовали однозначно: столь отдаленные виды животных не могли иметь общего потомства. Да что там животные: в свое время Олафу не удалось не то что скрестить – даже соединить друг с другом прививкой водосбор и чистотел – растения с удивительно похожими листьями, хотя и с совершенно разными цветками и плодами. Увы, объяснение странному утверждению Плиния получалось только одно: великий энциклопедист явно ошибся, поверив чужим словам. Ну а «корокотта» – видимо, она была либо каким-то отдельным видом животного, не имевшим отношения ни ко львам, ни к гиенам, либо вообще выдумкой вроде кентавра или сфинкса.

Вздохнув, Олаф захлопнул Плиния. Именно о таком – о переписываемых из книги в книгу ошибках и заблуждениях классиков – не раз предупреждали студентов и мэтресса Бриана, и мэтресса Анна Ивановна, и мэтр Рори Мак-Артур. Хороший выход здесь виделся только один: искать истину самостоятельно. Ну или дожидаться, пока ее найдет кто-нибудь другой.

Повертев книгу в руках, Олаф в конце концов водворил ее обратно в сундук. Затем, по-прежнему пребывая в раздумьях, он вышел из кубрика и неторопливо зашагал по коридору в сторону трапа. Больше всего сейчас ему хотелось проветрить голову на свежем воздухе – а если повезет, то заодно и увидеть хотя бы издалека берег континента.

Вскоре Олаф уверенно взбирался по крутым ступенькам на ют. К корабельным трапам он был привычен, хотя и освоил их не в море, а у отца на верфи.

И все-таки без небольшого приключения на сей раз не обошлось. До люка оставалось уже совсем немного, когда где-то под трапом вдруг послышался звук шагов. Непроизвольно обернувшись, Олаф глянул вниз – и вздрогнул. В темном коридоре светились два красных пятнышка, похожие на тлеющие угольки. Пятнышки медленно, зловеще двигались.

Сделалось вдруг не по себе. Безотчетно Олаф напрягся. Сердце его замерло, а еще через мгновение часто, тревожно забилось.

Но уже в следующий миг он облегченно выдохнул: да это же сестренка!

«Сестренка» – так про себя – а иногда, забывшись, и вслух – Олаф называл Танни. Как ни странно, некоторые основания для подобной вольности он имел: леди Хранительница была крестной матерью Сольви, его самой младшей сестры. Впрочем, и Танни этому ничуть не противилась – наоборот, каждый раз, заслышав такое обращение, она радостно улыбалась в ответ.

– Привет, – крикнул он, отгоняя прочь остатки морока.

– Ой, – немедленно откликнулась Танни. – Олаф, это ты?

И от ее знакомого звонкого голоса по груди Олафа разлилось тепло.

* * *

Оказалось, что пока Олаф изучал Плиния, солнце успело перевалить далеко за полдень. Укрывшись за легкой вуалью облаков, оно освещало палубу «Дон» не по-майски скупыми лучами. Нельзя сказать, чтобы на палубе было совсем уж безлюдно: неподалеку от Олафа трое моряков деловито возились с канатом, а еще двое перетаскивали какой-то ящик. И все-таки такой суеты, как во время спасения Родри, сейчас не было и в помине.

Тем временем Олаф и Танни неторопливо направлялись к своим любимым перилам. По дороге Олаф то бросал взгляд на моряков, то вглядывался в темневшую на горизонте узкую полоску берега, однако не забывал посматривать и на палубу. А шедшая чуть в стороне Танни, задрав голову, любовалась на паруса – за что в конце концов и поплатилась, с размаху налетев на бухту толстого корабельного каната и едва устояв на ногах.

– Эй, паренек! – по-гаэльски растягивая слова, насмешливо крикнул один из моряков, высокий смуглый бородач. – Ты за девчонкой-то своей приглядывай: ушибется ведь!

Олаф и Танни не сговариваясь переглянулись. Потом щеки Танни вдруг окрасились лиловым румянцем. А опешивший Олаф застыл столбом, не зная, что и сказать моряку в ответ. С того самого дня, как он впервые увидел Танни в коридоре Университета – маленькую, худенькую, со странными треугольными ушами и большущими испуганными глазами – Олаф всегда видел в ней ребенка. Оттого, может быть, он и называл ее сестренкой, оттого и заботился о ней в мелочах, словно та и в самом деле приходилась ему младшей сестрой. И только сейчас Олаф внезапно осознал: а ведь за эти шесть лет Танни успела вырасти! И сейчас рядом с ним стояла не испуганная девочка-подросток, а вполне взрослая девушка. Вытянувшаяся, оформившаяся, да еще и приноровившаяся неплохо прятать свои звериные уши, Танни почти не выделялась среди других студенток – ни внешне, ни поведением. И некрасивой, пожалуй, она тоже не была... Но вот что странно: воздыхателей у Танни вроде бы до сих пор не было. Краем уха Олаф однажды услышал о каком-то мальчишке-ирландце, родственнике их однокурсника Маэл-Патрика, будто бы попытавшемся за ней ухаживать, но, похоже, та история так и закончилась ничем. И ведь императорским происхождением Танни эту загадку было не объяснить! Все-таки Камбрия не была Древним Египтом, здесь не ставили высоких заборов между высокородными и простыми. Диведский принц Рис, родной брат верховного короля Придайна, женился в свое время на фермерской дочке, и никто не ставил ему это в укор. А если вдуматься, то ведь и сама Танни была дочерью рыцаря, а не императора.

Осторожно, краешком глаза Олаф посмотрел на стоявшую рядом сиду. Стройная точеная фигура, пышные темно-рыжие волосы, собранные в простую «чиновничью» прическу и с изящной небрежностью прихваченные блестящими бронзовыми заколками на висках... Да она же была самой настоящей красавицей!

А затем Танни вдруг повернулась – и в ее облике немедленно проступило неправильное. Ярко-зеленые глаза, пожалуй, хорошо смотрелись бы на портрете, но на живом лице они казались несоразмерно огромными, а слишком большие радужки придавали им и вовсе нечеловеческий вид. Бледный, даже синеватый, цвет лица сиды, пожалуй, показался бы несведущему наблюдателю нездоровым или даже напомнил бы ему облупившиеся мраморные статуи на заброшенных римских надгробьях. Хуже того, у Хель, владычицы царства мертвых из поверий народа Олафа, половина лица была как раз мертвенно-бледной – может быть, такой же, как у Танни. Впрочем, Хель в разных сагах описывали по-разному.

Разумеется, Олаф не сказал ни слова и вообще вроде бы ничем не выдал внезапно обрушившихся на него дурных мыслей. Однако Танни, видимо, что-то почувствовала.

– Олаф, что-то случилось? – вдруг встревоженно спросила она.

И тут же наваждение схлынуло. Перед Олафом вновь была прежняя Танни – живая, полная чувств.

Через силу улыбнувшись, Олаф мотнул головой:

– Все хорошо, сестренка.

Танни посмотрела на него с явным сомнением, но спорить не стала.

* * *

Хотя насмешник-моряк больше не докучал, непринужденной беседы у Олафа и Танни никак не получалось. Сидя на перилах, Танни, явно погруженная в невеселые мысли, хмуро смотрела себе под ноги и почти всё время молчала. Изредка она отрывала глаза от палубы, и тогда Олафу в ее тревожном взгляде чудился непонятный немой вопрос.

Самому Олафу слова тоже давались с трудом. В голову ему упорно лезли неприятные воспоминания, которые очень не хотелось ненароком озвучить. Они тоже имели отношение к Танни и наверняка не доставили бы ей радости. Это поклонников у нее не было, а хулители, увы, находились: не все ведь, повстречав сиду на улице или в университетском коридоре, вовремя догадывались, кто она такая. Вот однажды Олафу и пришлось за нее вступиться – с тех пор он слегка, почти незаметно, но все-таки прихрамывал.

Некоторое время они так и сидели на перилах, изредка обмениваясь словом-другим. Потом Танни все-таки сумела оживить разговор – правда, сделала это довольно странным образом. Опять полиловев – на сей раз совсем чуть-чуть, – она вдруг пристально посмотрела на Олафа, а затем тихо, но твердо произнесла:

– Олаф, можно я у тебя спрошу одну очень неожиданную вещь?

Тот удивленно пожал плечами, но, конечно же, кивнул. А Танни, полиловев еще сильнее, вдруг спросила:

– Скажи, Олаф, Каринэ – она ведь красивая, правда?

Вопрос и правда застал Олафа врасплох. Свою Каринэ он, разумеется, считал красивой, но с ответом собирался довольно долго: почему-то боялся обидеть им Танни. А та чуть выждала, а потом решительно продолжила:

– Ты ведь зовешь меня сестренкой – ну вот как сестре и скажи!

На такое возразить было нечего. Олаф сдался.

– Да, – улыбнулся он. – Конечно, красивая.

В ответ Танни задумчиво кивнула:

– Вот и я так думаю.

И вслед за тем неожиданно спросила:

– А я? Я красивая?

И снова Олаф почувствовал себя застигнутым врасплох, снова не знал, как ответить славной подруге.

– Ты тоже красивая, – борясь со смущением, наконец решился он. – Но...

И замолчал. Не то чтобы он боялся солгать – хотя, конечно, Танни почувствовала бы ложь наверняка. Нет, он искренне не знал ответа.

– Продолжай, – горько усмехнулась Танни. – Мы же договорились: я тебе сестра. Можно говорить всё как есть. Договаривай, не бойся.

Олаф вновь посмотрел на Танни, на ее тонко очерченные пухлые, почти детские, губы, на изящный чуть вздернутый нос – и на странный лиловый румянец, заливавший ее щеки, на не по-человечески огромные глаза... И, мысленно ругая себя за неумение найти правильные слова, произнес:

– Ты красива, да. Только другой красотой. Красотой Альфхейма.

А Танни в ответ вдруг грустно улыбнулась:

– Олаф, ты знаешь, что́ у сидов считается красивым, а что нет? – и, вздохнув, призналась: – Я ведь сама этого не знаю.

И тут сердце у Олафа сжалось. Внезапно пришло осознание: а Танни-то, выходит, никого, кроме матери, из своего народа никогда и не видела! И ведь удивительного-то в этом, пожалуй, не было. Гвина, своего брата, Немайн давным-давно победила в сражении и не то изгнала, не то и вовсе сразила камнем из осадной машины. А вместе с Гвином, похоже, на Придайне исчезли остальные сиды – во всяком случае, все их тулмены и бруги были необитаемы и выглядели давно заброшенными. Правда, до сих пор Олаф подспудно все-таки полагал, что леди Хранительницу хотя бы изредка навещает родня с Эйре, а то и из самого́ Альфхейма: разницы между камбрийскими сидами и светлыми альвами ругаланнских преданий он не видел. Но теперь, похоже, всё встало на свои места.

– Так значит... – вымолвил он и осекся.

– Да, – кивнула Танни. – Я думала, ты давно всё понял.

Упрека в ее словах не было – только горечь.

– Извини. Я правда не знал, – виновато пробормотал Олаф.

– Всё в порядке, Олаф, – Танни с усилием растянула губы в улыбке. На миг во рту у нее блеснули крупные, сильно выделявшиеся среди остальных зубов треугольные клычки. И хотя Олаф много раз видывал их прежде, сейчас ему сделалось не по себе – не от страха, а от жалости. Казалось, кто-то очень жестокий вздумал поиздеваться над славной, милой девушкой и исказил ее облик, примешав к нему чуждые, звериные черты.

А потом внезапно родилась догадка. Что если дело вовсе не в Танни? Может быть, наоборот, это он, Олаф, помимо своей воли воспринимает всё необычное в облике сиды как звериное, пугающее, отталкивающее? И ведь понятно, зачем такое могло бы понадобиться: да чтобы люди и сиды не заключали друг с другом браки, не пытались заводить общих детей!

Конечно, вслух он ничего подобного не произнес. А потом и вовсе засомневался в своей догадке: ведь отец-то у Танни был самым обычным человеком! Получалось, различия между людьми и сидами были не так уж велики, не так уж непреодолимы.

А сказал Олаф совсем другое – с трудом найденные слова, вроде бы правильные и все равно явно не те, что были бы нужны именно сейчас:

– Ты непременно встретишь славного хорошего юношу, Танни. Он полюбит тебя, и ему даже не придет в голову раздумывать, красива ты или нет.

* * *

Острый сидовский слух – коварная вещь. Попробуй утаи от него хоть что-нибудь! Вот и Таньке с самого раннего детства то и дело приходилось слышать явно не предназначенное для ее ушей. Но если дома, в Жилой башне, никто никогда не говорил дурного ни о ней, ни о маме, ни о ком-либо еще из их семьи, то на городских улицах до Танькиных ушей, случалось, долетали странные, не всегда понятные, но явно неприятные слова. Конечно, со временем многое из услышанного позабылось, да и вообще Танька научилась пропускать мимо ушей то, что ее не касалось. Но сейчас, после разговора с Олафом, один из таких разговоров, случайно подслушанный рядом с домом дедушки Эмриса в Кер-Мирддине, вдруг всплыл в памяти – причем так ярко и отчетливо, как будто он случился не почти полтора десятка лет назад, а совсем недавно.

«Эта ушастая себе мужа из мальчишки вырастила – а кто бы еще на такую позарился!» – шамкала беззубым ртом какая-то старуха, явно имея в виду Танькину маму. Собеседница ее, судя по голосу, такая же старая и такая же беззубая, вроде бы пыталась возражать, почему-то вспоминая прославленного героя Думнонской войны сэра Кэррадока. Первая старуха, однако же, упорствовала, рассуждала о холмовой волшбе, о каких-то непонятных «привороте» и «порче».

Тогда, в детстве, эта старушечья болтовня показалась Таньке какой-то совсем уж несусветной глупостью. Мама, конечно, колдовать умела – например, когда придумывала новые машины или примиряла поссорившихся королей, или даже просто пела оперные арии – но ни о никаких порчах и приворотах Танька от нее не слыхивала отродясь. Да и рано постаревший, покалеченный на войне отец уж точно не походил на мальчишку. И все-таки услышать такое про родителей было очень обидно.

И вот теперь тот давний разговор открылся Таньке совсем с другой стороны. «Кто бы на такую позарился!» – заявила тогда старуха-сплетница про ее маму. А сейчас Олаф, по сути дела, признал, пусть даже и неохотно: если кто ее, Таньку, и полюбит, то уж точно не за внешность! В общем, всё именно так и вышло, как она ожидала. Ну и стоило вообще затевать этот разговор?

Снова перед глазами у Таньки встало ее отражение в зеркале. «Другая красота»? Да просто грубо искаженный облик – слишком человеческий, чтобы люди сочли ее совсем чужой, и слишком иной, чтобы приняли за свою. Выходит, она – тоже одна из «воинов Брана», нечеловеческих созданий, не очень умело притворяющихся людьми? И бесполезно утешать себя, пряча одиночество за вымышленными образами – хоть из гаэльских преданий, хоть из маминых пересказов историй, придуманных университетским мэтром из совсем другого мира! Можно подумать, в них повествовалось о таких, как она! Да там все эти сиды, эльфы, славный народ – какая разница, как их называть? – были прекрасны, совершенны, а если их кто-то и боялся, то уж никак не из-за страхолюдного обличья! И разве смог бы юноша из человеческого народа полюбить деву холмов, окажись у той лошадиные уши и синее, как у старухи Кайлех¹, лицо? Ведь неспроста же и Танькин отец, и его дядя, сэр Кэррадок, будто бы тоже когда-то давным-давно влюбленный в маму, оба путали цвета, не отличали красное от зеленого, а голубое – от розового!

Вздохнув, Танька посмотрела на свою синевато-белую ладонь, затем перевела взгляд на явно растерянного и, кажется, огорченного не меньше нее Олафа – и вдруг задумалась. Ведь должна же была иметь какой-то смысл человеческая боязнь «воинов Брана»! А что если это на самом деле такая защита от смешанных союзов людей с другими существами, от рождения детей-полукровок? Может быть, она тянется с тех давних времен, когда на Земле – еще первой, настоящей – рядом с человеком, подобным современному, жили другие виды людей?

Конечно, догадкой сразу же захотелось поделиться с Олафом. И все-таки Танька удержалась. Вдруг тот спросил бы в ответ, почему она сама, дочь сиды и человека, совсем не походила на полукровку! А как ответишь на такой вопрос, не рассказав о мамином настоящем происхождении, не раскрыв сокровенной тайны их семьи?

Впрочем, полного ответа у нее все равно не нашлось бы. Явно не хватало знаний, не помогал даже прослушанный в Университете курс генетики. Зато вдруг вспомнилось не раз слышанное от мамы в детстве: «Сиды людям не чужие, они и сами тоже люди».

Задумавшись, Танька мысленно проговорила эту фразу, потом повторила – и вдруг поймала себя на том, что на сей раз произнесла ее вслух. Спохватившись, она ужаснулась: ох, только бы Олаф не услышал!

А Олаф и правда услышал. Но ничего дурного от этого не случилось. Он просто улыбнулся и сказал:

– Вот именно, Танни.

И сразу на душе стало легко и тепло. А потом в Танькины воспоминания вдруг явился несносный мальчишка Кайл со своим нелепым объяснением в любви. Кайл, который никогда не путал красное с зеленым!

И тогда Танька тоже улыбнулась.

_____________________________

1Кайлех, или Кальях, – богиня, повелевающая зимней погодой, в мифологии ирландцев и родственных им народов.