Глава 32. Вдвоем
Юрий, ничего не говоря, крепко прижимал девушку к груди, только гладил ее по русой голове, смотря в окно. Нужно было дать ей выплакаться, выпустить скопившуюся негативную энергию, у женщин она чаще всего уходит слезами. Постепенно всхлипывания становились тише. «Ну почему, почему он ничего нам с братом не рассказывал» — прошептала, всхлипывая Маша немного успокаиваясь. Девушка подняла покрасневшие глаза на Кудашева с немым вопросом. Он не сводил взгляда с ее дрожащих алых губ, борясь с огромным желанием накрыть их поцелуем.
— Присядь, Машенька! — он усадил ее на стул у окна, а сам выдвинул такой же из-за стола, сел, напротив. Девушка продолжала шмыгать носом, смахнула ладошками с глаз остатки слез и глубоко, прерывисто вздохнула.
Что ей сказать, мысли в голове неслись бешенным трехкрестовым галопом, любое неосторожное слово обернется против меня. Я не знаю о этом мире, рассказывать что-то о своем нельзя, могу сразу раскрыть себя. Но что-то ей сказать придется.
— Трудно добавить что-то к тому, что твой батюшка рассказал. Большевики в годы после революции и перед Мировой войной очень жестоко преследовали тех, кого относили к бывшим. Оказывается, и твою семью не минула эта судьба.
— Я слышала о культе личности, когда в школе училась и потом университете, — Маша достала откуда-то платок и утерлась, — но одно дело, читать про ХХ съезд и репрессии, а другое дело узнать, что это так реально и страшно было.
Ну вот… Кудашев замолчал, я ничего не знаю о истории последних двадцати лет в этой стране, решено, разыграем карту — контуженного…
— Милая, Маша… ХХ съезд? Извини. Я из-за своей травмы, будь она неладна, совсем не помню, о чем речь. Ну, название знакомое, но о подробностях не помню. Расскажешь?
Тут уже хозяйская дочка, вспомнив с кем имеет дело, посмотрела на собеседника сочувственно.
— Ой, извини, Юра. Ну… я не большой знаток истории, если кратко, после смерти Сталина в 1953 году, следующий после его смерти съезд КПСС в 1956 году, признал, что в период со второй половины тридцатых годов и до начала пятидесятых выявлены многочисленные преступления по вине Сталина и его ближайшего окружения. И была также поднята проблема реабилитации партийных и военных деятелей СССР, репрессированных при нем. У нас в Чернево, я знаю, у Женьки Самойловой дедушка тогда в лагерях был, потом вернулся, она рассказывала. И еще другие, после ХХ съезда их отпустили…
Ага… вот оно как значит! Обершарфюрер потер лоб, вполне достоверно демонстрируя недоумение.
— Понятно, а до Сталина, стало быть, по твоему мнению, все было как надо. Хорошо было? До первой половины тридцатых? При Ленине?
— Ну ты и спросил! — удивилась вполне искренне Маша и как по писанному, бодро продолжила, — конечно, пока Ленин жив был, все хорошо было. Октябрьская Революция освободила народы России от диктатуры Царизма. Все знают, Россия была — тюрьмой народов. Исторически, это было неизбежно! На смену царизму-капитализму пришел социализм…
Неожиданно она замолчала, испуганно глядя в лицо Кудашеву, а потом медленно опустила глаза на холщовый сверток, лежащий перед ней на столе.
— Погоди, это что же получается… значит моя семья, почти вся против революции была? Весь папиного дядю Николая в 1917 году именно восставшие против царизма убили! А другой дядя — офицер, вовсе в Белой армии служил? — до Маши Лопатиной только сейчас в полной мере дошло, что история ее семьи, наложенная на историю страны, совершенно выбивается из привычных, с детства знакомых установок. Когда — красные — «хорошо», а белые, несомненно, как дважды два — «плохо». Выросшая на книгах «Как закалялась сталь» и «Юнармия», с детства бегавшая в кино на «Неуловимых мстителей» и «Бумбараша», она поняла вдруг, что ее родственники не были среди привычных героев, а, наоборот, находились по другую сторону баррикад.
Юрий видел, как мучительно тяжело сейчас девушке. Трудно осознать новое, когда это новое выбивает опору из-под ног. Он решил сменить тему, в таких делах лучше не торопиться, со временем все станет на свои места, а сейчас…
— Машенька, что-то мы уж очень невеселую тему затронули, идемте, прогуляемся, хоть недолго, до ужина.
Она улыбнулась почти счастливо, будучи рада ускользнуть от своих столь тягостных мыслей.
— С радостью, Юра! Идем! Я сейчас. — Маша вскочила со стула и скользнула к себе в комнату. Через пару минут она вышла уже в синих брюках в обтяжку из грубой ткани. Вчера она в них приехала, вспомнил Кудашев и отметил, что они очень выгодно подчеркивают фигуру девушки. А вот самому переодеться было не во что. И он уже гадал, когда Маша обратит внимание, что он ходит исключительно в старых рубашках покойного брата. Ну а что делать? Был летный комбинезон, форменные брюки, куртка с петлицами СС и нашивками части. Даже футболка из смены белья была с логотипом СС в ромбе. А хуже всего было с обувью. Выбор не велик, если не брать в расчет его высокие черные полусапоги со шнуровкой, оставались резиновые сапоги Лопатина старшего и старые туфли Николая на размер, наверное, меньшие, чем хотелось бы.
Но на этот раз вопросов не возникло. Они пошли к лесу мимо пасеки, а потом свернули было по направлению к месту аварии, но обершарфюрер, взяв Машу под локоть, ненавязчиво повернул в другую сторону, не хотелось, что бы девушка видела выжженную поляну. Лишнее сейчас, не к чему. Возникнут вопросы, на которые ответить будет нечего.
— А пошли в ту сторону, а то тут я уже был, там потом в болото упремся. — Юрий, свернул в сторону.
— Да без разницы, Юр, там тоже болото будет, но чуть подальше.
Они, не торопясь, пошли по лесу, Кудашев расспрашивал дочку хозяина о детстве, и в целом разговор вился, как нитка из клубка, легко и непринужденно, в общем-то не о чем. Маша росла тут, и в ближнем большом селе в Чернево. Когда ходила в школу, по нескольку дней жила в селе у дальних родственников, а потом по выходным тут, у родителей. Местные леса знала, как свой дом, чем Юрий не замедлил воспользоваться.
— Отец твой говорил, что тут болото рядом называется Чертовым, в народе такие названия зря не дают, в чем дело?
— Ты прав, кто Чертовым называет, кто Ведьминым, — Маша, шедшая чуть впереди, оглянулась на спутника, — у сельских о нем издавна дурная слава. А причина, кто его знает, много людей там пропадало раньше. Клюквы на болоте богато растет, люди, кто за ней ходил, часто не возвращались. Но я так думаю, нечего было в топи лезть, болото не место для прогулок. Из наших, из Лопатиных, никогда с этим проблем ни у кого не было.
— Интересно, наверное, в лесу жить, — копнул глубже Кудашев, — мне всегда хотелось, как в джунглях, а где-то в глубине леса, развалины древние, подземелья с сокровищами…
— Хм… скажешь тоже, — усмехнулась девушка, — развалины, хотя, если в эту сторону идти еще с час, то выйдешь к большому лесному оврагу, там по краям и в самом овраге большие камни лежат, будто кто-то их навалил. Нигде вокруг нет, а там есть. Коля показывал, мы вместе туда ходили, а потом я одна. И говорил, что там якобы лаз в овраге есть. Но я не видела.
Юрий хмыкнул про себя и постарался запомнить, хотел было предложить дойти туда, но уже вечерело, и они так же неторопливо пошли обратно к пасеке.
Маша, позабыв прежние волнения о чем-то рассказывала, что-то про то, как встретила в лесу медведя, но шедший позади обершарфюрер почти не слушал. Только радовался, что девушка говорит без умолку. А ведь рано или поздно, спросит, что-то о детстве или юности его. А что ей сказать? Вот тут-то и будет предостерегать опасность! Даже врать на незнакомую тему не получится, а постоянно упоминать, что он ранен и контужен, тоже не дело.
Тем временем, природа брала свое, и он не сводил взгляда с фигуры девушки, право, посмотреть было на что. Брюки из синей материи облегали стройные ноги, обтягивали сочные бедра. Светлая рубашка с коротким рукавом на выпуск не скрывала округлостей девичьей фигуры, потому как кончалась в самом правильном месте. Было куда взгляд приложить.
Уже ближе к дому, на опушке леса, она, повернувшись, улыбнулась:
— Ты что идешь молча? А у меня вдруг сзади как огнем обдало, пониже пояса, повыше колен. Это не от твоих ли взглядов?
И рассмеялась.
Юрий так и не понял, правду она сказала или пошутила, но смутился и не нашел что ответить.
Когда пришли в дом, Маша отправилась хлопотать на кухне. Кудашев взял из книжного шкафа большой лопатинский семейный альбом, тот старый, с вырезанными страницами и со следами отодранных фотографий. Он сел за большой обеденный стол, раскрыл его, рассматривая уже знакомые страницы с новым чувством. Неожиданно за спиной в углу послышался шорох. Обершарфюрер обернулся и увидел серый комочек. Котенок, которого Маша привезла вчера, спрыгнул с кровати и потешно потягивался, поочередно вытягивая то задние то передние лапы. Выгибал спинку и широко зевал красным маленьким ртом.
Новый питомец освоился вчера на редкость быстро. Как только его выпустили из сумки, в которой он приехал на заимку, вперевалочку отправился куда-то по своим кошачьим делам. Маша сказала отцу, будто маленький найденыш так себя ведет, словно тут родился и вырос. Отец, почему-то только махнул рукой, ничего не ответил. Его не было видно до позднего вечера и только когда хозяева вернулись из бани, откуда-то появился и котенок. Он скользнул на кухню из сеней и остановился у места, где харчевался его предшественник. Миску, после смерти старого кота, Андреич убрать не успел. Серый шустрый комочек подскочил с разбега к ней, словно и не уходил, сунул в нее маленький розовый носик и разочарованно фыркнул. Он посмотрел на людей и тоненько, но требовательно запищал.
— Ах ты, мой малыш! Сейчас я тебе что-то найду…
Котенок, которому так до сих пор и не придумали кличку, с жадностью набросился на угощение. Он быстро расправился с едой и, пошатываясь, с округлившимися боками, подошел к девушке. Маша подхватила его и прижала к груди, а потом отнесла его на свою кровать, на которой он и проспал у нее в ногах до самого утра. На следующий день он опять куда-то пропал, а потом Юрий видел его спящим уже на кровати в зале. Откровенно говоря, было не до него.
Зато сейчас, Кудашев опустил руку, и котенок, словно ждавший этого, ткнулся влажным носиком ему в ладонь. Он взял зверька на руки и посадил себе на колени. Тот сразу замурлыкал, поднял мордочку и блаженно прищурился. Юрий погладил его по маленькой головке, щекоча за ухом. Как только обершарфюрер коснулся животного, он сразу почувствовал в нем ту же сущность что и в старом Лаврентии.
— Ах ты, маленький блохастый засранец! — улыбнулся Юрий, продолжая гладить зверька, — как, вот объясни, как ты это провернул?
Маленький кот, к которому обращены были его слова, перевернулся на спину, подставляя под ласки животик, умильно сложив передние лапки.
— Что? Доволен? Как тебе в новом теле? Мог бы и постарше кого найти! Как быстро ты…
Кудашев почувствовал эмоции, которые счел ответом:
— Трудно что ли, умеючи?! Чай не первый раз! Давай, давай, вот тут, тут еще почеши… Кудашев тихо рассмеялся, выполняя просьбу.
— Ты с котенком разговариваешь? А что это ты сказал про какое-то новое тело и про быстро? Что быстро? — на пороге с тарелками в руках стояла Маша.
— Он такой забавный, а как вы его назовете? — спросил Юрий, не отвечая на вопрос девушки.
— Я как-то и не думала. Еще нужно с папой посоветоваться, ему же с ним тут домовничать, — девушка расставляла на стол посуду продолжая поглядывать на мужчину, — ну назовем, как обычно котов называют Тишкой или Гришкой, а может Барсиком.
Кудашев почувствовал, как тельце животного на коленях напряглось, он широко открыл глаза, зрачки расширились, уставившись в лицо человека и в голове само собой возникло:
— Нет! Нет! Только не Гришкой! Гришка — засришка! Не хочу Гришкой. И Барсиком не хочу! Все Барсики тупые и ленивые обжоры. И Пушком не хочу… Ну вот если только Мишкой!
Маша удивленно уставилась на в голос заржавшего гостя, не понимая, что она сказала смешного. Да кто их контуженных поймет. Вволю насмеявшись, Юрий встал и перенес котенка опять на кровать.
— Назовите его Мишкой, он вырастет здоровый и пушистый как медвежонок! — сказал он, отправляясь к умывальнику. Вслед летело не слышное другим, кошачье «спасибо».
Поужинали оставшейся с обеда вареной картошкой и соленьями, которые Маша принесла из погреба. Вместе с ними, она принесла оттуда бутылку с настойкой.
— Давай выпьем настойки. Из брусники, еще мама делала. Я и не думала, что осталась еще. Стала из бочонка грибы класть, вижу, стоит в углу.
Настойка казалась градусов двадцати, насыщенного ягодного вкуса. Шла легко. Но потом в голове стало немного шуметь, а ноги отяжелели.
Опускались сумерки, лес затих, воздух, наполненный ароматом лесных трав и цветов, загустел так, что казалось резать можно.
— Пошли, на улице посидим, — предложила девушка, — в такой вечер нечего в четырех стенах отсиживаться.
Возражений не последовало. Юрий вышел первым и уселся на завалинку. На небе, еще только начавшем разменивать летние сумерки на ночную тьму, зажигались первые звезды. Маша, чуть задержавшаяся, вышла на крыльцо, держа в руках гитару. Кудашев встал, уступая ей место, а сам сходил к сараю, где вчера рубил дрова. Он нашел там колоду в полметра высотой и почти такую же в обхвате, принес к дому, сел напротив девушки.
Маша задумчиво перебирала струны, видно было, что она умеет и любит играть…
— Знаешь, у меня не выходит рассказанное утром отцом из головы, —говоря это, девушка пощипывала струны. А гитара отзывалась легкими стонами, — особенно про Григория Лопатина. Получается, он всю жизнь один на чужбине прожил, и никого у него родных не было, раз наследство отцу завещал. Вот ведь жизнь какая…
Юрий задумчиво молчал, опустив глаза в землю. Ему хотелось сказать со всей страстью, что она даже не подозревает о том, какая трагедия постигла Россию. Как разбивались семьи, брат шел на брата, а потом многие тысячи искренне любящих свою страну русских людей оказались в изгнании. У него в мире им удалось вернуться, а тут… тут, судя по всему, совсем плохо.
Но он сказал всего лишь:
— Сыграй, у тебя очень красивый голос, наверняка, ты чудесно поешь!
Маша задумалась, решая, что спеть. Тонкие руки заскользили по грифу, и полилась грустная, незнакомая мелодия.
Я подозвал коня. Конь мой узнал меня.
Взял, да помчал чистой дорогою, светлой подковой звеня.
Будет лететь мой конь птицей по-над рекой.
Будет играть гривой разметанной, он у меня такой.
Взрослым так просто, все знают они наперед.
Ну а подросток, пока он еще подрастет, только вот.
Я не возьмусь за плеть. Буду коня жалеть.
Вот и решил он чистой дорогою белой подковой звенеть.
Пела она и правда отлично. Негромкий голос с легкой хрипотцой, казалось, обвивал словно ласковыми руками. Песню он эту никогда не слышал. Она поразила его грустью и какой-то внутренней болью, чувством безысходности.
— Замечательная песня, я не ошибся, ты великолепно поешь.
— Скажешь тоже! — ответила Маша, но видно было, что ей приятны его слова, — А ты на гитаре играешь?
Юрий чуть помедлил, а потом протянул руку и молча взял у нее гитару. Он поудобней взялся за гриф, повернул инструмент так, что гитара стояла почти вертикально. Он медленно, выдохнул, потом так же медленно, вдохнул полной грудью, задержал дыхание и руки ударили по струнам… Никогда еще Маша Лопатина не слышала подобного. Его руки мелькали, перебирая аккорды, то били по струнам, то гладили их, как любимую женщину. Вместе с гитарой ей слышались звуки скрипки и ритмичные удары кастаньет. Звуки-то бешено крутились вокруг в вихре южного танца, то нежно и тихо прижимались к груди и шептали на ушко что-то томное, от чего начинало бешено биться сердце. Даже легкий ночной ветерок, прилетевший из-за деревьев, казалось стих. Он словно заслушался мелодию, столь чужую, среди смоленских лесов.
Последние аккорды слетели со струн, Маша, замерев несколько мгновений, сидела молча, медленно приходя в себя. Она совершенно потеряла счет времени, наверное, прошло несколько минут, а может быть час. Ей откровенно стыдно было за свою простенькую дворовую песню в три аккорда.
— Ты отлично… просто замечательно играешь. Я такой игры никогда не слышала, что это было? Что-то латиноамериканское? — захлебываясь эмоциями, наконец, выпалила она.
Юрий усмехнулся и аккуратно положил гитару на колени. Откуда-то из ночной темноты на него дохнуло холодом. Они с Машей не одни. На него нахлынуло со стороны странное чувство, то что было не видимым для всех кроме него, благодарило за эту музыку. Это было немыслимо, но сейчас он понимал, что учитель рассказывавший о магии в музыке, был не просто прав, он был прав абсолютно и, возможно, сам не понимал всей глубины и значимости своей правоты.
— Где ты так научился играть? — не унималась девушка, — чтобы так играть нужно годы в консерватории учиться!
У нее не укладывалось в голове, что так может играть солдат, а не профессиональный музыкант.
— Ну почему же в консерватории? У меня, Машенька, учитель был хороший, испанец. Его звали Альфонсо…— ответил Кудашев и задумался, скользя в прошлое на волнах отзвучавшей только что мелодии.
