Глава 15. Новые друзья и новые враги

Лопатин, как и рассчитывал, успел к обеду в Правление. В новом кирпичном здании колхозной конторы все было, как всегда. Обычное по понедельникам совещание закончилось минут тридцать назад. Василий немного постоял на крыльце, набираясь смелости, потом долго вытирал о решетку у порога сапоги, стараясь издавать как можно больше шума и, наконец, распахнул дверь. Еще заслышав его на крыльце, председателева секретарша напустила на себя самый неприступный вид и демонстративно отказывалась обращать на него внимание, не смотря на деликатное покашливание и топтание на пороге.

— Ты, Танечка, меня прости за мои коленца третьего дня. Прости, старого, пьяного дурака, — начал с порога Лопатин.

Но секретарша была неприступна:

— Для кого — Танечка, а для кого и — Татьяна Геннадьевна! — язвительно заявила она и отвернулась, топорща высокую грудь, Демонстративно смотрела в окно, а не на Василия.

Андреич еще несколько дней назад, не находя себе место продолжал бы бубнить что-то, краснея, мять в руках кепку. Но он стал уже иным человеком, чем тот, которого знала и, что греха таить, с недавнего времени побаивалась секретарша Танечка. Лопатин только пожал плечами и прошел к двери в кабинет председателя мимо строго глядевшей на пыльную улицу женщины. Танечка вскочила и было хотела что-то сказать, но Лопатин у двери резко развернулся и посмотрел на нее. Секретарша как стояла с открытым ртом, так и села, не произнеся ни звука. Лишь смотрела круглыми глазами в спину входившего в кабинет начальника пасечника.

Бойцов хмуро поднял голову на вошедшего в кабинет Лопатина, молча кивнул ему на стул в другом конце стола. Василий выдвинул стул, но не сел там, а взял стул и поставил его рядом с Бойцовым.

— Степа…, мы друг друга с детства знаем! Давай, ругай меня по матери, воспитывай, но не молчи! Ты по любому прав, а я, дурак последний, потому что сказать то мне не чего!

Танечка, замершая у двери, прислушиваясь к раздающимся за ней голосам, готова была схватить телефонную трубку и звонить в опорный пункт. Однако с удивлением отметила, что после непродолжительной обоюдной многоэтажной брани на повышенных тонах, мужские голоса в кабинете председателя вернулись к обычной тональности. Она еще немного постояла, подслушивая, потом села за свой стол и, насупившись, стала представлять себе, как она сегодня вечером гордо откажет шефу в его приставаниях. Уж все выскажет, что думает о его друзьях-алкоголиках.

Разговор у Бойцова с Лопатиным начался, как и ожидалось с мата, в полный голос. Василий поначалу заслуженно ругань воспринимавший, потом не выдержал и крыл Степку так же громко и витиевато. Но потом оба, выпустив пар, перешли на спокойный тон, вспомнили военное детство, тяжелую послевоенную юность, общие интересы и работу. Постепенно разговор их стал уже задушевным и дружеским. Но обоим он был в тягость. Каждый, слушая другого, чувствовал, что он, что-то недоговаривает. Лопатина просто распирало, его мир, в котором он прожил полвека, просто треснул и перевернулся! С каждым днем открывалось, что-то новое и необычное. Аж свербило в известном месте, как хотелось поделиться пережитым и узнанным со Степаном. Но он отлично понимал, что даже с таким другом, как Бойцов, надо помалкивать о новостях. Не поймет, только создаст проблем. Да и стыдно было за свой пьяный дебош в пятницу. Стыдно и обидно, что его, по сути говорившего правду и наболевшее, восприняли не более, чем тронувшегося головой от пьянки. То, что по-другому окружающие и не могли принять сказанное, спокойствия не приносило.

Бойцов тоже говорил не все. Час назад, во время совещания правления, звонили из города. Говоривший мужчина представился сотрудником исполкома, но фамилии такой Степан не знал. Может, кто из новеньких. Он нахраписто, тоном привычным к командам, (военный что ли бывший) наехал на председателя по поводу сводки за прошлую неделю по видам на урожай. И оказалось, было это предисловием. После грозных, но по сути пустых речей о срыве заготовок и не понимании им, Бойцовым, сложной международной обстановки, (она то, блять, тут при чем?!) незнакомый телефонный собеседник перешел, по-видимому к главному. Почему-то более всего нового начальника интересовал медвежий угол в лесу рядом с болотом, как раз там, где пасека, и, конечно, самим Лопатиным и его хозяйством. Бойцов, которого жизнь давно отучила от наивности, удивлялся интересу областного начальника к какому-то пасечнику, о существовании которого тому и знать было не положено в принципе. К тому же областной начальник многовато знал об Андреиче, что наводило на мысль, что к исполкому и обкому, телефонный собеседник отношения имел не больше чем к Ватикану или ООН. Советский человек, а Степан Бойцов был самым что ни на есть, типичным представителем этой разновидности людей, выработал на подсознательном уровне чуйку на Службу, и радости от общения с ней никогда не испытывал. Степан, ошибочно предположил, что друга его вложил «куда надо» агроном Маргулис, у которого неожиданно оказались какие-то связи наверху. Наум Иванович, прилюдно обосравшись с перепугу, брызжа слюной, обещал при всех, что посадит «этого алкоголика и дебошира Лопатина». А председатель, договорившись с участковым похерить заявление Маргулиса, понял, что замять скандал не удается.

Но потом, буквально через минуту, едва успел Бойцов положить трубку, опять зазвонил телефон. На этот раз звонивший представился корреспондентом областной газеты «Рабочий Путь» и противным картавым голосом принялся молоть какую-то ересь про то, что собирается писать передовицу о замечательных успехах колхоза «Борец» в социалистическом соревновании. Председатель сам, о каких-то особых успехах своего колхоза не ведал, наоборот, в реальности, «особые успехи» навевали уныние. Поэтому поначалу воспринял звонок как чью-то тупую шутку. Но тот же неведомый корреспондент, вдруг упомянул среди «особо прославившихся трудовыми победами колхозников» никого иного, как «товарища Лопатина Василия Андреевича». Назвал его, как объект грядущего интервью. Совершенно сбитый с толку Бойцов смог только выдавить из себя, что у него совещание, и он очень занят, после чего отключил телефон из розетки.

Областному корреспонденту полагалось знать о самом существовании Васьки Лопатина не больше, чем предыдущему советскому работнику. Ладно еще бы районная наша газетка, им все равно писать не о чем, кроме местных сплетен, а то областная «Рабочий Путь», издание обкома КПСС… Васька в ударниках никогда не ходил и личностью был совсем не публичной, по крайней мере, пока не допился до чертиков, то есть до «летающих тарелок и немецких карателей в лесу». Он и в Чернево-то бывал обычно не чаще разу в неделю. Но хоть убей, Бойцов и предположить не мог о причинах такого интереса сторонних людей к Лопатину. После второго звонка, уже не верилось, что это Маргулис настучал на Ваську в газету и в облисполком. В газету уж точно не он, уж кто, кто, а агроном после сидения под столом в своем говне, никак не мог выставить ненавистного «дебошира и алкоголика» Лопатина — ударником, прославившимся трудовыми победами.

Тем не менее, Лопатину председатель ничего не сказал, хотя тоже прям свербело. Отметил только про себя, что, возможно, он давно Ваську трезвым не видел, но как будто выше ростом стал, спина распрямилась и глава совсем другие. Как будто выздоровел человек после давней тяжелой болезни. Просидели они в кабинете часа полтора, а то и все два. На прощание крепко пожали друг другу руки. Из кабинета Бойцов проводил друга до приемной, чем еще более разозлил Танечку. Потом, вернувшись к себе, подошел к окну и долго смотрел в след ведущему в поводу жеребца Лопатину, пока тот не скрылся за углом клуба. На сердце у Бойцова было тревожно, уныло и донельзя гадостно.

А на дверях опорного пункта, где несколько дней назад Василий провел ночь, приходя в себя от пьянки и стрессов, висел внушительного вида замок и листок бумаги. Подойдя ближе, Лопатин прочитал вслух: «Закрыто». Ну да, и без записки было ясно, что внутри никого нет, замок-то не зря висит. Андреич усмехнулся, поскреб затылок и пошел по улице к дому старшего лейтенанта Горохова. Идти было недалеко. Через четыре дома, за забором из крашенного в зеленый цвет нового штакетника, стоял добротный дом участкового, который он несколько лет назад, когда женился, отстроил из отборного кругляка, по-новому, с мансардой и с прицелом на большую семью.

Лену, жену Горохова, Лопатин увидал еще издали. Она вешала на веревке, растянутой между двумя столбами во дворе, стираное белье. Увидел и залюбовался, Лена, едва не ставшая в свое время Василию снохой, всегда ему нравилась. Среднего роста, ладная фигурой, молодая женщина, еще со школы слыла первой Черневской красавицей. Характером и нравом была хороша и мила, да и просто была просто мечтой любого нормального мужика. В замужестве оказалась хозяйственной и толковой. Дом, двор, скотину, все содержала в завидном порядке. Да вот только детей у них с Сергеем который год не было, только это их идиллию и омрачало.

— Дядя Вася! Сто лет тебя не видела! Заходи скорее, заходи! — Лена отставила таз с бельем, отворила калитку. Звонкий голос ее дрожал искренней радостью, а глаза лучились улыбкой. Толстая русая коса через плечо. Простой, цветастый сарафан не портил девушку, а, наоборот, подчеркивал ладно скроенную фигуру. Лопатин привычно чмокнул ее в щеку, привязал коня к столбу у ворот и прошел в калитку. Лена хлопотливо усадила Василия на завалинку у крыльца, предложила принести кваску. От кваса он не отказался, и уже через полминуты пил холодный, ржаной, забористый квас, лучше которого в летнюю жару и нет ничего.

— Спасибо Леночка! Квасок у тебя отличный! Я к Сергею вот пришел, дело к нему. В опорном пункте закрыто, думал, может дома он, — сказал Лопатин, возвращая кружку.

— Да нет его, дядя Вася, в район вызвали, утром звонили. Он собрался и уехал на мотоцикле. Теперь только вечером вернется, — Лена поправила рукой за ухо, выбившуюся русую прядь, — может, пообедать хотите, я борщ только сварила.

Андреич, у которого по началу и мыслей не было на счет обеда, вдруг почувствовал, что искушение слишком велико, и согласился. В саду стоял грубовато, но прочно сколоченный стол, за который Лена усадила пасечника. Не прошло и пяти минут, как Василий уже черпал деревянной ложкой наваристый борщ с говядиной, сдобренный жирной сметаной. В руке сжимал ломоть вкусного свежего хлеба. Как и все, что хозяйка готовила, был борщ диво как хорош. Пока он обедал, Лена закончила вешать на просушку белье и вернулась к столу, принеся еще жбан кваса. И они с час провели за беседой, вспоминая прошлый годы.

Лопатин загрустил, вспомнив их странную дружбу втроем с Николаем. Этому удивлялось в свое время все Чернево. И не мудрено. Ведь полагалось им с Серегой бить друг другу морды из-за этой красавицы, но не ведомо почему, было им втроем хорошо. Когда пришло время выбирать, выбрал Коля море и службу, а оказалось, что и смерть свою выбрал. А этим двоим досталась жизнь, да такая, что теперь на селе им, почитай, все завидовали.

Андреич, потупившись, путаясь и заикаясь, косноязычно рассказал о случившемся в прошлую пятницу в Правлении. Но к середине рассказа понял, что, видимо, со слов мужа, Ленка уже в курсе происшедшего. Лопатин сослался на то, что причиной был забористый самогон и что теперь он зарекся, спасибо товарищу участковому, так пить…

— А как у тебя то дела, Лена? — Василий, сытно поев развалился на лавке, лениво щурясь на пробивающееся сквозь ветви яблонь солнечные лучи. Молодая женщина, ничуть не смущаясь, как близкому родственнику, поведала, что они с Сергеем собрались в Москву к какому-то профессору, известному специалисту в гинекологии. Лопатин кивал, слушая, искренне желая этой паре всего самого лучшего, а особо, детишек побольше.

Тем временем вечерело, дневная жара постепенно сменилась приятным вечерним теплом, Андреич, дабы занять время, помог Лене полить огород. Ровные грядки с огурцами обещали добрый урожай. Проглядывали между зелеными резными листьями ягоды смородины, тянулись вверх стрелки лука и чеснока. Лопатин в садовых хлопотах забылся, безумные заботы последнего времени отступили, тяга русского мужика к земле была неистребима. Глядишь, такой вот уехавший по молодости в город и за многие годы ставший совсем городским мужик, лет в сорок, сорок пять, вдруг возвращается в родную деревню, где и дом-то отчий почти развалился, да могилы предков уже и не найти на погосте. И так, со слезами на глазах вдруг просыпается у него такая тяга к земле, что наивысшую радость он обретает в простом крестьянском труде, жалея только о потраченном впустую в холодных, мертвых стенах городской квартиры времени.

— Я пойду, Леночка, до магазина схожу, — сказал Василий, — ты Орлика заведи во двор, задай ему овса, там, в торбе… да водички налей, к Серегиному возвращению и я подойду.

— Хорошо, дядь Вась, не беспокойся.

Лопатин бодрым шагом направился к сельповскому магазину. Но чем ближе, он подходил, тем медленнее шел. Хоть и твердо решил для себя переговорить с Натальей, но откровенно робел, не чувствуя в себе должной уверенности. Он специально решил подойти к закрытию, дабы не толкаться среди сельчан. По его расчетам магазин Наталья должна была закрывать минут через 15–20. На ступеньках он разошелся, поздоровавшись, со знакомыми женщинами, ходившими за хлебом. Зайдя в магазин, удовлетворенно убедился, что никого из покупателей нет больше.

Магазин был единственный на село, довольно большой. В нем непритязательный житель советского села, времен развитого социализма мог удовлетворить почти все потребности, хотя полки магазина особо не ломились. Почти у каждого селянина мясо, яйца, птица были свои, как и овощи в сезон. А в остальное время года на стол выставлялись маринады, соления, компоты собственного производства. На селе процветал бартер. Селянин, зарезав хряка или телка, менял мясо у соседей на яйца, сметану, молоко или самогон. Все находили свое. Ассортимент же магазина не блистал изысками, но сносно обеспечивал тем, что не росло на грядках и не хрюкало или кудахтало в подворье. Селяне ходили в магазин за хлебом, мукой, спичками, растительным маслом, уксусом и керосином. Иной раз брали консервы. Время от времени завозили колбасу, ассортимент которой, как правило, был представлен двумя видами, «Докторской» и «Русской». Регулярно появлялись бочки с не всегда удачно посоленной сельдью. Ею селяне запасались охотно. Все какое, никакое разнообразие. Кроме того, трудами Бойцова, уже два года в селе работал небольшой консервный цех, от которого в магазин перепадала небольшими партиями весьма неплохая свиная и говяжья тушенка.

Время от времени баловали себя местные жители магазинной водочкой, бывшей в продаже хоть и не в большом разнообразии, но всегда. Реже — «Портвейном 777» и «Анапой», плодово-выгодной бормотой. Так же в магазине, почти всегда бывала ситцевая ткать блеклых расцветок, кое-что из белья и иной одежды и резиновые сапоги сорок седьмого размера, стоявшие на витрине, наверное, еще с хрущевских времен.

Но главной достопримечательностью была продавщица — Наталья. Родом Натаха была из соседних, белорусских Судиловичей, в Чернево вышла замуж за местного мужика, который, не путевый, всегда больше внимания уделял пьянке, чем молодой и красивой жене, да ездил по шабашкам. Так и сгинул, где-то в Магадане, на приисках, оставив Наталью соломенной вдовой. Только через год узнали в Чернево, что ее Андрей нарвался по-пьяному делу на нож, и стала она уже вдовой обычной. Мужик ее был одиноким, так и осталась она в свои тридцать лет в Черневском его не богатом доме одна. Детей они не нажили, муж, как узнал, что Наташа бесплодна, так и вовсе интерес к ней потерял, да может и к лучшему. Лучше без детей, чем рожать от алкоголика. Прошло с тех пор уже почти пять лет.

Нравом была Наташа легка, на язык остра, собой видна, что по первости многими черневскими мужиками воспринималось как «зеленый свет» и желающих утешить вдову было преизрядно. Но, оказалось, что до себя она никого особо не пускала, поговорить вольно и посмеяться, пожалуйста, а вот нагнуть себя и задрать подол, не тут-то было. Некоторым особо рьяным могла и сковородой лицо подправить. Так что сердечных друзей не заводила, но и врагов не имела. Местные мужики о ней говорили: «Хороша чертовка!», но затащить в койку уже не пытались. Черневские бабы, поначалу воспринимавшие красотку-продавщицу как угрозу семье и ходившие устраивать разборки, тоже постепенно успокоились. Более того, стали делиться с ней самым сокровенно-лично-интимным, благо, она могла не только, выслушать их излияния, не перебивая, но и, бывало, давала толковые советы. Часто — весьма нескромные, но, как оказалось, очень действенные. Откуда у вдовы такие познания и проницательность, местные, голову предпочитали не ломать.

Не ведомо, почему, к Лопатину у Натальи была явная слабость еще со времен, когда его Вера была жива. Не ведомо, отчего это влечение у нее возникло. Возможно, потому что был он не очень похож на местных, жил с семьей почти в лесу, а как овдовел, так и вовсе почувствовала она в нем родственную душу. Но Василий, в своих бедах замкнулся на заимке в лесу как бирюк. В редких приездах в Чернево, когда приходил в магазин взять хлеба или керосина, все ее знаки внимания, игнорировал. Теперь, услышав уже не от одного человека намеки и советы «обратить внимание», Андреич вдруг взглянул на нее иными глазами. А что, ему всего пятьдесят… ей и сорока вроде нет. Баба она видная, все при ней. Не шалава какая… Чем черт не шутит?

Здание магазина было старой, но крепкой еще дореволюционной постройки, переделанное в тридцатые годы из складского лабаза под магазин. Когда-то лабаз принадлежал купцу Толоконникову, который оптом скупал у селян плоды их труда и перепродавал потом Смоленске, а говаривали что и в Москву возил, врали, наверное, Самого Толоконникова никто и в глаза не видел, заправлял в лабазе приказчик. В шальные годы после революции, приказчика сельские мужики измордовали и выгнали. Лабаз пограбили, а про купца и не вспоминали. Ясное дело, что его мироеда жалеть, поди к стенке поставили, да и поделом. Про те времена, если дед Архип только помнил, местные же привыкли к тому, что лабаз стал магазином Черневского ПОСПО и считали, пожалуй, что так было всегда.

Прилавок, за которым находился продавец, стоял напротив окна. Наверняка, Наталья видела, как он шел по улице, но виду не подала. Зайдя в магазин и пройдя мимо витрины с «хрущевскими сапогами» к прилавку, Лопатин увидел продавщицу и дыхание перехватило. Наташа перебирала какие-то накладные, делая вид что не заметила вошедшего покупателя. «Куда я раньше смотрел?!» — подумалось Василию. Показалась Наташка ему такой привлекательной, будто совсем другой человек. Халат рабочий она уже сняла. Салатовая блузка с одной, явно слишком низко расстегнутой пуговицей, открывала богатую грудь, к которой Лопатин просто прилип глазами. Чуть ниже плеч темно русые волосы, аккуратно подстрижены спереди в челку, стянуты и уложены сзади в хвост.

— Добрый вечер! — с трудом выдавил Василий. Наталья выпрямилась, оперевшись о прилавок руками, чуть наклонилась вперед, отчего грудь под салатовым ситцем качнулась к Василию.

— Здравствуй, Василий Андреич! Давно не виделись! — Глаза у нее были странного светло-серого цвета. Лопатин удивился, как он не обращал на них внимания раньше.

— Говорите Василий Андреевич, что вам, а то я уже закрывать буду. Как всегда, хлеба?

Лопатин что-то промычал, не в силах оторвать взгляда от выреза на блузке.

— Три буханки? Как обычно?

— Пять. — односложно ответил он.

— Не много? Лучше потом зайдете свежего возьмете!

— Нет, пять нужно.

— Ну, как знаете, — продавщица повернулась и нагнулась, открыв ларь, в котором лежали буханки ржаного хлеба.

Лопатин, взгляд которого переместился с груди Натальи на тугой зад, обтянутый черной юбкой, почувствовал, как пересохло во рту, а кровь застучала в висках маленькими молоточками.

Она выложила на прилавок пять буханок, Василий протянул трешку и пока продавец отсчитывала ему сдачу он лихорадочно думал, что ей сказать. Но так и не придумал, да и не пришлось, потому как, все сказала она сама.

— Я тут вот кое-что хочу до дома донести, да сумка тяжелая получилась, а помочь и некому…

— Да! — односложно, слишком резко, не в такт и громко, ответил Лопатин, как будто его спросили что-то важное, а не посетовали на тяжелую сумку.

— Что да? Василий Андреевич? — улыбнувшись лукаво, переспросила Наталья.

— Я помогу, донесу.

Из магазина они вышли вдвоем. Пока Наташа закрывала большой навесной замок на дверях старого здания магазина, Василий, державший и вправду прилично тяжелый сверток, думал, как все-таки за несколько последних дней изменился мир вокруг него.

Жила продавщица недалеко, минутах в пяти неспешной ходьбы по улице села. Промелькнули эти пять минут, как одно мгновенье. Летний вечер, томно, сильно и сладко пах цветущим в палисадниках чубушником и почему-то сиренью, хотя отцвела она уже давно. Наталья что-то рассказывала, смеялась, пока шли, а Лопатин шел молча, не сводя с нее глаз не понимая, что она говорит и над чем смеется.

У ее дома остановились. Наталья взяла у Андреича сверток, поблагодарила, он только махнул рукой, мол, вот еще, делов-то. Дом был небольшой, палисадник, небольшой садик, позади дома заросший пустырь, на котором раньше, видно, сажали картошку. Пауза затянулась, Наталья вдруг тихо произнесла срывающимся голосом:

— Зайди, Вася, чайку попьем, — глаза ее, трепет ресниц говорили лучше всяких слов. Лопатин кивнул. Усадив Василия за стол в зале, Наташа суетилась. Что-то говоря неестественно веселым голосом, принялась доставать чашки и блюдца. Лопатин видел, она взволнована. Что возьмет, тут же положит на место. Движения ее рук были порывисты и хаотичны, глаза лихорадочно блестели. Достав посуду из шкафа, она вышла на кухню, и Василий услышал, как льется из ведра вода в чайник. Андреич встал, зачем-то одернул рубаху и вышел на кухню. Наташа стояла у окна, закрыв лицо руками. Он подошел к ней сзади и положил руки на плечи. Женщина резко повернулась, ее руки обвили шею, а губы впились в него страстным долгим поцелуем.

— Гад, гад, такой, — шептала она, — сколько же ты меня заставил ждать…

Чай они в тот вечер, так и не пили.

Утром, за завтраком, Наталья не знала куда Лопатина и посадить, как приветить. Невесть сколько и не знавшая мужской ласки, она просто неистовствовала ночью, а Василий, показал себя таким молодцом, что сам себе удивился. И все-то у них было так, что лучше и желать не приходилось, и понимали друг друга в постели не то что с полуслова, с полдвижения, да и разговоров кроме охов и вздохов никаких не было. Ночь июньская коротка. Уснули, обнявшись на смятых простынях, уже в рассветных сумерках. Расставаясь, так долго не могли друг друга отпустить, что чуть опять не отправились в не застеленную постель. Но одной нужно было в магазин, на работу, а другому — к участковому.

Настроение у Василия было великолепное, только уже на подходе к дому Горохова, он вдруг вспомнил, что обещал Лене, что придет вечером и принялся ломать голову, как бы объяснить, где был до утра. Первым Лопатина почуял конь и ржанием выказал хозяину недовольство столь долгим отсутствием. Но был он расседлан, накормлен и напоен, так что особо на Андреича не серчал.

Участковый во дворе возился с мотоциклом, разложив на холстине гаечные ключи. С Василием поздоровался приветливо, а когда тот стал косноязычно объяснять, запинаясь, свое отсутствие, лукаво улыбнулся ему и толкнув шутливо кулаком в плечо произнес:

— Молодец, дядь Вась! А я тебе что говорил!

Следом, разогнув затекшую спину, потянулся и вытирая тряпочкой запачканные маслом руки перевел разговор:

— Я вчера еле доехал, по дороге заправился, да видно там не бензин, а ослиная моча на колонке была. Карбюратор вот совсем засрался… Ладно, потом в мастерские к Хныкину отгоню, почистят. Ты, дядя Вася седлай покуда Орлика, я сейчас на колхозную конюшню схожу, поедем с тобой верхами.

— Куда поедем? — опешил Лопатин, чуя неладное.

— Как куда? К тебе, на пасеку. Я давно собирался, да все некогда, да некогда, вот собрался наконец. Поговорим по дороге. А что это ты с лица сбледнул, а дядя Вася?