Глава 19. В муках познания

Горохов некоторое время сидел молча, открывая и закрывая рот. Он ошарашено переводил взгляд с вошедшего молодого мужчины на вешалку у двери, на которой рядом с тускло вороненым чужим автоматом висела его кобура с ПМ. Мелькнула мысль метнуться с перекатом через стол к оружию, и уже на автомате мышцы бывшего солдата советского спецназа напряглись. Сердце, получив дозу адреналина, бешено забилось. Пришелец свободно и несколько небрежно сидел по другую сторону стола, как раз между ним и висевшим оружием. Мозг уже самостоятельно просчитал, как тело перекатывается, скидывая на пол посуду по столу, а правая нога, набравшая в перекате инерцию, разгибаясь со всей силой Серегиных мышц, бьет незнакомца в грудь, и он потом добивает упавшего локтем в то уязвимое место, где шея переходит в грудь. Учили в ДШБ ЗГВ хорошо. Все это моментально на уровне подсознания всплыло и растеклось по телу, превратив его в тугую, сжатую пружину. Но разум возобладал, мысль эта шальная ушла, так же, как и появилась.

Незнакомый парень всем своим видом демонстрировал отсутствие агрессии, да и сидевший слева, в углу стола Лопатин, олицетворял явное смущение и растерянность, но не страх. А кроме того, было в этом молодом парне, не смотря на то что милиционер был на добрых десять килограмм тяжелее, что-то такое, что останавливало Горохова. Возможно, неожиданно всплывшая в мозгу картина иного развития событий. Когда одновременно с летящими на пол со стола тарелками и набирающим ускорение телом Сергей, пришелец подается назад, набравшая ускорение нога пролетает мимо цели, и он оказывается на полу, и уже незнакомец нависает над ним. И последнее, что он видит, это — летящий ему в лицо кулак. А может, вспомнил, как в армии, замком взвода, прапорщик Малявский, за глаза называемый «Малявка», тоже росту среднего и отнюдь телом не богатырь, на спор, менее чем за минуту, раз за разом, отправлял в аут любого дюжего дембеля.

— Василий Андреевич, представь же меня, товарищу старшему лейтенанту, а то Сергей, право, весь в смущении, — произнес незнакомец. Голос у него был с приятной бархатцой, хорошо поставленный, но участковый сразу почуял — человек чужой. Не в смысле «не местный», а очень сильно «не местный», чужак. Почему-то резануло слух привычное с детства «товарищ», из уст незнакомца оно звучало иначе, с каким-то едва уловимым неприязненным чувством. С издевкой что ли. Лопатин встрепенулся.

— Так это… прошу знакомиться! — он широко взмахнул рукой, и, как Ильич на памятнике у правления колхоза, указал сначала раскрытой ладонью на Сергея

— Горохов Сергей, моего Кольки лучший друг... был... мне, как сын родной, участковый наш он, вот...

Потом он сделал точно такой же жест в сторону незнакомца:

— Гость мой, Кудашев Юрий... аааа... ээээ… он… это...

Фразу он так и не закончил, растерянно переводя взгляд с одного гостя на другого. На помощь ему пришел Кудашев:

— Расскажите ему все, Василий Андреевичу раз уж боги нас свели. Это не просто так. В жизни просто так ничего не бывает. А я буду тебя поправлять, если что не так.

Горохов хмыкнул про себя при слове «боги», на кого, на кого, а на попа этот парень с автоматом был похож меньше всего. Потом он, устроившись поудобнее на стуле, сложил руки на груди. И, не скрывая сарказма, приготовился слушать, не подозревая, что услышит сейчас самую странную историю в жизни.

Василий добрых полминуты покряхтывал и собирался с мыслями, возился на стуле, двигал с места на место лежащую перед ним на столе вилку.

— Помнишь, Сережа, на неделе гроза какая была, — начал, наконец, он рассказ. Юрий не перебивал и почти не помогал. Память, у Лопатина, судя по всему, была хорошая, да и косноязычным он в обычных условиях отнюдь не был. Наоборот, невозможность выговориться перед кем-либо сильно его тяготила. И теперь, рассказывая о случившемся в последние дни, он чувствовал, как начинает отпускать. Кудашеву было странно слышать описание событий, в которых он участвовал. Увиденные иными глазами, они приобретали иной, совсем странный смысл. Андреич, начав говорить, вошел в раж и сопровождал рассказ оживленной жестикуляцией и мимикой. Горохов, в свою очередь, оказавшийся хорошим слушателем, не перебивая, внимал пасечнику. Он только изредка пыхтел и что-то бормотал не разборчиво, похожее на «охуеть» и «пиздец», сам видимо этого не замечая. Сарказм с его лица и вальяжная поза испарились буквально с первых минут лопатинского рассказа. Только один раз, когда пасечник дошел до описания взрыва хронолета, милиционер прервал его жестом, в полной тишине схватил стоявшую на столе бутыль, налил себе полстакана самогона и выпил одним большим глотком, потом кивнул, продолжай, мол.

Когда речь зашла о том, как Лопатин притащил раненного домой, обершарфюрер, молча, не прерывая рассказчика, встал и вышел в спальню. Причем казалось, что и Василий, и его слушатель этого даже не заметили. Вернувшись, он положил перед милиционером фото и документы, свои и погибшего Ролле. Тот, продолжая внимательно слушать Василия, принялся их пристально рассматривать. Вполне ожидаемо Лопатин ни слова не упомянул о сыне. Тема призраков и посмертного существования была для него слишком трудной, непонятной и глубоко личной для рассказа даже близкому человеку. Видеть видел, знать знаю, а понять и объяснить не могу. Оно и к лучшему, подумал Кудашев. Рассказ, продолжавшийся минут тридцать, подходил к концу.

— Поэтому, Сережа, я всю дорогу до дома на седле вертелся, как будто в костре на углях голой задницей сидел, и сам не свой был. Думал, а ну как вы друг друга порешите.

Андреич, только окончив говорить, почувствовал, как страшно пересохло горло. Покосился на бутыль с остатками самогона, но, крякнув, встал и, подойдя к стоящему на табурете у стола ведру с колодезной водой, зачерпнул воду алюминиевой кружкой и, не отрываясь, выпил.

Горохов некоторое время молча переваривал услышанное, набычившись, склонив коротко стриженую голову и сжав кулаки лежавших на столе рук. Потом выдохнул так, будто задерживал дыхание все полчаса, которые Лопатин вел рассказ. Он откинулся на стуле, не торопясь расстегнул пуговицы форменной рубашки, стянул ее и через стол забросил на кровать, оставшись в белой майке, обтягивающей ладную мускулистую фигуру.

— Знаешь, дядя Вася, а я тебе верю! — наконец, начал он. — Чтобы так складно пиздеть, нужно профессором быть, не иначе. Я тебя с детства знаю, ты мужик всегда простой был и честный. И знаешь еще что... прости меня, Василий Андреевич, за то, что третьего дня тебе наговорил.

Сергей накрыл ладонью руку севшего опять за стол Лопатина и пристально посмотрел ему в глаза.

— Теперь только понимаю, что там, в правлении случилось, что ты не с пьяну сбрендил, а вот из-за всего этого...

Василий с заблестевшими в глазах слезами закивал головой, но Горохов не закончил. Он вновь, уже не торопливо, налил себе еще полстакана самогона, но пить пока не стал.

— Скажи только мне, дядя Вася, отец моего лучшего друга, орденоносца, геройски погибшего, на службе Советской Родине! Мой второй отец, партизан Родиной медалью награжденный, что у нас за столом фашист этот делает и давно ли он тебе «гостем» стал? — милиционер бросил недобрый взгляд на Кудашева и медленно, не сводя с него глаз, выпил содержимое стакана, потянулся к миске, взял соленый огурец и стал похрустывая грызть, не сводя глаз с обершарфюрера. У почти ничего не евшего весь день, за исключением сухих галет и воды, Кудашева, желудок скрутил спазм и рот наполнился вязкой слюной. Он прикрыл глаза рукой и устало покачал головой.

— Сергей, а ты все понял, из того что Василий Андреевич сейчас рассказывал? Я уже не раз гостеприимному хозяину этого дома объяснял, я не имею отношения к тому, что у вас было тут до моего появления. И давайте откровенно, мне неприятны эти постоянные упреки, фашист, да фашист. В моем мире под фашизмом понимается массовое политическое движение, существующее в Италии с двадцатых годов. Их лидер, Бенито Муссолини, жив и здоров по сей день. Ну вернее был в пятьдесят шестом году…

— В каком, каком году? — переспросил хмурый Горохов.

— Да, у меня, в родном мире, мы вылетели на задание в 8 00 утра, 3 июля 1956 года, был вторник.

— Погоди, а сколько тогда тебе сейчас лет? — перебил его милиционер.

Кудашев грустно улыбнулся:

— Интересный вопрос, несколько дней назад мне было 26 лет. Я родился в 1930 году. А теперь… Теперь получается мы с Василием Андреевичем почти ровесники.

— Вот етишкин кот! — подал голос Лопатин, слышавший уже от Юрия о том, когда тот родился, но особо на эту тему не задумывавшийся. Да и странно ему было, что этот молодой парень, по сути, ровесник ему, разменявшему шестой десяток… или не ровесник…

— Так что, я не имею к фашизму никакого отношения, я не итальянец, я не служил в итальянской армии и не состоял в Partito Nazionale Fascista, так итальянцы свою партию называют, — продолжил Юрий. Но его перебил милиционер

— Ну да, расскажи мне, что ты — не фашист, а это что? — Горохов резким движением придвинул по столу фотографию Кудашева, где он снят в форме СС на выпуске из спецшколы.

Разговор явно становился более резким, чем ожидал пилот и он почувствовал, что против воли тоже начинает заводиться.

— Ты хочешь меня в чем-то обвинить?! Говори прямо! Что ты вокруг да около… Да! Я служу в войсках СС, да я солдат Германского Рейха в звании обершарфюрера, аналогичного фельдфебелю русской армии, ну или старшины советской. Да я русский, из семьи офицера-белогвардейца и немки, то, что я не чистокровный немец, не имеет никакого значения после Закона 1939 года «О ценности нордической расы и крови». До этого в СС принимались только немцы. Там, откуда я родом, в Рейхе, живут люди разных народов нордической расы и в армии, и в охранных отрядах служат кроме немцев, русские, норвежцы, датчане, голландцы, бельгийцы, французы и люди других национальностей, конечно если дает добро Расовое управление СС. И еще, я не национал-социалист. Хотя не скрою, подумывал вступить в партию.

Горохов сжал куру в приличный кулак и треснул им по столу.

— А ты знаешь, какой-то там к бесовой матери фюрер, сколько наших людей в войну погибло?! Твои разлюбимые немцы убили! Двадцать миллионов! Двадцать, ты слышишь? Из Чернева восемьдесят шесть мужиков призвали, а вернулись потом лишь десять, из них пятеро инвалиды с культями. На Василия вот отца, похоронка пришла, под Прохоровкой в 1943 году погиб, а мой дед как ушел в июле сорок первого, так и сгинул безвестно…

— Мне трудно с тобой спорить, Сергей, — старался спокойно отвечать Кудашев, — единственная книга по истории этого мира, которую я прочел, показалась мне полным бредом, кое-что я узнал из рассказов Василия Андреевича, все равно, практически ничего у вас тут не понимаю. Но у меня свои источники о которых ты и понятия пока не имеешь. И не знаю теперь, стоит ли тебе рассказывать.

— Ишь ты… свои источники у него, ну, уж давай говори, раз начал. Но что бы ты ни сказал, вот эта форма твоя, — Горохов вновь ткнул пальцем в фотографию Юрия в эсесовской форме, — все твои источники на ноль помножит!

— Ну, может, эти-то источники и не помножат, — обершарфюрер сделал паузу собираясь с мыслями, — знаю я, Сергей, что вы с сыном Василия Ивановича, лучшие друзья были. Старший Лопатин засопел и завозился на стуле, глаза его забегали, он попытался было встать, но опять сел, как-то по-птичьи вжав голову в плечи, и зажал ладони рук между коленями. — И не только друзьями. Насмотревшись фильмов в сельском клубе про индейцев, стали побратимами. Смешав кровь, как видели в кино. Сами того не зная, вы породнились крепче, чем единородные братья.

Горохов смотрел на пришельца хоть по-прежнему неприязненно, но теперь уже и изумленно.

— А не многовато ли ты про меня знаешь, фашист?! Мы с Колькой поклялись, что никто этого не узнает. — тихо произнес он.

— Я не только это знаю, знаю, что дед твой, Семен Горохов, родом из станицы Великокняжеской, Сальского округа войска Донского. И в 1930 году, не дожидаясь депортации, сам с семьей уехал с Дону. Сюда, в Смоленщину.

Милиционер озадаченно молчал, потом выдавил:

— Ну допустим, вроде батя говорил, что дед приехал откуда-то в Чернево, а что с того?

Кудашев, завладевший наконец вниманием Сергея, нарочито неторопливо взял с тарелки соленый огурец, захрустел.

— Вот ты, Сергей, сказал, что дед твой без вести пропал в войну. Так я тебе расскажу, что с ним произошло. Он в октябре сорок первого года, в первом же бою, перешел на сторону немцев. Сказал, что будет мстить за всех родных, пока жив. И мстил… Пошел он служить в сто второй казачий дивизион, который немцы осенью сорок первого года под Могилевым сформировали. Он потом еще стал Пятым Донским полком первой казачьей дивизии Вермахта. Дед тогда сына, отца твоего, и жену спас, знал, что большевики под нож их пустят. Назвался другой фамилией — Мельниковым. И носила война, ставшая для Семена Семеновича Горохова, второй гражданской по белорусским и смоленским лесам, где он воевал с партизанами, до Балкан. Там он дрался против тамошних коммунистов, а потом и против наступавшей Красной Армии. — Кудашев сделал паузу, не торопясь отрезал ломоть черного хлеба, положил сверху кусок сала и с наслаждением откусил. Горохов сидел ошарашено, хлопая круглыми глазами.

— А потом, в мае 1945 года, он, уже будучи сотником, кавалером Железного креста, сдался с другими казаками британцам в Австрии. А те потом, спустя месяц, выдали их большевикам. НКВДшники отделили офицеров и унтер-офицеров от рядовых казаков и расстреляли, а тела сожгли… Вот такой у тебя — без вести пропавший дед.

Горохов некоторое время сидел молча, глядя в одну точку. Его внутренний мир, изрядно пошатнувшийся от истории с русским фашистом и параллельными мирами, грозил рухнуть окончательно. Реакция его, впрочем, была вполне ожидаемой.

— Врешь, гад! Не было такого! Чтобы казаки за немцев воевали, не могло такого быть! — закричал, багровея Сергей — врать ты горазд, смотрю, и ведь как удумал, а? Гладко прям берешь как!

— Оно, конечно, — спокойно ответил Юрий, — охотно верю, что в СССР предпочитают не вспоминать об этом, и в учебниках по истории не пишут, я сам еще ничего про ваш мир не знаю, но за эти слова отвечаю!

— Ага! Отвечает он. Откуда ж ты все это узнал, если только что тут объявился! — негодовал милиционер.

А ты, Сергей, привык только книгам верить и учебникам? А знаешь, есть и другие способы правду узнать?

— Это тебя что ли спросить? Да ты же брешешь, как сивый мерин! — перебил Кудашева Сергей.

— Мне можешь не верить, но мертвые не врут, — сказал тот голосом, от которого Горохова пробрала дрожь, будто засквозило в разгоряченную спину стылым ноябрьским ветром, — от твоего побратима, сына Василия Андреевича, от Николая узнал.

Чего, чего ожидал Сергей Горохов, но только не этого. Ждал, что этот странный парень с еще более странной историей своего появления в Лопатинском доме, начнет болтать невесть что, но «от Николая узнал» привело его в полный ступор.

Не каждые родные братья так близки между собой, как были Сергей Горохов и Николай Лопатин. Сколько помнили друг друга, столько были вместе. Странная их взаимная страсть к самой красивой девчонки Чернева, против всех ожиданий не ссорила их, а сделала неразлучными уже втроем. Ясно было, что рано или поздно идиллия обречена была завершиться. Природа взяла бы свое. Придется Лене делать очень сложный выбор между вечно улыбающимся, веселым, заводилой всяких шкод Колькой и твердым, как скала, надежным и добрым Серегой. Еще перед армией, когда ребята получили повестки из районного военкомата, у побратимов по дороге домой состоялся серьезный разговор. Они поклялись друг другу, что выбор будет за Ленкой, и каждый примет ее решение, каким бы оно не было. Наверное, сыграло свою роль то, что Николай попал служить на флот. Сергей вернулся в село на год раньше. Год рядом с одним из друзей склонил чашу женского сердца в пользу Горохова. Лопатин, когда приехал в отпуск, это понял с полуслова, с полувзгляда и оказался верен данному обещанию.

Весть о его смерти потрясла Сергея до глубины души. Мать он потерял рано, почти не помнил ее. Когда утонул отец, побратим стал ему самым близким и родным человеком. У Лены же сначала была сильнейшая истерика, потом продолжительная депрессия, которая жутко испугала ее мужа. Серьезно в ту пору опасался он за душевное здоровье жены. Несколько прошедших лет только слегка залечило эту рану. Иногда вспоминали Гороховы о погибшем друге, и воспоминания сопровождалось слезами Лены и сжатыми кулаками ее мужа.

Милиционер недоуменно перевел взгляд с Кудашева, с аппетитом жующего чернягу с салом, на — Василия. Тот с угрюмым лицом развел руками, и непонятно было, что этот жест обозначает, то ли — сам ничего не понимаю, то ли — вот так вот.

— То, что я тебе сейчас расскажу, пожалуй, будет осознать тяжелее чем теорию многомерности пространства, — обершарфюрер закончил с бутербродом, отряхнул с рук крошки и наклонился над столом в сторону Горохова.

— Ты думал когда-нибудь о том, что смерть — это еще не конец, по крайней мере, не всегда конец.

На этот раз уже говорил Кудашев, у Андреича просто не нашлось бы нужных слов. Горохов слушал молча, запас недоумения и удивления у него давно иссяк, и он как-то жалобно смотрел перед собой и по сторонам. Иногда он бросал растерянный взгляд на Лопатина, тот, как заведенный, кивал головой подтверждая, что Сергей слышит именно то, что слышит.

Когда Юрий завершил рассказ, лейтенант некоторое время сидел молча, а потом робко улыбнулся:

— Пиздите… Пиздите вы все… — почти шепотом сказал он, — когда ты, дядя Вася, мне про летающую тарелку и немца сказал, я с трудом, но поверил… Знаю я тебя, как облупленного, вижу, что правду говоришь. К тому же вот немец это сидит, или не немец, не в этом суть. Вон, у двери, его кепка, а на вешалке автомат. Фотографии с документами опять же… Но уж тут, пиздите!

Сам набираясь уверенности от своих слов, Горохов встал, обошел вокруг Кудашева и присел рядом с ним на краешек стола. Тут же почувствовал, что в душный летний вечер ему неожиданно стало холодно. В комнате был полумрак, фитиль керосиновой лампы, стоявшей на столе обгорел, и она больше чадила, на что ни один из присутствующих не обращал внимания.

— И хочешь сказать, что Колька Лопатин, сейчас тут, рядом с нами? Призрак? Или как там… неупокоенный? — с издевкой спросил Сергей.

— Да, вон он, у окна, — спокойно сказал Кудашев, указав на открытое окно с шевелящейся от ночного ветерка занавеской. Лопатин старший громко икнул и сдавленным голосом произнес:

— Здравствуй, сынок!

Горохов вскочил.

— Вы оба что, поиздеваться надо мною вздумали?! Ладно, этот чужак! А для тебя, дядя Вася, уже ничего святого не осталось? Он же тебе сын единственный был! Или в этой психбольнице только я на голову здоровый?

Василий пришибленно съежился и забормотал:

— Я что, я ничего, он энто… и взаправду, видел я и разговаривал с ним.

— Все! Хватит! Объясните, почему я никого тут кроме вас, придурков, не вижу, а?! — Сергей развел руками по сторонам.

— Ну вот так. Получается видеть иной мир далеко не всем, кто-то может это с рождения. Это очень большая редкость и, как правило, в большинстве случаев заканчивается, особенно в наше время, сумасшедшим домом или самоубийством, — начал объяснять Юрий.

— Ну, это можешь не объяснять! Да по вам видно, что вы из таких. Санитаров можно звать! — перебил его милиционер.

— В других случаях, тоже очень немногочисленных, эта способность, имеющаяся от рождения, как бы находится в спящем состоянии. Ее можно разбудить. Или специально или не преднамеренно под влиянием стресса или чего-то подобного, — терпеливо объяснял пилот, — У нас в Рейхе таких тщательно отбирают, я вот проходил такое обучение. Три года в специальном центре.

— А ну да, да, куда ж нам лапотным! Ты же потомственный буржуй, духов видишь и вообще уникум, — У нас в Рейхе! А блять?! Дядя Вася?! Звучииит!

Кудашев невозмутимо продолжал:

— Но даже после обучения у меня такого дара не было, только задатки, но вот после аварии, когда меня крепко приложило… Возможно, тут было стечение обстоятельств, травма, стресс, особое место, атмосферные явления, но факт. Я теперь стал тем, кем стал. Я могу видеть то, что не видят другие и могу сделать так, что… могу помочь увидеть невидимое в обычной жизни, другим людям.

— Ну вот и давай, покажи мне это, а то слишком много слов и тумана. Я тебе не верю! Старику можешь засрать мозги, но со мной не прокатит! Давай, что нужно сделать?!

— Успокойся, Сергей, ничего особенного. Просто сядь и возьми меня за руку, — обершарфюрер протянул Горохову руки ладонями вверх. Тот, хмуро смотря на него, вновь уселся на край стола и потянулся в Кудашеву. Но в последний момент Юрий резко отдернул руки.

— Стой! Он меня предупреждал, да и я это почувствовал почти сразу, как вошел сюда, но теперь уверен, — встревожено сказал он — у тебя тоже есть небольшие способности. Возможно, они могут увеличиться. И ты уже не станешь прежним. Это очень серьезно. Нужно ли тебе это?

— Аа-а-а-а! Понял, что со мной твои штучки не прокатят? На попятный попер! Что ж дешевкой оказался такой? Не боюсь я ничего, не прокатят отмазки твои! Ну давай же, ну давай, признайся, что ты врал! Будь уж хоть в этом мужиком! — взвился Горохов.

Кудашев покачал головой.

— Ну вот как тебе объяснить? Но, видно, судьба это твоя… Прости, если что, возможно, ты проклянешь меня за это… Давай руки!

Он крепко взял Сергея за руки. Усилий прилагать почти не пришлось, было такое ощущение словно один поток столкнулся с другим, а соединившись они потекли в одном направлении. Жар, родившийся в голове, окатил все тело…

Василий Лопатин, последние минуты завороженно смотревший на парней, увидел, как дернулся Горохов, ошалело закрутил головой, потом уставился куда-то в сторону окна и вдруг дико вскрикнул, вырвал руки из ладоней пилота. Он кубарем скатился со стола и остался лежать на полу без сознания.