Глава 21. Охотники и их жертвы

Двигатель машины натужно взвыл, а в салоне запахло жженым. Нива накренилась и немного сползла в бок.

— Все, блять, приехали! Советчик хуев… яма, яма, объезжай, объезжай… объехали! Вылазьте! Что смотрите?! Толкать будете! Я сцепление жечь не собираюсь!

Микола Ткачук любил свою «Нивушку», как он про себя ее звал, наверное, больше чем Катерину, жену, с которой прожил уже больше двадцати лет. Всего два года как вошедшая в серию, она еще редко встречалась на улицах и майор, когда управлял автомобилем, чувствовал легкий налет «избранности и приближенности». Хотя он великолепно понимал, что до черной «Волги», не говоря уже о «Чайке» ему, как от земли до неба.

Микола Иванович был реалистом. Он давно понял, что не то, что до генеральских звезд ему не дотянуться, но и полковником тоже не стать. А с недавних пор, стал майор и вовсе осторожен и осмотрителен, осточертело все невероятно, и выход на пенсию майором госбезопасности казался уже верхом жизненного успеха.

Но позавчера генерал Кожевников, давая ему это необычное задание, открыто сказал: «Все сделаешь как нужно, получишь Красную Звезду на грудь и вторую звезду на погон». А пенсия у подполковника заметно больше майорской, да и статус тоже значительный. Ткачук возвращаясь вечером домой все вертел в голове фразу «подполковник госбезопасности в отставке» или шептал «подполковник КГБ на пенсии» и улыбался. Нравилось!

Но дома, в тот вечер Микола долго не мог уснуть. Закинув руки за руки лежал он, глядя в вверх, в темный, низкий потолок хрущовки и, чем дольше думал о задании, тем больше свербил его червь беспокойства. Вся сознательная жизнь на оперативной работе. Она выработала у майора почти звериное чувство опасности. И сейчас этот звоночек в голове начал звенеть и чем дальше, тем сильнее. С первого взгляда, все очень просто. Приехать в указанный район под видом туристов или рыбаков, соблюдая легенду провести тщательную разведку объекта. Выявить лиц там бывающих, потом по цепочке, связи и контакты. Задержаний и активных действий не предусматривалась, Кожевников особо упирал на скрытность и секретность. Через четыре дня возвращение и доклад лично генералу.

Но вот от таких-то, самых простых с виду заданий, жизнь научила Ткачука ждать самых гнусных подлян. Еще проблемой были двое подчиненных. Несмотря на то, что майор Ткачук был назначен старшим группы, ему не позволили взять проверенных людей со своего отдела, а отдали ему под начало двоих почти незнакомых офицеров. Оба были областниками, с обоими он до задания знаком не был. Старший лейтенант Владимир Коваль, тридцатилетний, русоволосый, крепкий, пышущий здоровьем и девичьим румянцем, опер из Сычевского управления. Он лучился комсомольским энтузиазмом и почти дебильной жизнерадостностью. Второй — капитан Вадим Александров из Гагаринского района, молчаливый, лет тридцати пяти, явно привыкший больше слушать, чем говорить, невзрачный, типичный «топтун», раньше служивший в Москве. Что и как, ему Ткачуку не известно, но факт, из столицы в райцентр Смоленского захолустья просто так не ссылают.

Самое поганое, пожалуй, то, что начальник Управления имел личную беседу со всеми тремя, не только с ним, Ткачуком. И насколько он знал родную Контору, оба его подчиненные будут следить за каждым шагом друг друга и за ним. Особенно за ним. И без сомнения, наперегонки побегут к генералу докладывать если что-то пойдет не так. Значит, все должно пойти так как надо! И еще, оба с востока области, будто специально, а работать предстоит на западе на самой границе с бульбашами… а вдруг… Вдруг кто-то из них получил приказ на зачистку. Мало ли что они там искать посланы… Хотя нет, не те сейчас времена… Но тревога и сомнения засели в голове и не давали расслабиться. Геройская смерть при исполнении, памятник с красной звездой и фамилия бронзовой краской на сером мраморе в фойе Смоленского Управления… вовсе не равнялись мечтам о спокойной жизни молодого «пенсионера КГБ в звании подполковника».

Вчерашний день прошел в беготне, согласованиях, получении снаряжения и заправку своей «Нивы» и трех канистр бензином на служебной заправке. Заночевали в Управлении, все равно опер состав был «на казарме». Выехали затемно и к полудню уже проехали Чернево. Майор за руль никого не пускал и подустал изрядно. Капитан-топтун, впрочем, и не рвался, он сразу как сел на заднее сиденье сразу отрубился и всю дорогу похрапывал, прерывал дрему только чтобы пожрать что-то в одну харю из взятого с собой тормозка и снова спал. Зато дебил-старлей, болтал без умолку. К тому времени, когда въехали в лес, он успел провести никому не нужную политинформацию о происках империализма в Латинской Америке, сионизма на Ближнем Востоке и маоизма в Юго-Восточной Азии. Так как Ткачук был его единственным слушателем голова просто пухла, особенно от привычки Коваля закончив одну тему, спрашивать:

— Вот скажите, товарищ майор, я прав? — и гад не удовлетворялся односложными ответами типа: «да» или «нет», а задавал всяческие дополнительные вопросы. Так что, к тому времени, как «Нива» затряслась на ухабах, въезжая в лес, Ткачук уже с трудом боролся с желанием выкинуть молодого попутчика из машины, а еще лучше, перед этим пристрелить.

В лесу дорога была уже хуже. С наезженной колеей и корнями деревьев, которые, то тут, то там буграми пересекали им путь, заставляя тормозить и осторожно переезжать через них. В колею Ткачук тоже старался не лезть, а резал узкой нивовской резиной то справа, то слева, пропуская колею посредине. От болтанки проснулся Александров и, вспомнив, что с утра не ссал, попросил остановить где-нибудь.

Как раз выехали на большую поляну. Слева от дороги все пространство до леса заросло осинником, среди него то тут, то там торчали полуобвалившиеся печные трубы старого красного кирпича. Ткачук с Ковалем тоже вышли из машины размяться.

— Осины — деревья с негативной энергетикой, — ни с того, ни с сего, сказал Коваль, крутя головой и осматривая пустырь.

— Угу… попы говорят, на осине Иуда повесился, — машинально ответил майор и тут же пожалел, что дал неугомонному комсомольцу новую тему для разговоров. Старший лейтенант уже самозабвенно вещал о поповском мракобесии, торжестве науки и атеистическом воспитании населения и особенно молодого поколения, в свете решений XXV съезда КПСС. По его словам, грядущая в ближайшие десятилетия колонизация Солнечной системы, окончательно вгонит гвоздь в крышку грома мракобесия.

На месте пустыря на довоенных картах, которые основательно готовившийся Ткачук просмотрел в Управлении, когда-то была деревня Овражки. Ее спалили немецкие каратели в Великую Отечественную, но об этом майор промолчал. Наверняка, у старшего лейтенанта была в запасе лекция о славной победе Советского народа над фашизмом и японским милитаризмом. На выезде с этой поляны они попали в лес. Дорога пересекала небольшую ложбинку колея в которой была залита водой. Майор еще успел подумать, откуда в такую сушь тут вода. Все лужи должны были пересохнуть. Долбанутый политинформатор прервал монолог и заверещал:

— Яма! Яма! Левее бери! Объезжай! Объезжай!

Уставший от дороги, он машинально свернул на обочину, густо заросшую крапивой и лопухом. Оказались, что они скрывают действительно приличную яму с глинистой грязью, но понял это Ткачук только уткнувшись бампером в лежавшее внизу бревно.

****

Серега Горохов не был кисейной барышней и долго без чувств не валялся. Когда Юрий его приподнял и усадил у стены, он почти сразу пришел в себя. Оглядел полубессмысленным взглядом полутемную комнату и твердо рукой отстранил от себя Кудашева. Обхватив голову руками, он исподлобья смотрел в угол у окна, где стояла полупрозрачная фигура друга его детства Коли Лопатина в робе и тельнике. Сергей стонал и мотал головой. Лопатин старший сидел в полной прострации, жалобно глядя то на Сергея, то на своего необычного гостя, то в угол у окна.

Кудашев молча подошел к нему, налил полстакана самогона и придвинул стакан к Андреичу, тот с благодарностью кивнул и махнул соточку одним большим глотком. Тем временем Горохов поднялся и, пошатываясь, постоял немного набычившись, затем кивнул видимому ему и Кудашеву неупокоенному:

— Ну пошли.

И все так же пошатываясь, вышел в сени, в потом во двор в теплую летнюю ночь. Белесая тень скользнула за ним, Юрий понял, что он будет точно там лишний, остался в доме. Столь богатый на события день завершился, стояла глубокая ночь.

Кудашев чувствовал страшную усталость, сильнее которой был только терзавший его голод. Он сел за стол, оглядел снедь, решая с чего начать, остывшая гречневая каша, сало, соленые огурцы, несколько вареных яиц. Нормально. Можно и хозяйской выгонки напитка. Василий Андреевич словно почувствовал настрой гостя с аппетитом жующего нехитрый ночной ужин. С заблестевшими глазами разлил оставшийся в бутыли самогон по стаканам и убрал опустевшую емкость со стола на пол.

«Вот кто бы мне дней десять назад сказал, что я увижу призрака, и потом с аппетитом стану наворачивать сало с яйцами и соленым огурцом и запивать самогоном, не в жизнь бы не поверил», — подумал Юрий, ставя на стол пустой стакан. Старший Лопатин, с осоловелым лицом что-то жевал с почти закрывающимися глазами. Время было уже за полночь.

— Иди, Василий Андреевич спать, тут мы с тобой уже ничего изменить не можем, зачем тогда себя мучить, ложись, иди в спальню, я тут посижу пока.

— И то верно, — пробормотал пасечник и, тяжело поднявшись, ушел в спальню, на кровать, где последние несколько дней спал Кудашев.

Мерно тикали ходики, где-то на кухне за шкафом завел свою песню сверчок. Юрия страшно стало клонить в сон, он рывком поднялся и пошел на крыльцо. В темных сенях зацепился за что-то ногой, и зычно загремели в ответ тазы и ведра.

Ночь была душной.

Спустившись с крыльца, Кудашев поднял голову и поразился звездному небу, казавшемуся таким близким, с пролитой молочной полосой млечного пути. У коновязи, справа от ворот, он увидел белевшего в темноте Горохова с голым торсом и чуть видную белесую не материальную фигуру. Юрий сосредоточился и посмотрел на них, без всякого уже усилия, расширив границы обычного восприятия. Две эти фигуры как будто окружены светящимся коконом.

— Я тут лишний, — подумал он еще раз и опять пошел в дом.

Обершарфюрер увидал гитару, стоявшую в углу у стены, взял ее и сел у распахнутого в душную ночь окна. Гитара была не из лучших, самая простенькая. Он сразу понял, что молчала она давно, но главное было не это. Юрий задумчиво перебирал струны, смотря в темноту, казалось без всякого смысла, но от этих движений неожиданно начала рождаться мелодия.

«С самых древних времен, между музыкой и магией ставился знак равенства, причем практически во всех, самых разных, независящих друг до друга культурах. Обращения к Богам, заклинания, наши руны — их пели, причем, как правило, строго определенным образом!» — само собой всплыл у него в голове, один из уроков. В Рейхе возглавлял учебно-исследовательский отдел индогерманской музыки профессор, Альфред Квельмальц. Его лекции запоминались особо. Этот пятидесятилетний мужчина в круглых очках с гладко зачесанными назад почти не тронутыми сединой волосами был похож на Рейхсфюрера в молодые годы. И всегда на лекции держал в руках какой-нибудь музыкальный инструмент. Чаще струнный, извлекая время от времени из него различные звуки. Удивительно, но никогда это не мешало лекции, наоборот, создавало очень деятельный, тонкий и возвышенный настрой.

— Музыка — голос души, воплощение культуры народа и выражение его эмоций. — говорил он, и струны в его руках издавали то глубокий и гулкий, то нежный и мелодичный звук — Музыка может помочь выжить в отчаянии или довести до беспричинной печали. Это магия. Магию музыки искусно умели использовать древние друиды кельтов, скальды в Скандинавии, германцы в своих таинственных обрядах и ритуалах. С помощью сакрального танца под специальную музыку можно было достичь так называемого состояния просветления, во время которого могут прийти видения будущего. Это что-то сродни шаманству, когда, загоняя себя в мистический экстаз, колдуны могли общаться с духами.

Так и сейчас под руками Кудашева практически сама собой рождалась незнакомая музыка, которую он даже не замечал, но на которую, как на зов откликнулись в его голове голоса и звуки мира невидимого. Транс накрыл молодого мужчину. Он вошел в пограничное состояние между сном и явью. Сколько это продолжалось, не известно, но пришел в себя Юрий, когда короткую летнюю ночь сменили, ранние, серые сумерки. Он вдруг почувствовал, как тянет болью грудь, будто в нее вбили гвоздь. Остатки видений улетучились, как растворяются языки тумана. Кудашев поставил к стене гитару, медленно выдыхая и загоняя боль в глубины сознания. Остро кольнуло сожаление и знакомое по последним дням чувство растерянности. Когда понимаешь, что можешь почти все, но не знаешь, как это сделать.

— Силен ты, однако, — послышалось из-за спины. Обершарфюрер обернулся. За столом, у кровати, уже в рубахе с погонами сидел Сергей. Рядом подернутый дымкой привалившись к стене стоял неупокоенный. Кудашев машинально подумал, а как призрак, который может пройти сквозь стену может к этой стене прижаться, не проваливаясь в нее… бред какой-то.

— Спасибо, брат! За музыку твою. Сам не ведаю, что это было, но тут все наши с тобой рядом были, как будто на зов какой пришли, — пронеслось у него в голове. Юрий осмотрелся вокруг, привстал, выглянул в окно. Никого не видно, но чувствовался некий след, удаляющееся присутствие не материального.

— Да все уже. Как только играть перестал, ушли… — в голосе, звучащем в голове, послышалась ирония.

— Ну, давай уже объяснимся, — неловко, пряча взгляд, начал Горохов, — зла на меня ты не держи, что я резко так с тобой. Я не поверил тебе, князь, теперь вижу, что зря. И было бы мне проще всего этого… потаенного не знать, да ведь тогда и веры тебе не было. Теперь же… Весь мир, которым я жил, который знал, оказался не таким. Я не знаю, как быть с этим знанием. Давит оно мне на плечи. Как будто небо держу, как этот, как его… атлант.

— Ладно тебе, Сергей, что ты сразу, — князь, это у себя я там… да и то, сословия уже не играют прежней роли. К тому же и у нас… Нам с отцом в Россию путь закрыт. Он из — непримиримых.

— Кто он? — переспросил Горохов.

— Потом как-нибудь расскажу, а что касается того, что ты теперь можешь знать и видеть, то способности у тебя эти от рождения. Только они у тебя были латентные, спящие… Хотя, возможно, если бы не я, ты даже не почувствовал их. Но теперь, что есть, то есть. С этим тебе жить. Такие способности вообще в наши времена редки. Покопаться бы в твоей родословной.

— С родословной вам не к спеху. Я Сереге рассказал про комитетчиков, которые тебе на хвост сели. Об этом давай подумаем, — вступил в разговор Лопатин младший, он переместился к окну и через полупрозрачную дымку стало пробиваться встающее солнце. Кудашев подумал, что все суеверия, в том числе про призраков, пропадающих со светом дня, полная чушь.

— Дело тут серьезное. Я удивляюсь, что они сразу тут все не вычистили, а, может, они сейчас вокруг заимки в оцеплении сидят, — Сергей потер лоб рукой. Вид у него был мрачный.

— Нет тут рядом никого, я бы почувствовал, — ответил Юрий, — но, чувствую, это вопрос времени. Судя по всему, они стараются все узнать и сделать без огласки и шума. Иначе раскатали бы по бревнышку, по дощечке и дом с сараями и ульи с пчелами.

— Вот ты проблем нам своим появлением создал, — покачал головой участковый, — чем дальше думаю об этом, тем более тошно становится. Он взял с полу бутылку из-под самогона, посмотрел на свет. Пустая. Поставил вновь на пол, — жили себе спокойно… да уж что теперь об этом. Вот грохнулся твой корабль, как ты там его назвал, хронолет, во… у нас, а мог бы где угодно… Судьба! Да, правда от этого не легче.

— Тут ты Сергей прав, судьба — не собака, палкой не отобьешься. И я ее не выбирал, и вы тоже не чаяли. Но теперь даже если я сам им сдамся, то и с вас не слезут, слишком много знаете, и ты, и Василий Андреевич. А не мне рассказывать, что у вас с такого рода ненужными свидетелями сделают.

Горохов посидел немного молча. И так, и сяк думал, все выходило безрадостно. Откровенно пугала необходимость бодаться с таким монстром как КГБ, обычным в принципе советским людям. А обычным ли? Сергей поднял голову. Вот стоит рядом слабо колышась друг, ставший братом. Погиб Колька несколько лет назад за Полярным Кругом, а вот он, рядом стоит… призрак. А что тогда есть жизнь? Что человека пугало всегда? Страх смерти! А если теперь я знаю, что смерть далеко не конец?! Чего мне бояться… а боюсь я потерять любимых людей. Жену, Лопатина старшего, ставшего мне отцом… Ох и создал нам этот русско-немецкий князь из чертизнаетоткуда головную боль. А ведь он, наверное, теперь знает, о чем я думаю…

—Эй, знаешь? — Милиционер откинулся на спинку стула, хмуро глядя в стену.

— Знаю, — пришло в голову. Голос не голос, но откуда, сомнений не было. Горохов крякнул.

— Ты это, давай в слух. Как-то привычнее, хотя иной раз это и полезно будет, согласен. — произнес он.

— Мы много о чем с Колькой потолковали. Много чего я узнал, мне это переваривать долго придется, но дела наши временем не располагают. Что делать думаешь?

— Тут дело в следующем. Знаю, придут они. И скорее всего сегодня или завтра. Не в открытую, а пришлют кого-то. Как, кого, под каким видом — не знаю. Но чувствую, что скоро. Не могу объяснить, но это как чувствовать дождь или грозу. Хотели бы в открытую, как уже мы говорили, то еще бы с позавчерашнего дня тут развалины дымили. Но значит постараются вызнать все по-тихому. А потом уже решат, что и как со мной делать.

Кудашев говорил убежденно, и Сергей почувствовал, как сам набирается от него уверенности, как начинает струиться по теле энергия, как мышцы начинают ныть от избытка адреналина, как будто в предвкушении драки.

— Как быстро все меняется, — подумал он, — несколько часов назад я готов был убить этого странного парня, а теперь чувствую, что он не просто уже свой, а нужно будет, встану с ним рядом против… против кого? Против своих же? А свои ли они теперь? Неужели я стал до такой степени другим?

— Признаться, когда они первый раз появились, я сам подумал, что мне конец. Думал дам бой. Последний бой Белой России с большевизмом. Беспокоился только, что из-за меня у Василия Андреевича большие проблемы будут… но мне Прокопыч подсказал кое-что. Время придет, и час пробьет. Но, видимо, не пришло еще, и не пробил. Раз они не силой брать решили, то осилим. Тут так нужно сделать.

Минут пять обершарфюрер рассказывал Горохову то, о чем надоумил его покойный сельский староста… вернее — непокойный сельский староста. Неупокоенный друг детства и побратим и так уже все знал, а милиционер внимательно и недоверчиво слушал.

— Хм… а ведь может получиться! Только ты уверен, что сможешь это сделать? Уж больно непривычно. Я, конечно, понятия не имею, что ты можешь, а что нет. Но после вчерашней ночи скорее склонен верить.

Скрипнула дверь, вышел из спальни, широко зевая, заспанный Андреич.

— Доброго утречка, ребяты. Я смотрю, вы вообще спать-то не ложились? — и, не дождавшись ответа, продолжил, — а я спал, как младенец. Снилось, будто музыка играет. Слушаю и наслушаться не могу. Добрый сон такой!

Он прошел на кухню, загремел чайником. Налил из ведра колодезной воды, запалил примус и поставил кипятиться. Сходил во двор и уже умытый и бодрый вернулся. На кухне стал суетливо резать хлеб, сало и иную не хитрую снедь.

— Дядь Вась, — окликнул его Горохов — ты-то в курсе какая вокруг тебя история закручивается?

— Да знаю уже. Мне Юра еще позавчерась все рассказал и про задумку свою — ответил Лопатин.

— И что скажешь?

— Да что тут сказать, я ныне как щепка в весеннем ручье несусь. И чем дальше, тем быстрее. Иной раз, кажется, что приснилось мне все, и вот сейчас глаза открою, и все по-прежнему будет. Да только понял я уже, что не будет боле по-старому.

— А с другой стороны, жутко мне было первые дни, а теперь вот подумал, не велика этот цена за то, что я теперь знаю, — Василий внес в зал две тарелки с хлебом и нарезанным салом. Потом вернулся и водрузил в центре на деревянный кругляш поспевший чайник и добавил. — Вот иной раз кажется, сызнова жизнь начинается!

— Да я уже наслышан, — усмехнулся милиционер, — по-всякому лучше, чем пьянствовать тут в лесу в одиночестве. И видя недоумение Кудашева, добавил усмехаясь:

— Дядя Вася, отшельник наш, роман завел с самой красивой вдовушкой на селе!

Лопатин старший замахал на говорившего рукой, но вдруг изменился в лице и рухнул на стул, будто ноги подкосились.

— Ебаный паровоз! — воскликнул он, всплеснув руками, — дурак я старый, сегодня же Маша приезжает, я ее встретить в Чернево должен! Как я забыть-то мог! — сокрушался он.

— Ну что ты голосишь, — перебил его Горохов, — ее же с автобуса как всегда Лена встретит. Она знает, что подруга приезжает. Ленка знает, что я с тобой уехал, переночует, если что, у нас. Я вернусь, скажу, дядя Вася, что завтра приедешь за ней. Они хоть с Ленкой поболтают вечером, а то моя, от деревенских дур уже с ума сходит.

— Это, я так понял, дочка ваша? — уточнил Кудашев, кивнув на висящую в простенке между окон, и так понравившуюся ему большую фотографию девушки, — а как мы объясним ей все происходящее, кто я, что тут делаю?

Василий жалобно обвел глазами молодежь:

— Вот ведь едрить через колено, даже в голову ничего не лезет!

От стены отделилась тень, Николай решил принять участие в разговоре. Обершарфюрер положил свою руку на ладонь Лопатина старшего и почувствовал, как рука мужчины дернулась. Но было видно, что Василий немного привык к нематериальному присутствию сына и прежнего шока уже не испытывал.

— Послушайте, у меня вроде как толковая идея. Когда Машка приедет, ты пап, представь Юрия как моего сослуживца, мол, приехал проведать. Он о моей службе и вообще о жизни знает столько, что легенду эту вполне может поддержать.

— Хм… а что, и правды мысль! Ты как Колька был самый головастый в классе, так и остался, — живо ответил Горохов.

— Только тут вот загвоздка, у тебя, Юра, заметно отличается от нашей речь и некоторые выражения, все вроде и по-русски хорошо, но не так… акцент небольшой, — продолжил неупокоенный.

— Во! Точно! Я со вчерашнего вечера это почувствовал, как ты и сказал, Колька, вроде и все по-русски говоришь, а сразу понятно, что не наш. Акцент… прибалтийский, я бы сказал, — согласился Сергей, — в армии у нас так ребята с Латвии или Эстонии говорили. Вернее, русский у них похуже твоего, конечно, но акцент похож.

— Не мудрено, я же всю жизнь почти в Германии прожил. Да нет проблем с этим, я пару месяцев жил в Таллине, скажу, что там родился. Город я знаю нормально, портовый, военных моряков там много, скажу, что служил на Балтике после Заполярья, — согласился Кудашев.

— Знаешь… — чуть задумавшись, сказал Лопатин младший, — акцент, не акцент, но вот увидишь, Маша тебя раскусит быстро. Девчонка она башковитая, а ты же в нашей жизни, полный неуч. Элементарных вещей, которые каждому известны, не знаешь. На чем-нибудь проколешься и скорее всего быстро.

— А пусть он скажет, что контуженный, ну раненый, в отпуске по ранению. И вот ко мне приехал, провалы в памяти. Чуть что, мол, не помню, — предложил Андреич.

— Вполне подходит! — согласился Юрий, а побратимы согласно кивнули.

— А надолго она к тебе? — поинтересовался обершарфюрер.

Лопатин тяжело вздохнул и ответил не сразу.

— Да должна бы на месяц… да что ей со мной старым делать. Через недельку уже заскучает, а к концу второй скажет, что дела какие-то и уедет… уж который раз так. Никого у меня кроме нее не осталось… Да у нее своя уже жизнь. Видно было, что пасечник действительно сильно опечален этим.

— Ну что ты, пап, ты считай заново жить начинаешь… а в наших условиях-то ей и лучше вообще бы в этот раз не приезжать, — ответил ему Николай.

Кудашев убрал руку с кулака Василия, голова немного кружилась, но про себя он отметил, что раз за разом, все легче переносит соединение реального мира с потусторонним.

Горохов молча жевал черный хлеб с салом, запивая чаем и уже почти не слушал Кудашева. Усталость бессонной ночи вместе со стрессом подкосили его, казалось он сейчас упадет, и уснет.

— Ложился бы ты, Сережа, поспал часика два перед обратной дорогой, — участливо сказал Андреич.

— И то верно, дядь Вась, пойду вздремну, — не стал спорить Горохов, тяжело поднимаясь из-за стола.

****

Все попытки вытолкать «Ниву» из оврага, несмотря на дружные усилия чекистов, сопровождаемые громогласным матом Миколы, оказались безрезультатными. Буксующие колеса взрыли мягкую землю и почти по ступицы увязли, делая возможность выбраться без посторонней помощи призрачной. Сказать, что майор был в гневе, значит ничего не сказать. Неистовый рев, который он издавал, одновременно нецензурно и витиевато грозя вступить со своими спутниками во все мыслимые и немыслимые гомосексуальные отношения, демонстрировал очень хорошее знакомство с темой. Комсомолец Коваль, ранее столь бодрый, после вялых попыток оправдаться: «Я что?! Я ничо! Кто ж знал-то», только выбесивших Ткачука, умолк, и выбиваясь из сил тянул и толкал автомобиль. Без особого, впрочем, успеха. Молчун и тихарь, капитан Александров, усердно делал вид, что происходящее его не касается, хотя тоже усердно толкал машину, понимая, что ничего более им не остается.

Было от чего беситься и нервничать! Их секретная миссия, казавшаяся вчера столь простой, практически не начавшись, оказалась под угрозой срыва. И причиной было по сути стечение обстоятельств, не более того. Ткачук сам это понимал. Хотя и неистово материл и обвинял во всех грехах молодого коллегу. Объяснять начальству про яму, которую под лопухами и крапивой не было видно, было бесполезно. Майор понимал это великолепно. До пасеки, куда они ехали, было еще не менее часа езды, а обратно в Чернево и того больше. Машину продолжали толкать, а сам Ткачук давил на акселератор, рискуя запалить движок. И, несмотря на громогласное нежелание жечь сцепление, все же его убил. Без посторонней помощи им не выбраться. Основа основ операции «не привлекать к себе внимания» лопнула как мыльный пузырь. Необходимо было тащиться обратно в Чернево, искать трактор, уговаривать какого-нибудь полупьяного механизатора ехать вытаскивать в лес их машину. Наверняка, бегать в сельпо за водкой, выслушивать по дороге от разящего перегаром колхозника о том, как три дебила по лесу так неудачно решили покататься. Конечно, можно в Чернево сунуть под нос председателю красную ксиву с щитом и мечом. Тогда половина трудоспособного населения побежит наперегонки на место досадного недоразумения. Но потом можно смело разворачиваться и возвращаться в Смоленск, идти на доклад к генералу и в тот же день уже в звании капитана, если повезет, на пенсию. Но судя по тому, как все закрутилось вокруг этого странного задания, огрести понижение в звании, значило «отделаться малой кровью». Бллляяядство!

Ткачук заглушил двигатель, вылез из салона, его потряхивало от смеси негодования и дурных предчувствий. Он тяжело дышал. Лейтенант Коваль, видя, что командир прекратил бесполезную работу, потянулся, распрямляя уставшую спину и с прерывистым дыханием произнес:

— По теории вероятности… ученые установили…

— Умолкни, бляяяя! — взревел майор, совершенно потерявший над собой контроль, сделал паузу, набирая в грудь воздуха, чтобы рявкнуть в несколько этажей по матушке, все что он думает о Ковале, его родителях, бабушках, дедушках и их домашних животных. Но неожиданно сзади послышался громкий мужской голос:

— Я смотрю, граждане попали вы в передрягу!

Ткачук резко обернулся, метрах в четырех, видимо, только что выехал из-за поворота лесной дороги всадник на пегой кобыле. Всадник, молодой, крепкий, рыжий, рослый парень лет тридцати, в милицейской форме с погонами старшего лейтенанта, улыбался, глядя на них открытой красивой улыбкой. Майор растерялся, не зная, как реагировать на нежданного свидетеля их конфуза. Милиционер на кобыле примерно так же был уместен рядом с ними, как и пингвин на Сочинском пляже.

Тем временем старлей ловко соскочил с седла, не обращая внимания на неловко замолчавших и переглядывающихся незнакомцев. Спокойно и уверенно подошел к торчащему из овражка автомобилю. Усмехнулся и стал расстегивать китель.

— Трос-то есть у вас? — просто и буднично спросил он. Никаких вопросов, расспросов, кто, откуда, зачем…

Ткачук засуетился:

— Есть, есть, стропа парашютная, — быстро открыл багажник, лихорадочно раскидывая сумки и свертки достал снизу крепкую белую стропу.

Быстро и умело молодой милиционер сделал петлю и накинул на круп кобылы, другой конец закрепил за фаркоп «Нивы».

— Давай за руль, — бросил он Ткачуку. Два раза повторять не пришлось, взревел двигатель, милиционер гигнул зычно на кобылу и вцепился за дверной проем рядом плечом майора, упираясь крепкими ногами в серых бриджах и высоких сапогах в мягкий грунт. Спутники Ткачука так же с новыми силами налегли на капот и медленно, медленно, швыряя из-под передних колес грязью автомобиль полез назад и вверх.

Уже на дороге, счищая с одежды грязь обильно налетевшую из-под колес «Нивы» они, наконец, познакомились. Милиционер оказался местным участковым, старшим лейтенантом Гороховым, ехал как раз с интересующей опергруппу пасеки. Все трое офицеров сразу по инструкции, как было договорено на инструктаже, выдали участковому заготовленную легенду, мол, едут на несколько дней порыбачить на Медвежьи озера, да видно где-то не туда свернули.

— Да мужики, заплутали вы. Нужно было еще минут сорок назад, свернуть на развилке налево. Там еще дуб здоровенный с раздвоенной верхушкой. Нельзя было не заметить, — без всяких сомнений поверил им Горохов. А майор с очень хорошо поставленным сокрушением стал костерить свою невнимательность. Как бы между делом спросил:

— А что за пасека там? Мы смотрим, дорога вроде езженная, думали, как раз — на озера?

— Нет, вам через километр нужно свернуть влево. Там просека будет. Хоть и не самый лучший путь, но вы проедете. А вообще лучше назад вернитесь к дубу, там дорога добрая, все там ездят. А на пасеку, я как раз оттуда еду, дядя Вася Лопатин живет, наш колхозный пасечник, смысла нет ехать, там почитай сразу болота начинаются. Гиблые места!

Оказался, старлей не так прост, и все же поинтересовался их документами, что и верно. Всех троих оперативников, наоборот, насторожило, если бы он их не спросил. Мельком взглянув в паспорта, старший лейтенант Горохов пожелал чекистам хорошего отдыха и, как водится, не хвоста и не чашуйки. Поправил портупею и с казачьей грацией вскочил в седло. Прощались они с благодарностью и искренними добрыми словами. Проводив скрывшегося за кустами и деревьями всадника взглядом, Ткачук азартно скомандовал:

— В машину!