Глава 34. На грани сумасшествия.
Тот, кто хоть раз слышал, как гремят за спиной тюремные решетки и с каким скрежетом закрывается толстая, металлическая, с серой облезлой краской тюремная дверь, никогда этого не забудет. Микола Ткачук слышал эти звуки не раз. Скольких он отводил в камеру за тридцать лет службы? Да разве ж кто считает?! Но сегодня, когда решетки открывались для него, и дверь захлопнулась за его спиной, звуки были совсем другие, вытягивающие из души все силы, рождающие отчаяние и отнимающие саму жизнь. Почему он раньше никогда о этом не думал? Все было как в липком тумане. Дежурный по Управлению, свой в доску Мишка Тумайкин, в кабинете Кожевникова трясущимися руками, бледный как смерть, шарит по его карманам, обыскивает. Забирает удостоверение, вытаскивает ремень, а он, майор Ткачук, уставившись в одну точку, чуть слышно шепчет:
— Не знаю… все сделали… не помню…
Потом его ведут по коридорам, вниз по лестнице, а все сотрудники, многих из которых он сам стажировал и наставлял в их чекистском деле, шарахаются в стороны, стараются не смотреть или провожают отсутствующим взглядом. Он уже как бы и не он. Майор Ткачук перешел, какую-то незримую черту, за которой никто из вчерашних друзей и коллег не кивнет головой, не спросит: «Как дела?» Он задержан… он уже по другую сторону решетки. Капитан Тумайкин, всего полчаса назад травивший ему в оружейке анекдот, ведет его вниз и, когда им навстречу попадается кто-то из чекистов, чужим, незнакомым голосом говорит: «Стой! Лицом к стене, руки за спину!» В голове пусто. Возникает такое ощущение, будто из глубокого колодца смотришь вверх на маленький кружок голубого, без единого облачка неба, и небо это все дальше и дальше.
В Смоленске есть СИЗО, но у комитетчиков — все свое. В подвалах Управления свои камеры. Старые, еще царской постройки сводчатые стены, залепленные коричневой шубой, не ровной, жесткой, о которую можно ободраться в кровь. Которая глушит все живые звуки. Под потолком забранная в мелкую решетку тусклая лампочка, такая, что вроде светло, а читать нельзя, после страницы-другой начинает ломить в глазах и голова раскалывается. В камерах даже сухо и относительно чисто. Но запах, запах этот никогда не выветрить и ничем не забить. Сначала не очень понятно, чем так пахнет, какой-то противный, кислый запах. Но потом приходит понимание. Так пахнет смерть, и смерть не обычная, благообразная в постели и в окружении близких людей, нет иная смерть. В муках, в отчаянии, когда ждут смерть, как избавительницу от непереносимых страданий. Помнили эти места столько крови и зла, что от самой энергетики места можно утратить рассудок. Майор знал о истории этих подвалов многое. Давно минули времена Ягоды, Ежова, Берии. ЧК начала орудовать с конца 1917 года. Уничтожались бывшие жандармы и полицейские, дворяне, и офицеры, купцы, священники, кадеты, гимназисты, студенты. Расстреливались не только взрослые, но и дети. Чуждые мировой революции классы вычищались семьями. Почти все перед смертью были тут, страдали, молились, проклинали, надеялись, а мрачные кирпичные стены впитывали все это чтобы потом исподволь отравлять этим, других сидельцев. Микола сел на массивный деревянный помост, выкрашенный темно-зеленой краской, исцарапанной прежними заключенными. Зажал ладони между коленями и, втянув голову в плечи, тихонько, но страшно завыл.
Генерал Кожевников, никогда в жизни не был так взбешен. Он, как лев в зоопарке, ходил из угла в угол кабинета, только что не рычал и не бил себя хвостом по бокам за неимением такового. Хотя, пожалуй, рычал, если под этим понимать рубленные короткие фразы самого хлесткого и грубого мата. Полковник Мельгузов, единственный из всего Управления бывший в курсе происходящего, благоразумно помалкивал, желая вовсе оказаться сейчас, где-то в другом месте, подальше. Когда Николай Иванович, выдавал особенно хлесткое выражение, Мельгугов только качал головой.
Бесило генерала абсолютно все! Трое офицеров буквально сошли с ума. Ладно, если бы дурил по какой-то неведомой причине кто-то один, но все три врали так складно, а главное без какой-то видимой причины. На это накладывалось чувство приближающегося цейтнота, прошло несколько дней с получения пакета из Москвы, а все только запуталось. В любой момент, не дожидаясь его доклада, зазвонит прямая линия, и с него потребуют сведений. Что сказать, решительно непонятно! Не рассказывать же о троих спятивших оперативниках, обживающих теперь камеры в подвале и про странную упаковку с нацистским бинтом. А больше всего изводила секретность. Смоленское Управление четыре дня на ушах! Военная опасность, казарменное положение, замененное сейчас просто на усиленный режим, сотрудники уже настроили невероятных домыслов… А после того, как по его приказу, два часа назад арестовали опергруппу в полном составе, взвинченная и тревожная обстановка стала угрожающей. Двадцать минут назад к нему пришли три его зама и практически потребовали объяснений. Демонстрацией коричневого конверта с грифом, как в прошлый раз, разговор с ними уже не ограничился.
— Николай Иванович! Я знаю майора Ткачука больше пятнадцати лет! Он профессионал, не раз отлично зарекомендовал себя в различных операциях! Интересами службы дорожит, он коммунист, раз уж на то пошло, не думаю, что он предатель! — Злился зам по оперативной работе, его аж трясло.
— Товарищ генерал, сотрудники встревожены! Несколько дней аврального режима работы, при не поставленной конкретно задаче, вызывают справедливые вопросы! — Не отставал от оперативника замполит.
Тыловик, трусливый по натуре. Предпочитающий обычно не обострять отношения с начальством. Но тоже, в конце концов, выдал:
— Нам нужна информация!
Эту гнусную ситуацию неожиданно разрядил вставший из-за стола полковник Мельгузов.
— Товарищи, товарищи, сбавьте обороты! Вы офицеры, и знаете, что такое приказ! И меня вы все давно знаете, пиздаболом, надеюсь, никто не считает? — он окинул взглядом офицеров и выдержав приличную паузу продолжил, — генерал Кожевников, несомненно прав, в данной ситуации. Да, я в курсе происходящего, полностью в курсе! И я вам тоже не скажу больше, чем могу. То, что сделано, сделано в интересах дела. Сотрудники группы Ткачука и он сам задержаны для выяснения обстоятельств. Так что прекратите гнать эту волну и погасите все вопросы среди подчиненных.
Кожевников бросил благодарный взгляд на разведчика и закончил его мысль:
— Все свободны, товарищи! Время позднее, все устали, давайте по домам, я останусь в Управлении до утра. Зам по оперативной, тебе задание, к завтрашнему утру подобрать еще одну опергруппу и ждать распоряжений. Более ничего добавить вам не могу в дополнение к тому, что сказал полковник Мельгузов.
Николай Кожевников, оставшись один, крепко задумался. Он сходил сам в подвал, прошелся по мрачным коридорам, заглянув в глазок каждой камеры. Вызвал к себе начальника медпункта Управления, майора Павлова. Тот, уже старик, принадлежал к старой чекистской гвардии и давно бы вышел на пенсию, да заменить его было не кем. Майор и сам не хотел оставлять свою специфическую работу. Кроме прямых медицинских обязанностей, он был мастером, нет, скорее, виртуозом допросов. Допросов с пристрастием. Ходил слух, что у него рано или поздно развязывают язык все. Главное, не забыть, четко указать Михал Михалычу Павлову границы допустимого. Должен ли допрашиваемый остаться в результате допроса в живых? Сделаться инвалидом? Остаться психически здоровым? Нет, майор Павлов, постигавший эту науку еще в середине тридцатых, вовсе не был отъявленным садистом. Не то, что нынешняя молодежь, наивно полагающая, что чем сильнее задержанного бить, тем быстрее дознаешься правды. Нет, Мих Мих, как за глаза его величали чекисты, мог и пальцем не тронуть иного бедолагу. Шепнет, бывало, ему на ухо что-то и покажет свой инструментарий, как тот начинал так активно сотрудничать со следствием, что следователи показания не успевали записывать. Хотя иной раз приходилось и потрудиться. Годы начинали сказываться. Майор последнее время откровенно сдавал, хотя рассудок имел по-прежнему здравый и волю железную.
— Проходи, садись! — Кожевников, давно был со стариком на ты. Да и тот запросто тыкал генералу без посторонних. — Чаю? Или покрепче?
— Чайку, Коля, чайку. Спасибо, хороший мой. — Павлов, сгорбившись на стуле, блестя лысиной на тонкой шее, был похож на старого грифа.
— Уже ночь. Секретаршу я отпустил, сейчас сам заварю.
Генерал, не торопясь, занялся электрическим самоваром, стоявшем на столике в углу кабинета. Оба пока молчали, старик внимательно следил за движениями хозяина кабинета, отмечая про себя как тот напряжен.
Кожевников поставил перед Павловым стакан с подстаканником, в котором парил крепкий, на грани чифира чай и сахарницу с колотым желтоватым сахаром. Оба не любили новомодный растворимый рафинад.
Себе Кожевников достал из сейфа початую бутылку коньяка и налил полстакана. Бросил взгляд исподлобья на собеседника и извиняясь произнес: — Денек был, не приведи…
Старый чекист хрустнул куском сахара и звучно отхлебнул из стакана, а генерал сразу махнул весь налитый в свой стакан коньяк.
— Ну что скажешь, Мих Мих? — сразу в лоб спросил Кожевников.
Майор, давно привыкший к этому прозвищу, не торопился отвечать, хлебнул горяченный чай еще раз, зажмурился, на мгновение задержав напиток во рту.
Он знал ровно то, что хотел знать. Давным-давно, он понял, что пытаться узнать у допрашиваемого что-то большее, чем ему положено, смертельно опасно. Кожевников поставил его в известность, что опергруппа отработала на задании, и что-то пошло не так. Все трое гонят какую-то чушь, не имеющую ничего общего с заданием. Все трое надежные сотрудники, у всех троих за плечами различные операции. А самое странное, что никакого смысла в их поведении, на первый взгляд, нет. Павлов имел пару часов назад беседы со всеми троими. Именно беседы. Спокойные, без повышенных тонов и тем более, без какого-то физического воздействия.
Николай Иванович уверен был, что старый хрыч, сидевший перед ним, легко мог дать фору маститому профессору психологии и, если бы хотел, давно мог защитить докторскую в этой сфере. Мог, но не хотел. Уж слишком специфическими были его познания и опыт. Да и скучна была, старому бирюку, майору Павлову жизнь профессора. Что за жизнь? Ни тебе пальцы в дверном косяке пощемить, ни ножичком поиграть…
— Странное дело, Коля! Я таких глупостей, что они в унисон напевают, сроду не слыхал. Ты уверен, что они на задание вообще направлялись? Задачу получили? Инструктаж?
— Вот в этом самом кабинете! От меня лично. Не далее, как четыре дня назад. — устало выдохнул Кожевников.
— Вот то-то и оно! Они его не помнят. Вообще! Абсолютно! Не то чтобы позабыли и накосячили, а совсем, будто этого не было. Смысла им так себя вести, хоть убей, не пойму! В то же время, все в трезвом уме и при памяти. Я специально их личные дела листал и как бы невзначай задавал вопросы по прежней службе и личные. Все помнят и отвечают. Я, конечно, завтра, если прикажешь, возьму их в оборот, но ты уж поверь старику, толку не будет. Сломаем ребят, а они может и не виноваты совсем, а ты знаешь, обратной дороги уже не будет. Отработанный материал…шлак… Они, когда меня увидели, чуть не обоссались, особенно тот, что помоложе, слава о мне идет сам знаешь какая. Но вижу, сказать им просто нечего.
— И как так может быть? Дед, ты мне можешь объяснить? Голова кругом. Других посылать? А смысл? Нужно разобраться с этими! Так можно все Смоленское Управление в сумасшедший дом отправить…
— Тут, Коля, есть у меня мысль одна. В свое время, давно, еще при Усатом, — Павлов сделал жест, воздев указательный палец в потолок, генерал сразу понял о ком это он, — ходили слухи о специальных методиках. Гипноз, внушение и другая чертовщина. Я особо этому не доверял никогда, никакой гипноз против моих методов не устоит. Весь гипноз у человека проходит, когда ему зубы напильником пилют или он свои кишки видит…
Кочевников тряхнул головой, кисейной барышней он на этой службе не был никогда, но пробрало так, от слов старика Павлова, что мороз по коже.
— Да и невозможно всех троих загипнотизировать, — продолжал старик, — у всех порог внушаемости разный, не могли все трое накрепко забыть такие вещи! Может химия, какая на них действовала, но тоже странно. Были бы разные побочные эффекты, а их нет. Все трое абсолютно здоровы. Или что новое эти пидарасы, американцы, придумали?
У генерала что-то словно щелкнуло в мозгу, он потер ладонью лоб и спросил:
— А немцы в войну ничего такого не делали?
Павлов задумался, молча допил чай и поставил стакан, посидел еще немного, пожевав тонкими губами глядя куда-то в одну точку.
— Нет…. Немцы тут не при чем. Вернее, я не знаю ничего об этом. Хотя в войну слухов каких только не было, да и потом, про то, что они в концлагерях на зеках испытывали, но ничего подобного не припоминаю. Кровь на анализы я у всех взял. Если и были препараты какие, может и засеку. Лаборатория у нас конечно не как в Москве, но уж что есть, то есть. Результат анализов к утру будет. А допрашивать с пристрастием, смысла нет, поверь старику. Но если велено будет…
— Спасибо, Михал Михалыч. Утро вечера мудренее, завтра ко мне с докладом, там и решим, что дальше делать.
Кожевников проводил взглядом старого капитана, откинулся в кресле и задумался. На грани сознания билась какая-то мысль, он пытался выхватить ее среди сумбура, царящего в усталых мозгах, но так и не смог. Действительно, утро вечера мудренее. Генерал, встал из-за стола, достал из нижнего ящика стоящего в простенке шкафа подушку и плед, снял рубашку, кинул ее на спинку стула, разулся и лег на мягкий, кожаный диван. Как только голова коснулась подушки, он отключился.
Уснул, но сон отдыхом не стал. Снилась несусветная чушь, такая, что в пору самому по психиатрам пойти. Будто спустился он в подвал, туда, где камеры, и заблудился. А дороги обратно нет, все коридоры вниз ведут. И чем ниже спускается, тем страшнее. Стены вначале облезлые, потом вовсе из кирпича старого, и трупы. Вначале свежие, потом разложившиеся, а затем и вовсе скелеты. И одеты, кто в форму советскую, а кто еще в царскую, или просто в цивильном. И женщины, и мужчины, старики, дети. Вот точно, верил бы в Бога, в пору идти в церковь, свечку ставить, да поклоны бить. А хуже всего, куда бы ни пошел, в какой коридор не сунулся, везде упирался в комнатку небольшую, стены беленые, свет яркий от лампы на потолке, а в ней за столом сидит Мих-Мих, и стул пустой стоит напротив. И говорит он:
— Ну что ж ты, Коля, долго так? Уж я заждался! Садись, для тебя стул стоит!
И тут бы бежать что есть сил, а ноги не слушаются. А Павлов задорно так смеется:
— Бежать захотел? Да только толку-то? Тут все коридоры ко мне ведут, садись, голубчик…
Когда телефонный звонок в утренних сумерках разбудил Кожевникова, он был только рад. Звонил дежурный по Управлению. Один из задержанных вчера оперативников в камере удавиться хотел. Старший лейтенант Коваль… самый молодой, самый оказался слабый. Рубашку порвал, веревку сплел. Не успел. Вовремя продольный в глазок заглянул, вынули из петли.
Генерал поворчал про себя, сходил умылся, заварил чаю и сел, обложившись бумагами. Может, и правда, утро вечера мудренее.
Из головы не шло что-то из вчерашнего разговора с майором Павловым, а что, понять никак не мог. Потом, как чаю выпил, вдруг разом голова прояснилась. Вспомнил. По молодости, еще в войну, в СМЕРШе, свела фронтовая судьбы с одним человеком — полковником Павлом Дубровиным. Он в особом отделе фронта служил. Как в Германию вошли, со своей командой все немецкими документами занимался. Был спецом по СС, да не по армейским частям и «Вервольфу», которые были головной болью обычных особистов, а их заумным всяким структурам. Николай тогда не особо вникал. Но когда Кенигсберг взяли, пересекся он с людьми Дубровина, когда прочесывали тамошние подземелья. По глупости, в темноте чуть не перестреляли друг друга, но потом Дубровин ему сильно помог с раскрытием немецкой агентуры. Полковник был старше тогдашнего лейтенанта Кожевникова лет на пятнадцать и калач тертый. Начинал еще при Дзержинском, но еще тогда странным было, что только полковник. В НКВД, с таким опытом либо не выживали, а если уж жили и здравствовали, то уж не менее чем комиссаром Госбезопасности. Но Дубровин был всего лишь полковником госбезопасности, но необычным. Как-то случайно оказался Николай Кожевников, свидетелем, как простой полковник, строил начальника особого отдела фронта, да еще так, что того чуть не удар хватил.
Потом до мая 1945 года группу Кожевникова передали в подчинение майору Дубровину, подчинение было оперативным, в суть работы Дубровинских спецов не посвящали. Так… оцепление, зачистки. Но каждый из людей полковника, каким бы невзрачным с виду не был, легко клал на землю и самого Николая, так и его бойцов. Серьезные, в общем, ребята у Дубровина были. Потом уже, после Победы, получил он направление на Западную Украину и Волынь, бандеровцев бить. И как ни странно, по представлению Дубровина присвоили ему очередное звание «старшего лейтенанта госбезопасности» и «Красную Звезду» на грудь, за «выполнение особо важного задания государственной важности» хотя знать не знал новоиспеченный старший лейтенант, что он такого сделал. Ну отбили они тогда в конце апреля у сильного отряда СС какие-то ящики, над которыми Дубровин, как курица с яйцом носился. Их спецрейсом в Москву на самолете увезли. Неужто за это? Всякое может быть.
Запомнилось ему прощание с Дубровиным. Тот вдруг наговорил молодому чекисту каких-то заумностей, мол, в мире не все так просто, как кажется. Если что странное и непонятное будет, обращайся, мол, к нему, Дубровину. Развела их судьба и служба потом на годы. Последний раз пересеклись они в 1968 году в Праге. Дубровин все тех же в полковничьих погонах был и так же весь в секретах и странных делах. Так же сам себе командир. Ни бога, ни черта над собой не признавал, а уж про генералов всяких и речи не было. И опять напоследок припомнил, про странности всякие, опять говорил, обращайся если что. К нынешнему времени, давно Павел Петрович Дубровин на пенсии был, но его, Кожевникова не забывал, то открытку пришлет к празднику, то позвонит. Ему сейчас уже за семьдесят, но старикан был бодрый и от старческого маразма далекий. Жил на даче, где-то в районе Серпухова, огородничал. Но чекистов бывших не бывает, посему на дачу ему протянули телефон. И знал Кожевников, что время от времени наведывался старый полковник в Москву на Лубянку. Чем черт не шутит, может съездить? Поговорить?
Кожевников глянул на массивные напольные часы, мерно машущие маятником в углу. Семь утра, рановато для звонков. Но решено, попозже позвоню. Как-то сразу на лад пошло настроение и мысли. В 08.30 приобнял вошедшую в кабинет секретаршу, которая прильнула к нему совсем не по служебному. В девять, генерал быстро, по-деловому провел совещание с замами, озадачил так, чтобы времени на всякие дурные мысли не оставалось. В начале одиннадцатого выслушал по телефону капитана Павлова. Анализы не выявили в крови вчерашних оперов психотропных веществ, в чем почему-то Кожевников уже и не сомневался. В крови ребят нашли немного алкоголя, что также не удивило. Наоборот, отсутствие его было бы странным для твоих мужиков на рыбалке. А в половину одиннадцатого генерал-майор Кожевников, полистав записную книжку, набрал номер.
Несколько долгих гудков, уже появилось желание положить трубку на рычаг, но вот щелчок и хрипловатый, но твердый голос произнес:
— Дубровин у телефона!
— Здравствуй, Павел Петрович! Кожевников Николай беспокоит, помнишь такого?
— Здравствуй, Коля! Отчего не помнить? Ты ведь в генералах нынче, в Смоленске. Не думай, я тут в деревне не одичал, наоборот мозги, на свежем воздухе работают получше, чем у иных молодых. Что звонишь?
Старый чекист не любил тянуть и сразу брал быка за рога, Кожевников и сам не сторонник был отвлеченных разговоров о погоде и родственниках.
— Помнишь, Павел Петрович, ты мне говаривал, что если что странное будет, я к тебе обращался? Кажется, тот самый случай…
— Хм… ну, может и так! Если серьезное что, приезжай, линия-то с ЗАСом, но сам понимаешь, серьезные дела серьезного разговора требуют, не телефонного. Сегодня и приезжай, у меня заночуешь, адрес запомнишь или записывать будешь?
— Шутите? Диктуйте, запомню!
