Глава 27. Притяжение

Юрий подошел к воротам, сняв длинную жердь. Она играла роль засовы. Пропустил Лопатина, ведущего под уздцы лошадь. Девушка, сидевшая на козлах, не спускала взгляда с парня. Торс его блестел от пота, на груди она с удивлением заметила огромную, уже начавшую желтеть гематому. Ого, где это он так приложился, наверное, очень больно,

Кудашев тоже засмотрелся. Лицо девушки было ему знакомо по фотографии. Но теперь он видел ее всю и не мог налюбоваться. Стройная, молодая девушка. Взгляд помимо его воли соскользнул с лица на упругую грудь, обтянутую тонкой блузкой. Свободной рукой она очень медленно и плавно убрала с лица прядь золотистых волос, с которой решил поиграть ветер, и ее нежное запястье перехватило его внимание. Юрий успел заметить нежно-голубые веточки вен на загорелой коже, а в следующий миг начал тонуть в ее смеющихся, прищуренных от солнца глазах.

Машу смутил взгляд, прикованный к разрезу ее блузки. Однако и она времени зря не теряла, так же беззастенчиво рассматривала его лицо. «А ведь красавчик! Чем-то похож на Олега Видова из «Всадника без головы», но моложе и не такие грубые черты. И немного на Родиона Нахапетова из «Рабы Любви», только подбородок побольше. Каникулы у папки в лесу обещают быть интересными».

Андреич, повернулся и широким жестом обвел и дочь, и гостя.

— Ну, стало быть, знакомьтесь! Дочка моя, Маша, ты про нее наслышан уже, а это, доченька, мой гость, нашего Коли товарищ, Юрий Кудашев, про него ты тоже с моих и Серегиных слов знаешь. Ну а вживую-то, что да как, сами познакомитесь. Я покуда распрягу. Сейчас по-быстрому вечерять что-нибудь соберем.

Парень подал спускающейся с облучка девушке руку. Рука была одновременно мягкой и очень сильной. Неведомо почему, Маша вдруг почувствовала трепет и что-то среднее между страхом и острым, нетерпеливым ожиданием наслаждения. Наверное, именно про это чувство говорят «бабочки в животе» … Раньше и близко не было такого с ней, когда руки Макса Щеглова гладили и ласкали ее тело. Это касание было, каким-то… настоящим что ли, мужским. Ей вспомнился офицер-пограничник в автобусе, наверняка, у него такие же руки, сильные, мужские, неожиданно, совсем не к месту, мелькнуло в ее сознании.

— Здравствуйте, Маша! Я очень рад знакомству! Василий Андреевич и Сергей, ваш участковый, вчера много рассказывали о вас. А еще ранее от Николая, о сестре слышал. Так что встречи с вами я ждал с нетерпением! —гость улыбнулся очень хорошей, доброй улыбкой.

Голос у Кудашева был приятный, с немного хрипловатым тембром, но она сразу заметила небольшой акцент. Русский язык был очень хороший и грамотный, но немного не живой, окончания фраз как бы обрубались. И звучали его слова хотя и искренне, но как-то не современно, что этот самый акцент только подчеркивал. Кого-то он ей напоминал… Вспомнила! На соседнем курсе, у хирургов, один парень был из Прибалтики, вот точь-в-точь так говорит, только его русский был похуже. Хм…интересно!

В сумке, перекинутой через плечо девушки послышалась возня и писк. — Ой! — встрепенулась она, и открыла клапан. Оттуда, щурясь на ярком солнце, высунулась маленькая серая голова. Кот огляделся по сторонам и замяукал.

Маша поднялась на крыльцо, потом вошла в дом. Колин приятель немного замешкался, забирая сумки в телеге. В доме было на редкость чисто. Все прибрано, разложено по местам и даже пыль на подоконниках и секретере отсутствовала. «А папка-то молодец» — подумала девушка, вспоминая как весной, в марте, приехав на каникулы целый день мыла полы, драила грязный стол и перемывала посуду, а также выбрасывала скопившийся мусор и пустые бутылки. Скорее не в отце причина, тут их гость приложил руку, не иначе. Уж слишком резкая перемена в отце, даже принимая во внимание его роман с продавщицей. Но то и к лучшему!

Хлопнула дверь. Василий Лопатин вошел в дом вместе с Юрием, о чем-то в полголоса переговариваясь, а потом уже во весь голос возвестил:

— Я, пожалуй, пойду баню затоплю. Тебе, дочка, с дороги в самый раз будет. Да и мы потом сходим. Баня споро протопится. Часа за два. Мы тем временем перекусим, чем бог послал, отдохнем и — в баньку. А после нее чайку перед сном…

Возражений не было, решили пожарить картошки на сале, отварить полдюжины яиц, а к картошке, знамо дело, огурцов бочковых, да грибков. Отец ушел во двор заниматься с баней, оставив молодежь заниматься ужином. Пока, в общении между собой, оба чувствовали незримый барьер, который надеялись в ближайшее время сломать. Они распределили, кому чистить картошку, кому идти за яйцами в курятник. За кухонными хлопотами завязалась беседа.

— Коля про вас, когда приезжал, ничего не рассказывал, даже странно… — Маша, вытирая стол, искоса глянула на чистившего в казанок картофель, парня.

Кудашев улыбнулся:

— Да и я не предполагал, по рассказам, что его сестра такая красавица!

Девушка покраснела.

— Ну скажете тоже, так уж и красавица? Признайтесь, ведь льстите!

— Отнюдь! Не имею такой привычки, как есть, так и сказал!

Следующие несколько минут, основной темой разговора был Николай. Обершарфюрер сразу понял, брат был для девушки одним из самых значимых людей, и смерть его стала для нее, как и для всей семьи Лопатиных, страшной трагедией. А Маша сразу обратила внимание, что собеседник действительно хорошо знал покойного брата. Она и подумать не могла, что их знакомству с Николаем, всего несколько дней. Но этот улыбчивый симпатичный парень просто черпал воспоминания из источников для нее неведомых. Она и предположить не могла, что столь горько оплаканный ею братишка, сейчас был с ними рядом, только в непостижимом ею бестелесном облике.

Кудашев без труда пересказал ей несколько занимательных историй из Колиной жизни, добавил пару армейских, не знакомых ей. Контакт наладился. Слово за слово, шутка, улыбка. И вот уже оба чувствовали, будто знают друг друга очень давно. Девушка рассказала про институтские новости, скоро выпуск… диплом… Начав рассказ про учебу, Маша думала, что просто упомянет о своем медицинском вскользь, но с изумлением отметила, что гость хорошо разбирается в выбранной ею стезе. Про себя она поставила ему еще один жирный плюс. Так за разговором они завершили накрывать на стол, осталось дождаться, когда сварится картошка и вернется отец.

— А вы когда приехали? — спросила она, вдруг подумав, что этот очевидный вопрос, стоило задать уже давно.

Кудашев на мгновение задумался, так ли важно сколько он тут дней, нет конечно, а вот если она уже спрашивала об этом отца, может быть промашка. Обычно на таких вот мелочах разведчики и проваливаются.

— Три дня назад приехал, я сейчас в отпуске после м… ранения.

От Марии не укрылась эта небольшая заминка, к тому же она помнила, как удивилась ее подруга, узнав от мужа о госте на пасеке, ведь новый человек, даже проездом, у них у Чернево, незамеченным не остается.

— Юра, вы простите меня за бестактность, но я заметила у нас огромную гематому на груди, ей судя по всему уже несколько дней. Где это вас так угораздило? — девушка, протиравшая и расставлявшая в это время тарелки на стол, пристально посмотрела на гостя.

Хм, а ей не откажешь в проницательности и настойчивости, подумал Кудашев и вспомнились слова брата, что она точно его инкогнито раскроет. Ну это мы еще посмотрим…

— А давайте, Маша, перейдем на ты, а то получается слишком официально. Мы же ровесники, право, как-то неудобно, — обершарфюрер, улыбнулся смущенной улыбкой и продолжил, — А по поводу синяка… да, бывает, у меня после контузии, упал вот, уже почти неделю назад. Да ничего страшного, заживет, как на собаке.

Девушка встревожено покачала головой:

— Так вы что, получается к врачу не ходили? Поверьте мне как медику, судя по всему, ушиблись вы сильно, а если ребра сломаны? Или какие-то внутренние повреждения есть!

— Машенька, я и сам военным медиком был, так что и вы поверьте, все нормально. Вы же видели, дрова колоть это не мешает.

Маша кивнула, соглашаясь, про себя заинтересовалась «военным медиком», но отложила расспросы на потом, затем встрепенулась.

— Ой, извини, по поводу перехода на ты, конечно согласна, я вообще к такому в институте привыкла, самой на вы с ровесником странно.

— Ну и чудесно, — Кудашев хотел еще что-то сказать, но в сенях затопал возвращающийся Лопатин.

— О, да вы все уже на стол поставили, молодцы! У меня тоже готово с баней. Воды натаскал, затопил, через часик можно идти париться.

Они уселись за стол. Все трое были голодны, Маша только завтракала у Гороховых, потом по дороге с отцом на двоих съели почти полбуханки мягкого ароматного черного хлеба, запивая квасом, который Андреич, во фляге, брал с собой из дома. Гость их так же по возвращению с болот, только похватал на скорую руку, что нашел на кухне, таким образом все толком не ели весь день.

Маша слила картошку и поставила чугунок, от которого поднимался горячий пар, на деревянную подставку в центре стола. Разложили по тарелкам, стали чистить яйца и брать соления. Василий взял в кухонном шкафу початую бутылку самогона и поставил перед Кудашевым стакан, потом покосился на дочь, та отрицательно покачала головой.

— Спасибо, Василий Андреевич, я перед баней не стану, может потом. Сейчас лучше квасу. Вы один если хотите… — отказался гость.

И тут произошло уж вовсе что-то немыслимое. Отец почему-то оглянулся по сторонам, будто ища кого-то, протянул руку и поставил бутылку на подоконник. От дочери не ускользнуло, что Юрий, видя это улыбнулся уголками губ и бросил мимолетный взгляд куда-то за ее спину. Она привстала на стуле, как бы поправляя брюки, и украдкой бросила быстрый взгляд назад. Ничего, все как всегда, стул, кровать, часы, только холодно немного, будто легкий сквозняк гуляет. Перемена в отце поразила ее еще больше, чем с утра. Василий Лопатин никогда не отказывался в последние годы от стаканчика перед едой. Маша всегда отличалась проницательностью, и сейчас чувствовала что-то ей непонятное. Отчего ей было немного не по себе.

С ужином было покончено минут за пятнадцать, ели молча и с аппетитом. Солнце уже садилось за лес, летний вечер заменил дневной зной на приятную прохладу. В открытом окне ветерок играл занавеской, где-то у конюшни застрекотал, издавая резкие короткие и частые звуки кузнечик. Андреич достал пачку «Примы» и закурил, пересев на стул у окна.

— Ну ребята, минут через сорок можно в баню идтить. Ты, Машуня, первая. Потом мы с Юрой, а ты к тому времени чайку нам сделаешь. Вот увидишь, — он обратился к Кудашеву, — никто лучше ее чай заваривать не умеет, еще мать научила.

Некоторое время повисла неловкая пауза. Отец смотрел в окно на уплывающий в окно табачный дымок, а Машу просто распирало от любопытства, проблема была только в том, что она не знала с чего начать.

Кудашев же пытался разобраться в своих чувствах к сидевшей рядом девушке. Он старался не смотреть на нее слишком пристально. А подумать было над чем.

— Юра, а ты ведь не из России? — наконец, спросила она, — и вообще, расскажи о себе, мне очень интересно, наверняка, вы с папой уже много общались, а я вот, еще ничего о вас не знаю.

Кудашев кивнул.

— По акценту поняла? Ну да, я родился не тут… — он немного помолчал, — я русский, по отцу. Моя семья из Эстонии, живем в Таллине…

Маша всплеснула руками:

— Здорово как! Мы с факультетом этой весной там были! Две недели прожили в гостинице. Я весь Старый Таллин вдоль и поперек исходила, кажется, с завязанными глазами его пройти могу! Ты где там жил!

А вот это уже проблема… Обершарфюрер, потер лоб правой рукой, потом прикрыл глаза. Этой красавице можно смело работать в гестапо, умеет поставить вопросом в тупик. Предвидя вопросы о акценте, сказать, что он из Эстонии показалось логичным. Кто ж подумать мог, что она там недавно была и может запросто проверить его слова. Дело то в том, что он действительно прожил два месяца в Таллине. Более того, он чуть там не женился. Но у Юрия Кудашева были большие сомнения, что в Таллине этого мира, в Советском Таллинне, тоже есть улица «Царя-Освободителя», «Adolf Hitler Platz» и «Mannerheim-Straße».

Это было два года назад. Осенью 1953 года, после окончания специальной школы в Восточной Пруссии, будучи проездом в Эстонии, заехал по делам в Таллинн. Нужно было всего-то, забрать кое-что в Российском посольстве. Заняло это не более часа, и до отправки парома в Данциг, было еще полдня. Юрий прошелся по Старому городу, посмотрел на смену караула эстонских СС у Монумент Победы на площади Свободы, плотно перекусил в одном из многочисленных ресторанчиков. Потом, когда он сидел за уличным столиком кафе на Lühike jalg, его неожиданно окликнули.

— Юрген, глазам своим не верю! — он обернулся, к нему почти бежал дюжий унтерштурмфюрер в мундире национального легиона с сине-черно-белым щитком на рукаве и с эстонской эмблемой в правой петлице.

Они обнялись, известное правило, что мир тесен, очередной раз подтвердилось. Арво Сакс, два года спал в казарме Замка на соседней койке. Он был из тех, кто не окончил обучение. Через два года, за год до выпуска, он подал рапорт о отчислении. Поступок этот не ставился кому-либо в упрек. Лучшим доказательством этого, служило его офицерское звание, в то время как Кудашев был все еще унтер-офицером. На паром в Данциг, в тот день он так и не попал. Арво потащил бывшего сослуживца сначала в казарму, знакомить с другими офицерами, потом знакомство обмывалось в пивной на Mannerheim-Straße. Пиво, признаться, было хорошим, почти как у деда, а пели под аккордеон Eesti leegionaride laul и Metsavendade до хрипоты. Проснулся он дома у Сакса, причем не помнил, как они до дома добрались. В себя Кудашев пришел ближе к вечеру, и уже решил было прощаться, когда увидел сестру Арво — Вилме.

Закрутилось у них как-то сразу. Следующую ночь он уже провел в постели с Вилме Сакс, и утром вместо парома, послал телеграмму, что полагающийся ему после трех лет учебы двухмесячный отпуск проведет в Эстонии. Вилме была хороша! Высокая, с него ростом, блондинка с упругой, крупной грудью, длинными ногами и обалденными бедрами. Спортсменка. Великолепно, как валькирия, стреляющая из лука. Есть мнение, что женщины эстов, уравновешенны и спокойны на грани фригидности. Так вот это не более чем глупые слухи! Вилме была неутомима и изобретательна в постели, и кое в чем, способна вогнать своего ухажера в густую краску. Казалось, и мечтать было более не о чем! Сестра офицера Эстонского легиона СС, национал-социалистка с внешностью, по которой даже сомнения не было о том, что ведомство по расовым вопросам СС одобрит их брак… Девушка перезнакомила его со всеми подругами, повсюду ходила с ним или он с ней, одним словом парочка была неразлучна. А их бессонные страстные ночи!

Но Юрий Кудашев после трех лет проведенных в Орденском замке был уже не так прост. Одним из основных навыков, привитых ему, было чувствовать свое подсознание, а оно просто вопило ему, что все идет не так. Почему-то, чем больше они общались, тем более не лежала у Кудашева к Вилме душа. А уж серьезно относиться к предчувствию он научился. Как любовница, фройляйн Сакс была бесподобна. Но семейная жизнь, нечто большее… Решил все случай. Однажды утром Юрий совершенно случайно услышал, как Вилма, полагая, что ее мужчина еще крепко спит, по телефону, хвасталась подруге, что будет русской княгиней. И уверяла, что для этого готова выйти замуж даже за обезьяну или крокодила, главное, чтобы с родословной. И дочь эстонского рыбака красочно описывала подруге свое предвкушение войти в высший свет Российской Империи и Германского Рейха. Между ними произошла весьма некрасивая сцена, в которой оба показали себя далеко не с лучшей стороны. Она закатила истерику со слезами и упреками, причем главным ее аргументом было, «как она теперь будет смотреть в лицо подругам». Он же перешел грань приличий, сказав, «чтобы стать княгиней Кудашевой, мало раздвигать ноги или подставлять зад». Юрий уехал в тот же вечер, тепло простившись с Арво, который с усмешкой сказал, что в первый же день предупредил сестру, что ее матримониальные планы успеха не принесут. Перед Вилмой он извинился за несдержанность, о которой и сам жалел. Ему все было с ней хорошо, но физиология еще не все в жизни. Девушка холодно выслушала и промолчала. На глазах опять блестели слезы. Он тогда пожалел, что не провел эти два месяца с семьей, дома в Тюрингии.

Все это промелькнуло в мозгу за считанные мгновения, но нужно было что-то отвечать Маше. Он решил разыгрывать карту контуженного по полной программе.

— Извини Маша, после контузии у меня проблемы возникают, не могу вспомнить элементарные вещи… Названия улиц в том числе. Но попробую объяснить. Если идти от церкви Святого Иоганна в сторону Александро-Невского собора, перед башней Кик-ин-де-Кек направо, там, напротив Шведской церкви, будет дом. Вот… — Кудашев вздохнул, стараясь не смотреть на собеседницу, а потом добавил — Сейчас еще ничего, а по началу, я не всегда мог вспомнить имени, и кто я вообще такой.

Девушка на мгновенье замерла, чувствуя холод в груди. С головой шутки плохи. Ей стало чуть не до слез жалко этого молодого красивого парня. Сомневаться в его словах и в голову не пришло. На кафедре военной медицины они это проходили. Маша знала, последствия контузии разнообразны — от временной утраты слуха, зрения, речи с последующим частичным или полным их восстановлением, до тяжелых нарушений психической деятельности. Она постаралась успокоиться, и натянуто улыбнулась.

— Ничего, ничего, это проходит со временем, тебе покой нужен и в закрытых помещениях поменьше быть. Правильно, что ты к нам приехал! — она накрыла ладонью его, лежащую на столе руку, борясь с желанием обнять за сильные плечи и уткнуться в них лицом заливаясь слезами.

— А на счет дома твоего, я все поняла. Уже не помню улицу, но там если дальше идти, то церковь Нигулисте будет, а направо к ратуше выйдешь.

Парень кивнул и улыбнулся очень доброй, красивой улыбкой, от которой крылышки бабочек в Машином животе затрепетали и требовательно забились. Кудашев облегченно вздохнул, кто знает, были ли в этом Таллинне названные ориентиры. В Старом городе полно церквей и соборов, а большевики могли их взорвать или превратить в музеи атеизма как в России, с них станется. Но все вроде нормально.

Лопатин слушал молодежь в пол уха, заботы у него были другие. В течении дня в хлопотах и поездке все отодвинулось на второй план, а теперь в надвигающемся сумраке вечера, вдруг выплыло перед глазами. Последние дни были заполнены до предела волнением самого разного рода. Приятным, как в отношениях с Наташей, но в основном тревожными. Его незваный гость, сидевший сейчас перед ним и столь мило общавшийся с дочерью, перевернул его жизнь так, что и самому еще не понять. Ведь что может по-настоящему испугать человека? Страх смерти! А теперь он узнал, что это вековое пугало вовсе не конец, а иной раз только начало. То, что казалось непреложной истинной в его мире, в другом было не более чем странным заблуждением. Голова просто кружилась. Но гнетущая тяжесть беспокойства и неопределенности, стоило только подумать о настоящем, давила все сильнее и настойчивей. Но этот молодой парень стал для него как луч яркого весеннего солнца. Глядя на него сейчас, Василий чувствовал, как тревога отползает куда-то на задворки сознания. Уже не казалось неизбежной катастрофой дышащее в затылок неумолимо страшное КГБ, тревога за близких, за дочь, за Наташу, за Серегу с Ленкой, утихала и то же пряталась где-то в глубине сознания.

Он встрепенулся, когда тлеющая сигарета стала обжигать пальцы, суетливо встал

— Пойду я дровишек подкину в печку и, пожалуй, можешь, дочка, идти. Маша и Кудашев проводили его взглядами, не прерывая беседы.

— Ты с Колей на подводной лодке служил? — спросила девушка, придвигая чуть ближе к собеседнику стул.

— Нет. Я… летчик. Да… летчик морской авиации, мы в нашем военном городке познакомились, когда он только в Североморск приехал.

— А ранение твое… — начала было она, но Юрий теперь уже сам накрыл ее руку своей.

— Извини, Машенька, я не могу рассказывать этого, понимаешь…, я давал подписку. Договоримся, больше не обсуждать мою службу, пойми…

— Что ты, понимаю, конечно. Как-то не подумала сразу. Договорились! Про службу ни слова! Ты же отдыхать приехал. — она была смущена и немного злилась на себя. И далась ей его служба? Хотя любопытство так и гложет.

— Ну и отлично! Вот ты мне, Маша, лучше расскажи про ваши достопримечательности. Может, прогуляемся на днях… — он почувствовал облегчение. Постоянно врать, даже от безысходности, Кудашеву было тяжело и противно. Он чувствовал почти физическую боль, когда приходилось изворачиваться и что-то придумывать. Но ведь это куда проще, чем еще одного человека ввергнуть в пучину его безумной истории. Для ее же безопасности пусть он будет сослуживцем ее погибшего брата, с не совсем здоровой головой.

Вернулся Лопатин, стал мыть руки в умывальнике на кухне. Маша встала из-за стола, прошла в комнату в которой прошло ее детство и юность. Она оглянулась. Время как будто остановилась, все осталось, как и ранее, при ней, на прежних местах. Хотя нет… Она провела рукой по книжной полке, чисто, пыль протерли недавно. На письменном столе где когда-то делал уроки брат Коля, а потом и она, обложкой вниз лежала книга. Девушка взяла ее в руки. Алексей Толстой «Хождение по мукам», том первый. Маша наугад раскрыла его и пробежала глазами по строкам.

«Я зашел к вам, чтобы засвидетельствовать почтение. Ваша прислуга рассказала мне о несчастии. Я остался потому, что счел нужным сказать вам, что вы можете располагать мной, всей моей жизнью. Голос его дрогнул, когда он выговорил последние слова, и худое лицо залилось коричневым румянцем. Катя со всей силой прижимала руки к груди. Рощин понял по глазам, что нужно подойти и помочь ей. Когда он приблизился. Катя, постукивая зубами, проговорила:

— Здравствуйте, Вадим Петрович!

По-видимому, их гость читал. Маша вспомнила, как иной раз она плакала, читая о судьбах сестер Булавиных, потом встрепенулась, положила «Хождение по мукам» и открыла шкаф. Достала чистое белье, простыни и, повернувшись к двери, бросила взгляд на аккуратно заправленную кровать. Юра, видимо, спал тут, в ее комнате, на ее кровати. Эта мысль почему-то заставила забиться сердце. Не понимая, что делает, она положила на кровать белье которое держала в руках и, схватив подушку, прижалась к ней лицом, глубоко вдохнула. От подушки, слабо, еле ощутимо, но притягательно пахло незнакомым ароматом. Какой-то одеколон. Или ей показалось? Что происходит с ней и почему она и думать не может ни о чем кроме этого парня, сидящего за столом в соседней комнате…

Скрипнула дверь, Маша вышла из спальни, положила на стоящую у стены кровать две простыни, полотенца.

— Ну я пошла, я не долго. Вот вам с папой простыни и полотенца, вы тут не скучайте, — она прошла по комнате и скрылась в сенях, чувствуя, как жжет ее спину взгляд Кудашева.

Проводив дочь взглядом, Лопатин хмыкнул и плотно сжал губы. Он взял с подоконника давешнюю бутылку с самогоном, не спрашивая налил два стакана. Придвинул один к Юрию, второй взял сам и приподнял, выжидающе глядя на того. Обершарфюрер стакан принял и глядя пасечнику в глаза сказал:

— Ну говори!

— Вот что, Юра. Она для меня главный человек в жизни! Окромя нее у меня родни кровной и нет больше. Пока она жива и здорова, и я живу, что с ней случиться, и мне жить незачем. Я вижу, как вы друг на друга смотрите. Что скрывать, девчонка в пору вошла, сам видишь какая, глаз радует. Говорить тебе не тронь ее, может и надо, да что смысла? Ты… ну ты сам знаешь, кто или что ты есть… Но одно я тебя прошу. Нет! Не прошу, требую! Не навреди ей! Она в твоих бедах не виновата, как и мы все, и ты ей не вреди. Я ей не указ, она взрослый человек. Образованный. По нынешним временам, дети уже иные. Сейчас родители узнают о том, что сыновья и дочери семью заводят, иной раз уже когда и свадьба сыграна. Так что и ей морали читать не стану… Но… Не забывай, кто ты и откуда…

Лопатин, сам уставший от этого монолога, протянул руку со стаканом, они чокнулись и оба залпом выпили крепкую медовую настойку.

— Обещаю! — выдохнул Кудашев, самогон огненной струей ухнул, обжигая горло, куда-то вниз, — я чувствую, что и мне она… сделаю, как ты просишь!

****

В это время, на вечерней зорьке клев на Медвежьих озерах, был отменный. Дневная жара спала, солнце уже село, но до темноты еще далеко. На заросшем осокой берегу к самой воде протоптали тропку, и в аккурат в метрах четырех от берега, в разлете камышей, на гладком зеркале воды застыл поплавок. Легкий, из пробки и гусиного пера, окрашенный по верху багряным, он вдруг слегка приподнялся из воды. Микола в азарте привстал с березовой колоды, на которой сидел, враз вспотевшая рука легла на бамбук удочки. Не сводя глаз с яркой точки поплавка, он затаил дыхание. Вот поплавок чуть повело в сторону, и он раз, другой нырнул в воду почти на всю длину.

Ткачук резко подсек и почувствовал живую тяжесть на другом конце лески. Удилище изогнулось дугой, и он, наклоняя, стал подводить к берегу.

— Ааааа! Твою мать! — вырвалось у него, он шарил левой рукой в стороне в осоке, нащупывая подсачек и никак не мог нащупать, — Аааа, блять!

Наконец, нащупав снасть, завел добычу в него и потащил на берег. Здоровенный, желтобокий лещ забился в подсачке, пытаясь выбраться, но куда там…

Зашумела выше по берегу густая трава, показался Володька Коваль, который сегодня кашеварил в лагере.

— Ты чего орешь-то, шеф? Я уж думал, тебя русалка в тину за хуй тащит!

Ткачук горделиво поднял подсачек, в котором трепыхалась рыба.

— Видал! Я же сказал, что Вадимов рекорд перекрою! Не меньше четырех кило будет, лещ-то! Да и размером, наверное, полметра!

— Ого! — Уважительно протянул Коваль — да… точно поболе его вчерашнего будет, факт. Но не… на полметра не тянет, сантиметров сорок…

— Ладно, будя на сегодня… скоро совсем темно будет, да и жрать охота дико. Что там у нас на ужин сегодня? — Микола стал собирать снасти, не выпуская из левой руки подсачек. Володька спустился к воде и принялся помогать.

— Каша гречневая с тушняком, пальчики оближешь, сварилась уже. Я в спальник котелок завернул, пусть потомится. Сальца нарезал и банку минтая открыл. Вадим тоже вернулся, как раз перед тем как ты заголосил.

— Что он там наловил? — поинтересовался майор.

— Да так, пару подлещиков, карпа, грамм на пятьсот, и по мелочи еще.

— Ну, хорошо… самогон остался еще?

— Ну как раз две последние пол литры. Я такого отличного и не помню, чтобы пробовал. Вкус медовый, без сивухи, в голову дает здорово и по ногам, а на утро никакого похмелья, будто не самогон, а Нарзан пили! — старлей причмокнул губами, и аж зажмурился от предвкушения.

— Да, Володька, пойло что надо, нектар! Дай бог этому пасечнику здоровья, умеет гнать!