Лето выдалось дождливым, а вахта – тяжелой. Поднять удалось немного, останки двенадцати человек, все перемешаны. Из личных вещей – пластиковая расческа в кармане гимнастерки. Странно бывает: самой гимнастерки нет, только карман не истлел, остальная ткань расползлась, когда поднимали, а расческа цела.

Деревянная ложка с надписью – Толкачев. Кто он был, этот Толкачев, как его звали, как погиб? Еще подняли почти целую шинель, в кармане – нож складной без надписей. А в другой воронке нашли алюминиевый котелок, на крышке неразборчиво «Фе…» и «в» на конце. Может, Федотов, а может, Феклистов, да мало ли какую фамилию подставить можно.

Останки рассортировали по полиэтиленовым пакетам, составили акты эксгумации, все по протоколу. Считали, как обычно, по валенкам. Время зимнее было, когда бои тут шли, а валенки в болоте сохраняются гораздо лучше шинелей.

Муниципалы обещали помпу, да так обещаниями все и закончилось; если бы воду откачать, то на дне могло попасться что-то интересное, с подписями. По таким мелочам будничным уже легче определять, зацепки искать, смотреть книги памяти, архивы. Медальонов солдатских тогда еще не было, были книжечки вроде портсигаров, а в них бумажки закладывали с именами и фамилиями. В воде уже недели через три на такой бумажке ничего не прочесть, а тут больше семидесяти лет прошло, та самая финская Зимняя война. Но солдаты, чтобы не путать, котелки подписывали, ложки, эти надписи держатся как гравировка.

Вот сидим мы в палатке, отдыхаем. Обычно после раскопок настроение поднимается, что-то вроде эйфории наступает. Радость такая внутри. Что не зря, что еще кто-то найдет успокоение, а близкие похоронку получат вместо «пропал без вести». Не все понимают это, говорят, зачем трогать то, что в земле, оставить надо, как есть. Нечего, мол, беспокоить. А беспокойство в том, что они брошены, не нужны никому. В этом вся правда.

Так вот, в тот день никакой радости у меня не было, а вместо этого тянуло обратно к воронке, как будто что важное там забыл.

Ребята костер развели, воду кипятят. Только Прохор весь зеленый, даже пить не может. Он в первый раз с нами, понятное дело, с непривычки выворачивает его. Это пройдет дня через три. Остальные ребята бывалые, сидят, байки травят.
— А в прошлом году дурак один при бойце нашел свисток. Обтер да и дунул.
— И что?
— Да что-что, через два часа на скорой увезли, в реанимацию, с какой-то желудочной инфекцией. Но выжил, поумнел, больше не дует… ха-ха-ха…

Все смеются. Беззлобно, по-родственному. Дело наше грязное, страшное, но не унылое. Может, кто-то думает, мы там стоим над могилами со скорбными лицами, так это только на кладбище принято печаль вселенскую изображать. А в лесу перед кем? Никто не осудит ни за смех, ни за шутку, а работать с ними легче. Поди болотные кочки поворочай да корни живые потягай. Ну, а бойцы, что там лежат, — они тоже радуются. Это я точно знаю. Но что же сегодня-то так муторно?

— А если порежешься, что будет? — слышу сдавленный голос Прохора.
— Ну-у-у-у, если порежешься — кранты, уже и реанимация не спасет. Так что даже с царапинами копать нельзя, — пугают его ребята.

Да, верно, с порезами и ссадинами нельзя. В воде приходится шарить, а там что нащупаешь, то и тянешь наверх. Или тряпки пустые, или с мясом гнилым. Но чаще пустые. Кости на дно уходят, если не растворяются. А бывает, что мумии попадаются. В болоте они не гниют, консервируются вроде. Так, что мозг в черепе остается целым. Только воняют страшно, особенно голова. Этих лучше надев респираторы поднимать. И немного дать подвыветриться, но недолго, на воздухе они быстро разлагаются. У мумий и кости, и кожа целы бывают.

Что заставляет нас делать это? Черные копатели имеют немалую прибыль, продают железо, знаки отличия, пряжки, пуговицы. А то и коронки золотые, кольца, кресты находят. Оружие, конечно, тоже. Кости и имена их мало интересуют, хорошо, если разроют, возьмут, что надо, и обратно закопают, а то, бывает, и так оставят — поверху раскиданным, или в мусорные баки свалят.

Поисковики — другое дело. Мы хотим, чтобы если не все, то многие из тех, кого еще можно найти, успокоились по-человечески. Пройдет еще лет сто, может, двести — и совсем от них ничего не останется, трава да глина. А сейчас еще можно успеть. И чтобы помнили о них всех, знали, что пали они смертью храбрых, с честью легли в землю, за что им посмертно должна быть отдана честь и слава.

В нашем отряде закон: никогда ничего не продавать. Себе оставить можно, если разрешения спросить. Бойцы не жадные, они делятся, по-братски… И помогают, когда поднимаешь их, показывают места. Бывают сердитые, но чаще благодарные. Чувствуешь их рядом. Некоторые ребята в отряде этого не выдерживают, убегают, бросают работу, другие не обращают внимания. Но лес всегда говорит с нами. Когда долго не выезжаешь, так что-то вроде ломки начинается. Или они так зовут нас? Не знаю.

— Ну что, Прохор Тимофеевич, может, чайку с бутербродами? — смеются ребята.
— Отстаньте, я и водку не могу, — стонет Прохор.

Голоса у костра глуше, сон меня морит. А между сном и явью внутри себя слышу будто мой голос, но говорю не я, нельзя одновременно говорить и слушать со стороны. Значит, не я.
И место то же, а не то. Палатки нет, деревья голые. Холод лицо обжигает. Зима. Стреляют близко, и гул самолета слышен. И снова «мой–не мой» голос:
— Не нашли вы меня, ребята. Котелок мой нашли, а меня — нет. Потому что сосна выросла, корнями сверху накрыла. Три шага вправо надо было. Да это не важно. Слышишь, Дима, ты вернись, там совсем неглубоко ключ лежит. Пару раз копнешь и найдешь. Он от ящика письменного стола. Важное там, передать бы…

И как толкнули меня, из палатки вылез, лопату схватил. Пошел. А ребята вслед:
— Димон, ты куда, стемнеет скоро…

А я иду, бегу по болоту, без снаряжения, без перчаток, только сапоги в воде хлюпают.
Ключ запутался в траве, я на полштыка лопаты всего и копнул, кочку приподнял, что-то звякнуло. Землю мокрую щупаю под дерном, а мне прямо в ладонь — ключ. Прополоскал его. В самом деле похож на те, что в СССР шкафы и ящики столов закрывали. Головка круглая, бороздка сплошная, несложная. Стол, наверно, большой был, под зеленым сукном. Я в музее такой видал. Но что толку в ключе, если ни имен, ни фамилий! Кто тут лежит, когда бои шли, какие части сражались? К тому же по этим местам сначала наши прошли, потом финны. С санитарных захоронений таблички посрывали, вот и остались бойцы безымянными-потерянными, целыми дивизиями лежат в воронках.

Но в этот раз по-другому все пошло, удалось нам установить и бой этот когда был, и даже номер части. Броневик мы из болота подняли через неделю, когда муниципалы на помпу расщедрились. Тогда еще двадцать пять бойцов откопали и личные вещи подписанные. По фамилиям и номеру двигателя в архивах нашли списки части. 10-я стрелковая дивизия. И надо же такому быть, чтоб фамилия, что на «Ф» начиналась и на «в» заканчивалась, в списке всего одна — Федотов, Петр Владимирович. И личное дело его сохранилось, в нем адрес довоенный. Из Ленинграда боец. Земляки мы, значит, через время, через две войны, но земляки.

Пошел я по этому адресу без особой надежды. Ленинград! Там после блокады и домов половины не осталось, а тут стол. Если дом не разбомбили, так стол точно сожгли, и ключ этот вряд ли пригодится. Голоса я больше не слышал, только на том месте, где копали, и было один раз, а может, приснилось. Мы тогда для согрева грамм по двести приняли.

Но вот пошел. Вроде как обещал ему. Нашел улицу, дом, квартиру. Стою перед дверью и смотрю на звонок. Что сказать-то? А дверь сама открылась, на пороге мальчишка лет двенадцати, за ним мужчина в возрасте, седой уже. Смотрит вопросительно.
— Вам кого?
Ну и не стал я кота за хвост тянуть, так и сказал, как есть.
— Из поискового отряда, Дмитрий меня зовут. Федотов Петр Владимирович до войны тут жил, так мы… Он ключ просил передать… — и понимаю, что ничего более абсурдного придумать нельзя, но говорю.

Мужчина отступил, жестом пригласил меня войти. А мальчик широко раскрыл глаза и спрашивает:
— Вы знали прадедушку? Но он погиб в тридцать восьмом.
— В тридцать девятом, — поправил я.

А стол не под зеленым, под красным сукном был. Ключ подошел, ящик мы открыли. Он так все семьдесят пять лет запертый и простоял, мама Петра Владимировича говорила:
— Нельзя открывать, вернется Петя — заругает. Он когда добровольцем записался, то мне строго-настрого наказал ящик не открывать. После войны, говорит, сам бумаги разберу.
Бумаги те в основном чертежи были, на инженера-конструктора Петр Владимирович учился, над проектом военной машины думал, вроде БМП. Жалко, что они тогда до какого-нибудь конструкторского бюро не дошли, может, и самоходки раньше бы собирать начали. Это, видно, его и беспокоило все годы.

Еще дневник нашли, последняя запись ноябрем 1939 года помечена. «Записался добровольцем, ухожу на фронт. Был у Нины, взял в долг две монетки, говорят, что если занять денег перед войной, то вернешься к тому, кому должен. Еще из дома ключ возьму от письменного стола, на удачу. Мама про Нину ничего не знает. Расскажу все, как вернусь, тогда и поженимся. А сейчас важнее от Ленинграда границу отодвинуть. Мирно не вышло — будем воевать. Отсиживаться нельзя».

Мама про Нину узнала в сорок первом, когда та, уже в блокадном Ленинграде, с ребенком на руках Федотовым пришла. Потому что идти ей было больше некуда и не к кому — дом разбомбили, родные погибли. Так и пережили блокаду втроем: мама, Нина и маленький Андрюша — в эвакуацию его отправить не успели. Отец Петра Владимировича в том же сорок первом на фронт ушел, со своим пехотным полком до самого Берлина прошагал. Внука увидел только после войны. А вот Петр про Андрейку так и не узнал. Или узнал?

Мы когда за столом сидели, с его внуком и правнуком бумаги разбирали, мне все казалось, что и он между нами. Радуется. Тогда и ко мне радость пришла.

А страницу дневника я на телефон переснял, чтобы ребятам показать. Там в последней записи еще слова были: «Умереть за своих, за Ленинград — не страшно, это правда, но вернуться домой очень хочется…»

Вот и вернулся он, боец 10-й Ордена Красного Знамени стрелковой дивизии Федотов Петр Владимирович. Памятью о подвиге своем вернулся к внукам, к правнукам, к далеким потомкам.

Ради этого и мы вахту стояли.