Глава 16. Настоящая головная боль!

В СССР было не все гладко, об этом невнятно упоминали даже с трибун съездов. Об этом судачил на кухнях, по привычке оглядываясь, народ. Но было нечто, работавшее четко, как швейцарские часы. Десятилетиями отлаженный механизм ВЧК-НКВД-МГБ-КГБ работал, как хорошо смазанная, неумолимо движущаяся и набирающая скорость машина. Генерал Кожевников сидел в кабинете, перелистывая сводки. Чай в стакане, в подарочном серебряном подстаканнике, стоявший рядом, давно остыл. Перед его генеральским взором сухие, казенные формулировки докладов и рапортов принимали живую форму. Он видел, как где-то далеко, открываются оружейные комнаты и крепкие мужские руки расхватывают стволы автоматов, из гаражей выкатывают грузовики и, откинув тенты в них, запрыгивают крепкие тела в полевках и камуфляжах. Видел, как по телефонным проводам текут реки информации, стягивается, нависает незримая сеть над… а вот над кем эта сеть нависает и стягивается он не знал, и это выводило из себя.

Николай Иванович в который раз снял трубку. Секретарша, предвосхищая его вопрос, выпалила:

— Не звонили еще, Николай Иванович!

Кожевников резко положил, почти бросил трубку на рычажки. Погранцы-разведчики должны были уже с час как выйти на связь. С каждой минутой становилось все тревожнее. Он раскладывал по минутам планируемый ход операции, но генерал служил слишком долго, достаточно долго, для того, чтобы знать, что чаще всего дела идут не совсем так, как планировали, а иной раз и совсем не так.

Так… в 06.00 они выдвинулись, на вертушке. До точки высадки всего минут двадцать, оттуда до места взрыва ну… два часа с половиной. На месте если без форс-мажора…, а если все же что-то пошло не так….

Кожевников уже жалел о жестком приказе на радиомолчание. А вдруг положили ребят? Но Бориса Мельгузов, командовавшего разведгруппой, он знал давно, и не верил, что их так просто было «остудить». Для этого бы понадобились силы, которых там быть не должно. Нет, только не в Европейской части страны. На Кавказе… хм…, пожалуй. В Прибалтике? Вероятно. На Западной Украине? Возможно. Но не у него в Смоленской области! А из Москвы уже час назад звонили, требовали отчета.

Генерал вновь посмотрел на большие напольные часы-башню с мерно качающимся маятником. Еще при царе сделанные, а то и не при последнем. Что и говорить, умели же. На часах специально был отключен бой, чтобы не отвлекали, иначе сейчас бы пробило семь часов. Кожевников перевел взгляд с часов на массивный бюст Дзержинского, стоявшего на тумбе между двух окон кабинета. Поднялся из-за стола и неспешно подошел к окну. Ох, не просто дается эта неспешность, когда нервы стянуты в клубок, но по молодости учителя хорошие были, не то, что нынешние старые пердуны. Николай Иванович наедине со своими мыслями позволял себе и не такие выражения в адрес некоторых Московских «небожителей».

В дверь поскреблись, она приоткрылась, заглянула Лена

— Товарищ генерал-майор, полковник Мельгузов в приемной!

У Кожевникова отлегло на сердце.

— Пусть входит! — почти крикнул он.

Мельгузов явно даже не заглядывал к себе. В мятом полевом камуфляже с засохшим уже, грязным пятном на левом колене. На лице — смертельная усталость. Кожевников, сам всегда державший себя в хорошей форме, одобрительно хмыкнул, оглядев Мельгузова с ног до головы с оттенком легкой зависти. Полковник напомнил ему не молодого уже, но уверенного еще в своей силе хищного зверя. Генерал знал, что бывалый разведчик по сей день вызывает на спарринг троих своих лучших бойцов и уверенно кладет всех троих, не особо запыхавшись. Он, глянув на изможденное лицо полковника, кивнул ему на стул и заказал секретарше кофе покрепче. Тем временем подошел к сидящему на стуле разведчику, развернул перед ним карту и сел на край стола.

— Рассказывай, Борис!

Мельгузов пододвинул карту и усталым хриплым голосом принялся докладывать:

— В расчетное место прибыли точно в оговоренное время. Каких-либо не предвиденных происшествий по дороге не было. Соблюдали, как и было предписано, максимальную скрытность при выдвижении. Вертушку посадили тут, — он взял лежащий на столе карандаш и указал на карте место высадки, — затем проследовали вдоль кромки болот к указанной в задании точке. Там примерно пять километров. ОЗК сразу решили не надевать, слишком неудобно. Химики еще на подлете к месту высадки брали пробы воздуха, дали добро. Потом по дороге, каждые две сотни метров опять заборы анализов, и опять только природный фон, а чем ближе к точке, что странно, он становился немного меньше среднего по местности природного уровня. Я не сильно в этом разбираюсь, но капитан-химик крепко был озадачен.

Открылась дверь, секретарша внесла небольшой мельхиоровый поднос с двумя чашками, полными крепким, ароматным, свежезаваренным кофе. В то время как страна хлебала подозрительную бурду под названием растворимый кофе, генерал мог позволить себе нормальный кофе из Никарагуа или Экваториальной Африки.

Кожевников взял кружку и вдохнул аромат. А полковник без раздумий просто махнул, горячий ароматный напиток, как будто это была обыкновенная вода или граненый стакан с водкой. Николай Иванович только пожал плечами.

Отставив в сторону пустую чашку, Мельгузов продолжил:

— На месте мы были уже в восемь часов. Вот отчет химиков, от руки написали, некогда было перепечатывать, — полковник протянул Кожевникову два листа, покрытые убористым, хорошо читаемым почерком. Тот бегло просмотрел формулы и нарисованные таблицы.

— Позже почитаю внимательно, вкратце доложи! — отложил листы в сторону генерал.

— Значит так, Николай Иванович, как мне химики объяснили… Ну… воронка там большая, замеряли. В диаметре сорок пять метров ровно. Не глубокая совсем. В центре, ну, может, метра полтора. И что характерно, грунт оплавился, стал как стекло. Темное такое, почти черное. Температура должна была быть и правда, как при ядерном взрыве. Но по всем нормам, световое излучение должно было вызвать пожар в лесу, а ударная волна повалить все деревья на сотни метров вокруг, просто вырвать их с корнем, — Мельгузов откинулся на спинку стула и развел руками, — но ничего такого там нет. Где воронка, да, все спеклось в стекло, а вокруг деревья стоят, только без коры, листвы и веток, как столбы. Метров на сорок, может, тридцать пять, в потом, чем дальше, тем больше веток и листвы на деревьях.

Генерал поднялся, молча подошел к окну, сложил руки на груди и потер ладонью подбородок:

— Странно, очень странно…

— Радиации, проникающей, не выявлено… Данных за электромагнитный импульс так же нет. При взрыве такой мощности в ближайших населенных пунктах он бы себя проявил обязательно, но данных не выявлено, — продолжал полковник, — радиоактивное заражение отсутствует… совсем. Капитан, старший из химиков, там, на месте с ума сходил, не может такого, говорит, быть и все тут. Раз пять замеры повторял. Потом сказал, что тут, в воронке лежит Нобелевская премия по физике.

Генерал, все еще стоявший к Мельгузову спиной, вздрогнул и сокрушенно покачал головой, прикрыв глаза: «Ну вот нахуя он это сказал, а?! Ну, зачем… вот не жилось тебе капитан спокойно.»

— Вот товарищ генерал по научной части и все, — закончил полковник.

— Ну тогда давай, Боря, по своей… вижу же, есть у тебя что сказать…

Мельгузов устало, но довольно улыбнулся, — есть, Николай Иванович, есть, — и повертел в руках пустую кофейную кружку.

Кожевников, у которого отчасти отлегло от сердца, ухмыльнулся и подошел к сейфу. Сейф был трофейный, его привез предшественник Кожевникова из Германии в сорок шестом году. С тех пор сейф с грубо срубленным зубилом имперским орлом верно служил советским чекистам. Генерал открыл его, достал початую бутылку с содержимым Ереванского коньячного завода. Не то что бы Кожевников злоупотреблял, но мог себе позволить время от времени хорошего коньячку. Налив себе рюмку, он не скупясь налил Мельгузову в кружку, поднял чуть свою и произнес старый тост:

— За то, чтобы все уходящие в рейд, всегда возвращались! — Полковник моментально опрокинул свою кружку точно так же, как и кофе перед этим. Похоже, ему сейчас было все равно: вода, спирт, водка, кофе или коньяк — наливались в кружку.

Отодвинув пустую кружку, Мельгузов отер тыльной стороной ладони рот и продолжил рассказ, в который превратился доклад.

— Оцепление я выставил по периметру пятидесяти метров от эпицентра. Дал своим парням приказ искать все, что может хоть отдаленно напоминать след. В воронке-то ясное дело искать нечего было. Долгое время ничего не находили, постепенно зону поисков расширяли, но с тем же результатом. Я уже начинал думать, что никого там не было. Но потом небольшой овраг встретился, и там-то мы нашли след. Даже два. Один-то след самый обычный, сапог сорок четвертого размера, кирзачи с довольно стоптанным каблуком. Второй, размер примерно сорок третий, с глубокими протекторами, военного образца, явно не наш. По крайней мере, мне ранее не встречался. На натовскую обувь тоже не особо похож, скорее на наши, ВДВшные прыжковые, но тоже не они. Но самое интересное, товарищ генерал, что эти два следа несколько раз появляются и исчезают по пути к месту взрыва и обратно, к этому оврагу. А потом второй след пропадает. Там конечно все завалено валежником, ветками, листвой после взрыва, но мои ребята все перерыли, нет и все. Я так понимаю, что тот, кто был в этих вторых, военного образца, ботинках… испарился во время взрыва. Сапог есть, возвращается потом в сторону опушки и в сторону заимки, вернее пасеки. Вот тут, — палец разведчика уперся в точку на разложенной по столу карте, — до этой пасеки, от места взрыва примерно два километра лесом. Мы до опушки по следу прошли, но приказ был не лезть к местным…

Кожевников сделал отметку на карте, пробормотав:

— Пасека, значит, ага… Ты уверен, что вас с пасеки не засекли? А Борис?

— Обижаете, Николай Иванович, со мной лучшие мои разведчики были. Исключаю полностью! Потом мы к этому оврагу вернулись, решили еще раз проверить, и как оказалось не зря. У меня словно предчувствие было, что не все так просто. Следов больше не было, но вот посмотрите, что я нашел.

— Мельгузов полез в накладной карман камуфлированной куртки, вытащил небольшой предмет и положил на стол перед генералом.

Кожевников, не торопясь взял предмет, оказавшийся упаковкой бинта в твердой вощеной бумаге. Подобный бинт оба они видели и не раз за время службы, такие всегда входили как в индивидуальный перевязочный комплект солдата, так и в большую фельдшерскую сумку с красным крестом.

Такой, да не совсем, не Советской Армии, точно и не вероятного противника.

— Что за чертовщина? — выругался генерал, внимательно осматривая упаковку с бинтом со всех сторон.

— Вот и я про то же! — кивнул полковник, — кроме меня его никто не видел, оно и к счастью. Лишние вопросы были бы у ребят.

На первый взгляд стандартная упаковка бинта, пергаментно-белая, с чуть торчащей ниткой вскрытия стерильной упаковки, привычная как пять копеек. Странным обоим офицерам было видеть на упаковке отпечатанный черной краской имперский германский орел, держащий в руках венок со свастикой, а на другой стороне — эмблему Deutsches Rotes Kreuz в виде красного креста со свастикой в центре и с адресом, по-видимому, производства: Breslau, Hermann Göring Werke. Оно бы не так удивляло — в Смоленских лесах прошедшая тридцать лет назад война много чего оставила. Но столь хорошо сохранившийся перевязочный пакет, конечно, удивлял, но главным было иное. Четко прописанная на упаковке дата производства «03.1953» Дата была четкая и двух мнений по прочтению просто не возникало. В марте пятьдесят третьего года немецкий Бреслау давно был польским Вроцлавом, в котором и в помине не было заводов Германа Геринга, а война к тому времени восемь лет как закончилась, похоронив под обломками и свастики, и имперских орлов.

— Что думаешь? — закончив рассматривать находку, спросил Кожевников полковника.

Тот молча пожал плечами:

— Вот ума, Николай Иванович, не приложу. Там, судя по всему, с пасеки с этой, еще пару раз человек в сапогах в овраг приходили, судя по следам… мало ли что там еще было. Может нам на заимку эту наведаться?

— Нет, Борис, ты свое дело сделал, благодарю за службу! — тон генерала стал официальным, как бы давая понять, что разговор на сегодня закончен.

— Служу Советскому Союзу! — полковник Мельгузов, уже стоял навытяжку.

— Не тебе, Боря, мне объяснять, что все это под грифом «Совершенно секретно», и для тебя, и твоих бойцов. Сейчас вызову особиста, все дадите ему подписку о неразглашении. Ты во всех ребятах уверен? Если какие сомнения, хоть малейшие, лучше сразу скажи.

— Головой за каждого отвечаю, Николай Иванович! — твердо произнес разведчик.

— Свободен, жди в приемной особиста. Напишешь подробный рапорт по операции, но без этого. Тут еще разобраться нужно. — генерал указал на упаковку бинта.

Полковник Мельгузов, четко через левое плечо развернулся и направился к двери, но у выхода замешкался и повернувшись к столу не твердо спросил:

— Ребята, эти, спецы из химзащиты, нормальные… капитан этот просто…

— Я сказал, ты свободен, полковник! — повысил голос генерал.

Разведчик укоризненно покачал головой и, ничего больше не говоря, вышел в приемную.

Кожевников еще раз внимательно осмотрел упаковку бинта, найденную в лесу разведчиками, потом убрал ее в стол. Время для разгадывания загадок еще будет. Сейчас его ждал разговор с особистом, звонок с докладом в Москву и потом еще — зам по оперативной работе. С особистом хватило и трех минут. Взять подписки у разведчиков по максимальному сроку не разглашения, ребята там толковые, поймут. В ПВ КГБ СССР кого попало, не брали. К тому же полковник Мельгузов в разведку к себе отбирал лучших из лучших не только по физическим данным, но и тех, у кого котелок варил, как полагается.

С Москвой разговор получился долгий. Генерал подробно пересказал результаты разведки, узнал, что нарочный из Главного Управления завтра приедет забрать рапорта химиков и разведчиков. Начальство более всего интересовал сам взрыв. То, что не было следов заражения и других поражающих факторов ядерного взрыва, изрядно успокоило руководство. Дальнейшие мероприятия по-прежнему поручались Кожевникову, с прежним уровнем допуска, секретности и с теми же полномочиями, но с заменой военной готовности, уже на нижестоящий уровень. Про находку Мельгузова Николай Иванович не стал говорить, будто по наитию чувствуя, что ясности это не добавит. Вот запутать все может окончательно. Ведь сам факт взрыва имел место, но только неизвестно было что там упало и взорвалось, в Смоленском лесу на самой границе с Белоруссией. Потом генерал запросил личные дела офицером-химиков, пролистал их и долго пристально всматривался в фото двух молодых мужчин в форме с петлицами инженерных войск.

С заместителем по оперативной работе, разговор был уже в сумерках. Спать опять, наверное, придется в кабинете, но служба есть служба, в молодые годы и не в таких местах ночевать приходилось. Кожаный диван в кабинете мог тогда показаться мечтой. С замом по опер части Кожевников работал давно и мог напрямую все сказать, если бы не строжайшее указание из Москвы. Поэтому все самое поганое, легшее на душу, генерал оставил на потом и сейчас в пол уха слушал доклад зама. Полковник, Николай Павлович Стрельцов, в оперативной работе был специалистом отличным, более того, именно Кожевников перетащил его по старой памяти себе в замы из Забайкалья, где тот закисал на Китайской границе. Поэтому в том, что он исполнит то, что велят, не сомневался…

— Николай, подготовь группу из трех человек, все должны быть с опытом оперативной работы, лучше нелегалы. Не курсантов вчерашних, само собой. Опыт работы что бы не менее пяти, а лучше, десяти лет. Двоих подыщи из разных районов, из тех, кто сейчас в усилении в Смоленск командирован. Но личные дела сам проверь. Лучших людей нужно взять. Третий на твое усмотрение. Из нашего центрального управления, так же оперативника с опытом. Старшим будет. Все трое друг друга знать не должны, ранее, чтобы вместе не работали. До завтрашнего утра определись с двумя областными, а старшего сейчас мне назови. — генерал выжидающе посмотрел на зама.

Скворцов задумался всего на мгновение:

— Рекомендую майора Ткачука, опыт оперативный у него богатый, проверенный человек, засиделся он на кабинетной работе с диссидентами, пусть на полевой работе себя покажет.

Николай Иванович, чуть помедлив кивнул.

— Ткачука ко мне в 9.00 завтра на инструктаж, остальным кого отберешь быть готовыми к 10.00.

А за день тем временем, интересного было много. Действительно зашевелилась агентура. На территории области службой радиоперехвата запеленговали три радиопередатчика, причем два, в западных районах. Теперь спецы, вовсю рыли носом землю пытаясь расшифровать коды и выявляя владельцев радиостанций. Самым главным успехом смоленских чекистов был спалившийся главный редактор областной партийной газеты, товарищ Болдырев А. А. Он сегодня стал слишком сильно интересоваться успехами в колхозных хозяйствах Руднянского района, чего за ним отродясь не было. За ним уже плотно ходила наружка. Поставили на прослушку служебный и домашний телефоны. Но брать пока оснований не было, ждали, чтобы вывел на резидента. Прошлись по его коллегам. Скворцов, поделился с шефом — его подчиненные установили, что жирный газетный боров был завербован в прошлом году в Бельгии, куда ездил в командировку по журналистской линии. Банально попался на педерастии. Бельгийская разведка, конечно, под патронажем американцев, узнав о его пристрастиях, тут же подложила ему писюкастого негра, который отодрал рыхлое тело, партийного писаки, всеми возможными способами. Само собой, перед скрытыми объективами фото и видеокамер. Затем Болдыреву устроили приватный просмотр, после которого он «поплыл» и не задумываясь предал социалистическую Родину. Еще вдруг по линии Интуриста пришла информация, что несколько групп иностранных туристов, неожиданно захотели изменить программу туров, вдруг заинтересовавшись не просто Смоленской областью, а именно западной ее частью. Были и еще наработки.

Кожевников профессионально выхватывал основное, пропуская мимо ушей все детали, казавшиеся незначительными. Потом кратко дал указания. Наконец, зам свой доклад закончил, но, почувствовав, что у шефа к нему, что-то есть, выжидающе посмотрел на генерала. Пауза затянулась. Николай Иванович, смотревший куда-то мимо собеседника, наконец заговорил.

— Коля, ты видел вчера с каким грифом пакет пришел, поэтому глупых вопросов задавать не будешь. Слушай, товарищ полковник, приказ. У нас в гостинице двое вояк ночуют из химвойск. Капитан и старлей. Завтра в часть возвращаются. Так вот, до части эти ребята доехать не должны. Детали на твое усмотрение. Авария по дороге, или еще что, сам решай. За утечку информации, сбой при исполнении ответишь сам по всей строгости. Эти двое офицеров, ничем не провинились, наоборот, возможно, отличные ребята, но, то, что они знают — прямая угроза безопасности Советского государства.

Стрельцов слушал угрюмо, не спорил, задал только пару уточняющих вопросов и молча поднялся. На его памяти, НКВД подчищал концы куда как более кроваво… Уже у дверей кабинета его остановили слова шефа.

— Николай, и что бы никакого «пьяного вида»! — Трагическая случайность, оборвавшая жизни!» — Торжественные похороны со всеми воинскими почестями! У старлея невеста и родители-старики, а капитан — детдомовец, жена, дочке три годика! Блять, не смотри на меня такими глазами! Самому хуево! Я лично, слышишь, лично прослежу, что бы их родственники ни в чем не нуждались, пока мы с тобой живы!

****

Майор Ткачук сидел в приемной начальника Управления десять минут, и, признаться, уже изрядно вспотел. Не от жаркой летней погоды, хотя и это было, а от волнения. Начинающий поправляться от кабинетной работы, он все еще напоминал стареющего борца-тяжеловеса, а не расплывшуюся жабу. Тяжелая челюсть, лысая, блестящая бликами голова, короткая шея и широкие плечи, делали его похожим на быка. Хохлятские усы подковой и широкий нос обманчиво представляли Миколу Григорьевича Ткачука человеком простоватым, но он таким вовсе не был. Не так часто вызывают на ковер к генералу. А Кожевников слыл человеком строгим, «крутеньким», как за глаза, говорили сотрудники постарше. А то, что на ковер вызвали не премию давать и не на Доску Почета фоткать, тут уж и так ясно. Ткачук был оперативником опытным, почти тридцать лет выслуги уже давно избавили его от иллюзий благости в отношении начальства. За плечами, в лейтенантские молодые годы, ликвидация бандеровского подполья в Галиции и оперативная работа по всему Союзу. Чего не удалось, так это поездить по загранкам, как некоторым сослуживцам, но майор давно с этим смирился, к тому же грех было жаловаться, у начальства он и без загранок на хорошем счету. Вернее, был на хорошем счету, а теперь сидел в генеральской приемной и потел от недобрых предчувствий. Оперативный состав КГБ форму почти не носил. Ткачук одет был в серые хорошо сидевшие на нем брюки и белую рубаху с коротким рукавом и отложным воротником. Ссутулившись, сиротливо сжав ладони между ног, он сидел, изредка поглядывая на секретаршу шефа, и привычно перебирал в уме возможные косяки за последнюю неделю. Не припомнив ничего серьезного в ближнем прошлом, стал вспоминать, что такого можно ему было предъявить за месяц и позже.

Дверь кабинета шефа распахнулась, вышел зам по опер, в форменном кителе, что само по себе бывало не часто, и хмуро кивнул вставшему и попытавшемуся встать по стойке «смирно» майору.

— Он вызовет… Москва на проводе! — сказал он секретарше, многозначительно приподняв голову при слове Москва, затем почти рысцой припустил по коридору. Ткачук совсем посмурнел, последние два дня все Управление буквально ходило на голове. Усиление, суета и явная недоговоренность во всем. Никто толком ничего не мог объяснить и понять. «Стоять бояться» и ничего более. Ни на чем или с кем стоять, никого бояться не понятно. Майору совсем это не нравилось. Уже два года Ткачук возглавлял отдел по работе с антисоветчиками среди так называемой «творческой интеллигенции», положа руку на сердце — редкостных мразей. По сравнению с прошлой оперативной работой, засадами и задержаниями, синекура была престижной и спокойной, но смертельно скучной. Суета и режим предвоенной готовности по местному КГБ, в купе с необыкновенной секретностью, явно не имела под собой его просчетов. Факт, что, к примеру, не режиссер Смоленского театра Юрий Голицин, он же Ури Гольцман, сливший за бугор свой пасквиль-самиздат о том, в СССР притесняют евреев, желающих в Иешиве (слово то, блять, противное какое, прям, блевануть хочется) изучать Талмуд, стал причиной этой заварушки. К тому же он, Ткачук, хоть и получил в свое время полгода назад по партийной линии нахлобучку за эту жидовскую утечку за бугор, сделала все, что мог. Гольцман, которому майор Ткачук устроил показательную экскурсию в одну из психиатрических лечебниц закрытого типа, а потом оставил там, случайно на сутки (ну, пропуск на выход «забыли» выписать), с тех пор стал агентом. Скандинавом. Оперативное погоняло нового агента вызывало у Ткачука улыбку. Товарищ Голицин-Гольцман своей ближневосточной внешностью был бесконечно далек от Скандинавии. Он с той поры усердно стучал на своих приятелей сионистов, да так, что Ткачук не успевал подшивать его докладные в быстро пухнущее дело оперативного учета.

А ведь менее года до пенсии. В душе он уже лелеял спокойную жизнь на дачке, выращивание огурцов в огороде и яблок в саду. Все это спокойствие, казавшееся столь желанным за годы тяжелой службы и нервотрепки, вдруг оказалось под возможной угрозой. А хуже всего была неопределенность… Ну если виновник этого кордебалета не он, то его, Ткачука, задница на стуле в приемной генерала, могла означать только то, что ему придется хлебать какое-то чужое говно. Ход мыслей явно понравился майору, признаться гонять задохлико-диссидентов и всяких заумных евреев, которых не выпускают, было тоскливо. Была бы его воля, он не только бы их всех выпустил в их любимый Израиль, а еще и каждому отвесил хорошего пинка для скорости. Хотелось тряхнуть стариной, почувствовать напоследок былой адреналин и дрожь нетерпения в руках, сжимающих оружие.

Зазвонил внутренний телефон. Майор встрепенулся. Секретарша (справная баба, не молодая уже, но я бы нагнул…) сняла трубку, молча выслушала говорившего, затем, опустив ее на аппарат, обратилась к Ткачуку:

— Зайдите! — и улыбнулась. Микола воспринял это как добрый знак. Встал, поправил воротник рубахи и, открыв дверь генеральского кабинета, решительно шагнул за порог.