Глава 31. Один мирный день

Василий Лопатин поднялся ни свет, ни заря. Дел на пасеке было много, кроме пчел, заботы требовало все хозяйство. Грузить домашними делами приехавшую дочь не хотелось, пусть хоть отдохнет денек-другой. Следовало вымыть после вчерашнего, баню, почистить конюшню, прибраться в курятнике. После обеда он собрался ехать в Чернево и остаться там, у Натальи до завтра. Из рук все валилось, на сердце было муторно. Решить-то решил, а перед дочерью неудобно. Она, конечно, взрослая совсем и поймет, но оставлять ее на следующий день после приезда было скверно. Она в своем доме с детства знакомом, но вот то, что не одна, да еще и с Кудашевым… Нет, он, конечно, плохого не сделает. Лопатин уверен был. Но тут ведь дело какое… и хорошее что-то может боком выйти. У отца ведь свой взгляд, отцовский. Уж больно эти двое быстро общий язык нашли. Ой, не к добру.

Он не завтракал. Старался не шуметь, поэтому прихватил с собой к ульям краюху хлеба и кусок сала. Запил все водой, но пока возился с пчелами, прошло уже часа полтора, пустой желудок ясно давал знать, что надо бы перекусить всерьез. Но тут Василий приметил, как от дома идет к пасеке Кудашев, Андреич задрал голову, судя по солнцу, наверное, уже часов девять. Дочка поди спит еще. Они там, в городе рано вставать отвыкли. Гость его незваный, остановился у плетня, окружающего пасеку, как раз напротив него, сложил руки и облокотился на заборчик, выжидающе смотря на Василия.

— Ну заходи, что встал, не помешаешь! — крикнул пасечник и пошел на встречу.

— Доброе утро, Василий Андреевич! Рано вы сегодня поднялись. — Кудашев протянул руку хозяину.

— Долго спят, Юра, только лентяи, — Лопатин ответил рукопожатием — Маша еще не встала?

— Я уходил, она еще из комнаты не вышла. Дело у меня к вам. Я так понимаю, вы сегодня в село поедете. Передайте Сергею, что мне с ним переговорить нужно. Сегодня же третий день, как эти трое из НКВД, или как там это у вас называется, приезжали. Они как раз должны будут вернуться к себе. Обмозговать нужно, что дальше делать.

— Передам, что ж не передать! — настроение у Василия сразу испортилось. Вот ведь, собираясь в Чернево, предвкушая встречу с Наташей, и не вспоминал о нависших проблемах. Он вздохнул — вот ведь незадача…

— Должен признать, дочка Ваша, очень проницательная особа, я все вспоминаю, как Николай говорил, что долго ей голову морочить не получится. Сами-то, как думаете?

— Ну, глупой-то она у меня никогда не была, в школе опять же отличница… а тут уж как получится. Я тебе не советчик, сам последние дни только дивлюсь и руками развожу. Но по мне — получится, не получится, но чем дольше она в неведении, нам проще, — Василий, сдвинув на глаза кепку почесал затылок. Только сейчас он обратил внимание, что пчелы обычно люто ненавидящие на пасеке чужих, совершенно не обращают внимания на его гостя. По сравнению со всем остальным, это, конечно, пустяк, но заметочку для себя, пасечник сделал.

— Еще разговор есть, Василий Андреевич, давайте присядем что ли, под навес…

— Юра, давай договоримся. Меня «Василий Андреевич», просто из колеи выбивает. Не привычный я к такому обращению. Я же не князь, как ты, я обычный, простой советский человек.

При слове «советский» Кудашева скривило, как от какой-то кислятины, он махнул рукой.

— Ну, тут не важно, князь или не князь. Воспитанного человека, отличает уважение к собеседнику, да и привык я к людям старше себя по имени отчеству обращаться. Право, не могу я вам как сверстнику — Василий или Вася говорить!

— Можешь дядей Васей называть. Мне привычней, ну хоть изредка, да и для остальных как-то это звучит более нормально. У нас повелось так, что в повседневной, обычной жизни, сроду по имени и отчеству друг друга не кличут. Особливо вот как мы с тобой, вдвоем, без посторонних.

— Ну, как скажете. Постараюсь не забывать этого, но уж если что, не взыщите. Воспитание. — смирился обершарфюрер. Они вошли под навес и сели на грубо сколоченные лавки за стол, друг против друга.

— Дело несколько необычное, Василий Андреевич, — начал Кудашев, но тут же осекся, — извините, дядя Вася…

— Шут с тобой! Называй, как привык. Все равно кроме нас тут нет никого. Вижу, проще мне к Василию Андреевичу привыкнуть, чем тебе к дяде Васе. Ну что там у тебя еще за дело?

— Это касается… это непосредственно касается Николая и других, таких как он. У меня еще несколько дней назад был разговор с ним, его подругой и вашим прежним бургомистром, который назвался Прокопычем.

— Да, ну на хрен! Этот старый хрыч Прокопыч, тоже в призраки подался? — Лопатин, помнивший его по детским, военным временам, был удивлен, но уже не очень сильно. Узнав, какие в мире дела на самом деле творятся, он все дальнейшее воспринимал все спокойней и спокойней.

— Хм, как ты его назвал… бургомистр, ах едрить его коромыслом, это ж надо, бургомистр! И в чем же дело?

— А дело в том, что, возможно, я смогу им помочь. Они все, в том числе и сын ваш, застряли между мирами. Этому миру они уже не принадлежат, а перейти на иной уровень не могут по какой-то причине. Им это в тягость… Точно не могу сказать, но по-видимому это связано с их смертью и с тем, что произошло с ними, то есть с их телами после смерти. Они, сущности, связаны с физическими телами… они…

— Ты Юра, не трать время на объяснения, я все равно, ни хрена в этом, не разберусь. Что нужно-то от меня? — Андреич был изрядно обескуражен обсуждаемой темой, первоначальный шок прошел, но вряд ли можно привыкнуть, о чем и помыслить ранее не мог.

— Я думаю, есть возможность помочь им совершить этот переход. Я немного разобрался и пришел к выводу, что недалеко находится одно из так называемых мест силы. Оно, между прочим, является и самой вероятной причиной моего тут появления, но об этом рассказывать долго. В нашем случае, если переместить останки неупокоенных в это место силы, провести соответствующий обряд, думаю получиться дать всем упокоение.

— Вот оно что… Стало быть, Коля мой окончательно…успокоится. В тягость говоришь? — Лопатин замолчал, глядя куда-то в сторону леса. На лице явственно читалась не унявшаяся боль и горечь потери единственного сына.

Он несколько долгих секунд думал о чем-то, а потом сказал:

— А ты знаешь, я, когда его первый раз таким увидел, чуть от страха с ума не сошел, думал, сердце разорвется, так колотилось, глаза, как туманом багровым застлало. Теперь вот, примирился с этим. Наоборот, легче стало от того что он тут, рядом, а оно вишь как оказывается.

Василий вздохнул и опять погрузился в молчание, сидел он ссутулившись. Глядел себе на руки, сложенные на столе.

— Хотите сами с ним поговорить? Думаю, сейчас это лучше всего будет. А то получается, что я столь деликатную тему поднял, а решить ее вправе только вы и он.

— Юрий вопросительно посмотрел на пасечника.

Лопатин молча кивнул и подвинул по столу свою руку к Кудашеву. Обершарфюрер положил свою ладонь ему на запястье и прикрыл глаза. Он еще в прошлый раз, с Сергеем заметил, что получается сводить два мира ему все легче, так и в этот раз. Посторонние мысли сами собой ушли, сознание как будто прорвало тонкую завесу. Он беззвучно, послал зов и почти сразу увидел младшего Лопатина, да не одного, а с тем стариком — Прокопычем, который рассказал про остров посреди болот, этот затерявшийся осколок прежнего, старого и неведомого ныне мира. По тому, как дернулась под ладонью рука дяди Васи, понял, тот тоже видит. Николай, был на редкость серьезен, поздоровался с ним без обычной улыбки и скользнул к отцу облачком тумана, оказавшись с ним рядом на скамье. Прокопыч же, поклонился степенно и расположился напротив Лопатина старшего, рядом с Юрием.

— Ну вы поговорите, я вас слушать не стану. Дело-то личное, как закончите, дайте знать. — Обершарфюрер словно выключил для себя звук. Странное состояние, подумалось ему, как будто время остановилось. Нужно обмозговать, что это может дать и как такое возможно. Эх… сколько же я всего не знаю, и некому меня этому учить. Хотя, что мне жаловаться, подготовку я прошел серьезную, разберусь что и как. Было бы время. А вот с этим, как раз проблема. Спокойной жизни мне никто тут не гарантирует. Скорее, наоборот. Проблемы и серьезные гарантированы. Если они тут уже и в космос летают, то явно засекли наше появление, и точно не остался не замеченным взрыв, уничтоживший хронолет. Наверное, самое правильное сейчас уйти на все четыре стороны. Не тянуть с собой к черти каким проблемам этих людей. Лопатина с дочкой, Сергея… Но тогда я теряю пусть, призрачный, но шанс вернуться домой. Связь с горем пополам наладил, глядишь, смогут вытащить…

Тем временем, семейный совет похоже, завершился. Юрий, хотел было переговорить с неупокоенными, но вдруг навалилась усталость, все же хоть и проще стало, но сил на это уходило очень много. Он чувствовал, что более всего хочет лечь вот прямо на этой лавке и уснуть. Кудашев убрал руку от Василия и тут только заметил, что от дома к ним идет Маша. Лопатин вздохнул, глянул на приближающуюся дочь и негромко сказал:

— Ну, будь по-вашему, сделаем.

— Доброе утро! Я проснулась, а они пропали! Даже чайник был холодный, вовсе не завтракали! И что я вижу? Сидите тут, на пасеке, двое за столом друг напротив друга и молча за руки держитесь… Пап, я что-то не пойму… — Маша улыбаясь, поздоровавшись.

Отец завозился, пытаясь что-то сказать, но не находил слов и чувствовал себя неудобно.

— Машенька, папа про Николая вспомнил, рассказывал мне про то, как он учился на пасеке с пчелами ладить. Взгрустнулось вот. — Юра попытался снять возникшую неловкость.

— Хм… в что с ними ладить-то? Мы, Лопатины, всегда с пчелами рядом жили. Вот папа, дедушка наш и прадедушка эту пасеку держали, так? А до них?

— Все так, дочка, все так! Сколько помним род наш, тут жили. Дед мой, мне еще мальцу до войны рассказывал, он летом 1941 года умер, аккурат перед войной. Как сейчас помню, девять дней отмечали, воскресенье было. И тут узнали, что война. Так вот дед говаривал, что при царе наш мед медаль серебряную на выставке в Москве получал, а уж в Смоленске на ярмарке лучше нашего меда и вовсе не было. Я ту медаль помню, большая такая с головой царя…

— Папа, а почему ты мне об этом никогда не рассказывал? Я вот только сейчас поняла, что почти ничего не знаю о нашей семье, кроме деда и бабушки. Их фото я видела в альбоме, а ты мне ничего про медаль не рассказывал? — удивилась дочка.

Кудашев подвинулся на лавке, похлопал рукой, приглашая девушку присесть рядом. Она устроилась рядышком, плечи их почти касались друг друга и обершарфюрер почувствовав запах ее волос, вновь испытал, что-то невероятное, чего не было никогда раньше. Вдруг слегка закружилась голова, кровь прилила к лицу и не только к лицу… Кроме всего прочего почувствовал он физическое возбуждение, покраснел и потупился.

Маша вопросительно смотрела на отца и, по-видимому, не заметила его состояния, от Лопатина старшего, не скрылось что его собеседник, вдруг коснувшись слегка плечом дочери, покраснел и уставился в потемневший струганный столешницу. «Хм…» — подумал он про себя, но ничего не сказал о увиденном, а ответил на вопрос Маши.

— Вот так вот, доченька, что там было говорить. Маманя моя в войну свезла ту медаль в район, на рынок и выменяла нам кое-что из одежды. Не говорил. Время такое было. Опасное время. Меньше знали, вам же спокойней жилось. Потом попроще стало, но уже вбили в народ страх, мы бояться стали. Да и вы с Колькой, как постарше стали, не спрашивали, что прошлым жить? О будущем молодежь думает! И я сам разговора не заводил. Мы же, Лопатины, почитай самые настоящие кулаки были. Поденщиков не нанимали, семья была большая, сами управлялись, но жили по тамошним временам богато. Мне отец рассказывал. Вот посадил в доме за стол и рассказал. Полночи рассказывал. А на следующий день ему уже на фронт уходить. Как знал, что не вернется. Альбом наш с фотографиями достал и рассказывал… Ничего, Юра, что я этот разговор завел о родне? Тебе-то, наверное, не интересно?

Кудашев с Машей в один голос принялись уверять отца, что им очень интересно. Маша неожиданно почувствовала в груди пустоту, поняв, что даже ближайшее прошлое семьи для нее — полная темнота. Сейчас, сидя рядом с молодым гостем, вдруг удивилась, как странно, что раньше это было совершенно не интересным. Для обершарфюрера возможность узнать что-то из истории этого мира, да еще и из такого источника, была поистине бесценна.

Но тут засомневался сам Василий. Стоит ли ворошить почти забытое прошлое? Много лет прошло, зачем бередить душу и себе, и девчонке. Не знала она всего этого и жила спокойно. Может, и не нужно ничего рассказывать. Пожалуй, если состоялся этот разговор неделю назад, то был бы он другим, но сейчас, Лопатин чувствовал какую-то новую ответственность перед дедом, перед сгинувшем на войне отцом. Кто он такой, Васька Лопатин, чтобы умерла в нем история их рода?

— Ну раз так, слушайте. На утро, отцу в Чернево уже ехать нужно было с котомкой. Мать ему положила хлеба домашнего, сальца, самогону налила. Куда же без этого. И — белья смену. Мне в ту пору было одиннадцать лет. Он и говорит с вечера, садись сынок рядом, разговор у нас будет долгий. Мне, сказал, завтра на войну ехать, всякое может статься. А ты один мужчина в нашем роду остался, должен знать. Достал батюшка Андрей Ильич альбом семейный с фотографиями, снял с красного угла, где образа, узорчатую веревку и платок, рядом положил. Стал рассказывать. Я, ребята, может, и позабыл подробности какие, но постараюсь… Видишь, доченька, фамилии то нашей, Лопатинской, не судьба видно продлиться. Ты, не ровен час, замуж выйдешь. Фамилию мужа, как принято, возьмешь и не станет Лопатиных… — Василий замолчал, обернувшись куда-то за спину, а потом продолжил.

— Семья была у отца большая, и дом был большой с подворьем. Этот, в котором сейчас живем, уже в тридцатые отец рубил, это на моей памяти было. А тогда, в начале века, тут маленькая избушка стояла, без подворья. Изба, да колодец. Сюда на пасеку Лопатины наездами приезжали, да время от времени дед, папа или дядья жили. Два-три дня тут, а потом в село, а на смену другой приезжал. А в Чернево, дом был большой! Богатый! Всем домам дом! Ворота три метра во двор высотой. Конюшня, баня, сараи… Скотины стадо целое, а уж курей и гусей без счета. Но все своим горбом, жили хорошо, но весь год от зари до зари в трудах. Дружно жили. У отца, было еще три брата. Николай, старший брат, Григорий, второй брат после Николая, средний Никита и мой Андрей, младший. Отец, как сейчас помню, открыл альбом, а там, на странице только следы клея и обрывки от бумаги по углам. Вот тут, говорит, была фотография всех нас. Матушка с батюшкой на скамье сидели, а мы братья вчетвером стояли вокруг… В Смоленске снимались, у старшего брата, когда были, в 1915 году.

Николай, на том фото в форме был. Он еще в русско-японскую срочную служил, и крест у него Георгиевский за Мукден был. А как с армии пришел, то пошел служить в полицию, в Смоленск. В ту пору ему было уже 35 лет. Он настоящий красавец был, высокий, крепкий, с усами как у маршала Буденного. Околоточный надзиратель, фельдфебель. Тут, на фото, он в парадном мундире, из черного сукна, двубортном, на крючках. С погонами, револьвером в черной лакированной кобуре и с серебряном шнуром на шее. С шашкой офицерской на серебряной перевязи и темляком на черной ленточке. В фуражке, на околыше — герб, на тулье — кокарда. Дядя Коля набожный был, в хоре церковном по праздникам пел. А как революция случилась в 1917 году, это еще Февральская которая, подняли большевики солдат тыловых в автомобильных мастерских, и они направились к центру города. По пути к ним присоединялись солдаты других частей, и к полудню многотысячная демонстрация солдат и жителей заполнила центр города. Солдаты арестовали командующего, коменданта города и других высших офицеров. Их посадили в открытый грузовик и повезли вместе с демонстрантами. Восставшие освободили из каторжной тюрьмы политических заключенных. Полиция вначале хотела устроить засаду у Молозовских ворот, но, видя такой подъем народа, попряталась. Попрятались, да не все. Дядя Николай и еще двое полицейских встали на дороге толпы и потребовали прекратить разбой и освободить офицеров из машины. Тут агитатор, какой-то политический из большевиков, чернявый, сутулый, еврей, из тех, кого освободили из тюрьмы, стал кричать, что старая власть кончилась и царь отрекся. А дядя и говорит, не верю, что император, помазанник божий, от престола отрекся! Это, говорит, тоже самое, что отец от своих сыновей отрекается, не верю и все! Сказал, что не иначе враги государя императора предали. А еврей этот как завизжит: «Бейте его, солдаты! Бейте кровопийцу царского!» Толпа вперед поперла, а Николай этого большевика из револьвера и застрелил, прямо в лоб. Успел еще выстрелить, за шашку схватиться, да на штыки подняли его, и потом просто разорвали на части, так что и хоронили, гроб не открывая. Это потом уже его жена рассказывала, Евдокия. У Николая две дочки было, они потом с матерью к нам приехали, долю сиротскую мыкать. На селе-то все сытнее жилось. Так и жили с нами до лета 1918 года, а потом решили в Псков добраться. Евдокия оттуда родом была, сказывали, там большевиков больше нет. Так и не знаю, что с ними и как. Потерялись. Ходили слухи, что от тифа умерли.

Второй брат, Григорий, грамотным был, выучился на землемера и при Земстве служил. Когда Империалистическая война началась, в армию его забрали. За отличия, как имевшего образование, прапорщиком сделали. Но том фото он тоже в форме, приезжал повидаться с семьей, как прапорщиком сделался. После того фото в 1915 году, только раз его и видели домашние. Зимой 1918 года он в Чернево приезжал, уже поручик был. Но приехал в солдатской шинели, обтрепанной, в солдатской папахе и без погон. Рассказывал ужасов, как на вокзале Смоленском, у него на глазах, двух офицеров забили солдаты до смерти. Говорит, не могу я дома остаться, пока они с Россией такое делают. Немцам страну продают, если не я, то кто им помешает. Так и уехал, отец, дедушка мой, ему лучшего коня дал и благословил. Подался дядя Григорий на Дон к Каледину. Потом пару раз письма от него приходили. Было время вот, вот, казалось, победят… да не судьба, видно. Последнее письмо от Григория Лопатина, с оказией, из Крыма пришло в 1920 году. А вот, доченька, дальше, совсем уже недавно нашей семейной истории продолжение было. Ты школу заканчивала, а Колю служить забрали, стало быть, это в 1974 году было, да, именно тогда. Приехал я в правление, а там, у здания машина — «Волга» черная. Захожу, а на Степане, председателе нашем, лица нет. Кроме него в конторе еще двое сидят. Сразу видно, что за люди, формы не надо. Степан и говорит: «Тут как раз, Василий Андреевич по твою душу товарищи приехали». Ну «товарищи» ему на дверь указали. Он чуть эту дверь не снес, как выскочил. А мне значит, удостоверение под нос, КГБ СССР, да оно и так ясно было, что не ветеринары с района… Присаживайтесь, говорят, гражданин Лопатин. У нас к вам дело государственной важности. У меня так ноги-то и подкосились, хорошо стул рядом стоял. Один из чекистов мне сует в руки газету, ознакомьтесь, говорит. Смотрю, вроде газета и на русском языке, но не наша. Шрифт то с — ятями. Читаю, «Часовой» ежемесячный журнал Русского национального объединения, город Брюссель, октябрь 1973 года. А второй мне говорит, всю газету читать не нужно, на последней странице в разделе некрологов ручкой обведено, что вам нужно.

Я перевернул и вижу: «Объединение чинов Первого Офицерского, генерала Маркова полка, с прискорбием сообщает, что 29 сентября 1973 года, после тяжелой и продолжительной болезни, в г. Канзас (США), скончался капитан Первого Офицерского генерала Маркова полка, Григорий Никифорович Лопатин.

Капитан Лопатин родился в Смоленской губернии в 1889 году в семье земледельцев. Став в Великую войну прапорщиком военного времени, в 1915 году, в последствии поручик, награжден солдатским Георгиевским крестом четвертой степени и Орденом Святого Станислава второй степени с мечами. Г. Н. Лопатин, присоединился к Белой Борьбе весной 1918 года и прошел с нашей армией в рядах частей Сводно-Офицерского полка всю войну, с честью воевал во время Второго Кубанского похода, и вплоть до исхода частей Русской Армии на чужбину. Проживал в Королевстве сербов, хорватов и словенцев, до Второй Мировой войны. При организации Русского Корпуса в Югославии одним из первых вступил в его ряды. После войны с 1956 года проживал в США. Григорий Никифорович, все время поддерживал связь с сослуживцами, и всегда любой марковец мог рассчитывать на его помощь и сердечное отношение.

Отпевание и погребение состоялось по воле покойного, в местечке Нануэт, в расположенном там Новодивеевском женском православном монастыре, на русском православном кладбище».

Вот оказывается, где дядя Григорий свой путь окончил. Прочитал я и смотрю на них, что, мол, дальше? Ну явно они не для этого приехали, чтобы мне о кончине дяди рассказать. Тогда мне чекист, который постарше и говорит: «Гражданин Лопатин, у нас сообщение из инюрколлегии, у дяди вашего других родственников известных нет, и он объявил вас наследником. Дал мне еще листочек. На машинке отпечатанный. Инюрколлегии поручено связаться с Лопатиным Василием Андреевичем, там-то и там-то проживающем, и ввести его в права наследования имуществом скончавшегося в 1973 году в г. Канзас, Соединенных Штатов Америки, Лопатина Григория Никифоровича». Имущество — дом, счет в банке и еще что-то. Я дочитать не успел, чекист этот листок, прям, из рук вырвал.

— Что, — говорит, — гражданин Лопатин, оказывается беглый белогвардеец и фашистский прихвостень, ваш родственник, вам наследство оставил? Ваше счастье, времена сейчас иные, иначе поехали бы лес пилить или уран добывать для Социалистической Родины, которую вы предали! Но подумайте, у вас дочь школьница, сына призвали недавно, почетный долг Родине отдать, а оказывается у вас родственники в США. Знаете, чем это грозит вам и вашим детям? Не на работу нормальную устроиться, ни в институт не поступить. Будут коровам хвосты до старости в колхозе крутить. Ну что, этого хотите?

— Что я ему мог ответить… О вас думал с Колькой. В общем, написал я под их диктовку отказ от этого наследства в пользу СССР и что отказываюсь от общения с кем-либо, по данному поводу и прошу больше меня не беспокоить. Маме твоей, Маша, так и не стал рассказывать ничего. Взял водки бутылку в сельпо, там удивились еще, мол ты Васька всегда свое пил… Пошел на кладбище, где дед с бабушкой похоронены, сел у могилы и помянул дядю Григория, выплакал душу. Водку, как воду, из горла выпил, даже не захмелел. А домой приехал, тогда только накрыло, еще самогона добавил. Вера тогда очень сильно на меня осерчала. Пьяницей называла.

— Я помню, папа, помню тот случай, мама кричала на тебя, а ты молча сидел, а лицо у тебя было страшное, я даже испугалась! Вот оно что оказывается… — Маша быстро встала, пересела на скамью к отцу и обняла его за плечи.

Кудашев словно окаменел, от услышанного. Только на лихорадочно горящих скулах играли желваки, да побелели сжатые до боли кулаки. Его переполняла ненависть к этой красной заразе, столь глубоко пустившей корни в этой несчастной стране, некогда бывшей Россией. Лопатину, видевшему, что происходит с ним, состояние гостя немного было понятно, но рассказ свой он еще не окончил.

— Третий мой дядя, Никита Никифорович, на фронт Мировой войны попасть не успел, ему только к 1917 году двадцать исполнилось. Они с батей моим все хозяйство тащили. Моему-то, 15 лет было в ту пору. Не успел уехать на Дон дядя Григорий, как к лету 1918 года, объявили большевики мобилизацию и стали брать в Красную армию мужиков. Дядя Никита не хотел к ним идти, по сути, он один взрослый, не считая стариков на хозяйстве-то оставался. Жениться в ту пору собирался. Знаешь, на ком? Бабу Анисью помнишь, Ленкину?

— Помню, конечно! — дочь встрепенулась, — да неужто, правда? На ней? Она пару лет назад померла, ходила скрюченная, с палочкой.

— То, то и оно, это сдала она последние лет пять, а до этого видная была баба, даже в старости. По молодости и вовсе, первая красавица на селе. Да ты и сама представить можешь, Лена-то на нее, как две капли воды похожа, на молодую. Я помню ее еще до войны, знаю, что говорю.

— И что же, папа, они не поженились?

— Да в ту пору, священника в церкви не стало. Не смогли обвенчаться. Отец рассказывал, жуткое дело было. Красноармейцы в селе стояли перед этим, что-то им наперекор батюшка сказал, они его и убили. Да не просто убили… Ну да не о том сейчас речь. Силком забрали Никиту в Красную армию. Если бы не пошел, и его бы, и отца со стариками порешить могли. Деваться не куда было. Хотели они с Анисьей обвенчаться в Рославле или еще куда съездить, да не успели. А отец говорил, что хоть и не венчанные, а жили они. Дядя Никита хорош собой был, в нашу Лопатинскую породу. А ее потом замуж выдали, тоже не добром. Батюшка потом еще говорил, что так никто точно и не знал, от кого Анисья родила, от постылого мужа ли или от Никиты Лопатина. Так что, может вы с подругой твоей и родня…Отец, сколько помню, всегда к Анисье, как к родной относился. Всем, чем мог, помогал. По хозяйству, дровами с лесу.

Пораженная словами отца Маша приоткрыла рот, прикрыв по-бабьи ладошкой.

— Отец рассказывал, как бабушка молилась по ночам, просила боженьку не допустить, чтобы дядья Никита да Григорий на войне, в бою, встретились. Хуже, говорил, нет греха, чем, когда брат брата изничтожит, как Каин Авеля. Но судьба их была иной. Сложил дядя Никита голову в августе двадцатого года в Замостье, воюя против поляков. — Василий задумчиво помолчал немного и потом вновь стал вспоминать.

— Рассказал мне это отец, и вот, говорит, все что он нашей семьи осталось. Выложил он на стол темляк черный, это от брата Николая с шашки темляк, а это, достал платок, пожелтевший уже, от брата Григория осталось, как уходил к Белым, оставил этот платок дома. Тут в углу вышивка «Г. Л.» — Григорий Лопатин. А это, отец показал мне крестик нательный, старый, потемневший на простой тесьме, он брата Никиты. Как в Красную Армию его брали, комиссар увидал у него этот крестик, сорвал и под ноги кинул, да сапогом топтал. Мол ты, боец революционной армии, не гоже с крестом как поп ходить. Дядя Никита, крестик матери отдал, они с мужем и отцом моим его провожали. Эти три вещицы, дочка, до сих пор под иконой в доме лежат, в тряпице завернуты, вернешься, посмотри. А от твоего дедушки вещей в доме много осталось, ну да их, ты все видела. Теперь ты понимаешь, почему в нашем альбоме так много пустых страниц… — он погладил по плечу притихшую дочь.

— Потом, когда создавались колхозы, семью нашу раскулачили и только чудом Лопатины выжили. За это пчелам спасибо сказать нужно. Голытьба-то колхозная думала, будто мед сам собой в ульях родится и собирать его просто. Отца со стариками выгнали было оттуда, дом на селе отобрали. Но оказалось, что наши лопатинские пчелы, никого окромя нас, Лопатиных признавать не желают, жалили до смерти и сами мерли. Вот и объявили пасеку колхозной, а деда с бабкой и отцом вернули сюда. Дом отец срубил тут, женился, меня родили… а старый наш дом, у чужих людей сгорел потом, сейчас на его месте правление колхозное стоит.

Кудашев порывисто встал и ушел из-за стола. Облокотился на плетень лицом в сторону леса и мучительно старался сдержать крик. Как же это похоже на то, что было дома! Но там Россия смогла очиститься, в мучениях, в крови, но смогла. Тут же историю семьи люди скрывают до последнего даже спустя шестьдесят лет, боятся… Ненавижу! Ненавижу их! Тех, кто превратил Россию в это…

Маша Лопатина недоуменно смотрела в спину Юрия, переводя взгляд с него на отца. Хотела было вскочить и к нему подойти, да Василий удержал. Молча покачал головой, не надо, мол, пусть… Находясь под впечатлением от услышанного, девушка сама никак не могла прийти в себя.

Вернулся к столу Кудашев бледный, потирая лоб:

— Извините, перенервничал, после контузии бывает со мной такое…

Маша вдруг как-то жалобно улыбнулась им и проговорила тихо:

— Чайник-то, остыл давно. Я ведь вас пришла завтракать звать…

Они вернулись в дом, после скорого завтрака, все втроем занялись домашними делами. Все трое были не многословны, каждый переживал по-своему то, что рассказал Лопатин старший. А после обеда проводили Василия, который верхами поехал в Чернево. Когда всадник скрылся за поворотом, Юрий обернулся, но Маши позади не было. Не было ее и во дворе дома. Кудашев поднялся на крыльцо, вошел в дом и тихо прошел через сени. Дочка хозяина стояла в углу перед почерневшими от времени образами и держала что-то в руках. Он подошел к ней со спины, почти коснувшись, девушка вздрогнула и обернулась. Она держала в ладонях холщовую тряпочку. Поверх нее виднелись черная полоска сабельного темляка с кистью, пожелтевший от времени платок с вышивкой в углу, между пальцев, свешивался небольшой потемневший бронзовый крестик на черной тесемке. Девушка подняла на Юрия глаза, показавшиеся ему огромными и полными влагой, губы ее дрожали. Маша выронила семейные реликвии, прижалась к его груди и разрыдалась.