Глава 41. Чекистов бывших не бывает, часть 1

Генерал Кожевников присел в беседке на удивительно удобную деревянную лавочку с высокой спинкой. Дубровин всем видом своим, сидя напротив, выказывал самую искреннюю заинтересованность. Не мудрено, подумал Кожевников, в этой дыре дед, наверное, любым гостям рад. Как-то совсем незаметно мелькнула рука жены старого чекиста. И на столе возник глиняный кувшин, покрытый марлей, и два граненых стакана. Хозяин молча кивнул и налил себе и гостю прохладного кваса.

- Я, Коля, давно от крепкого спиртного отказался, так что за встречу давай кваску выпьем. Сам делаю, не чета тому дерьму, что в городе в бочках развозят.

Квас действительно был хороший, густой с насыщенным хлебным вкусом.

- Пивка тоже позволяю время от времени, если кто из наших привозит. Немецкого или чешского. Отечественные ссаки и пивом назвать трудно. Видишь, товарищ генерал-майор, нагнули мы старушку Европу, но пива толкового варить так и не научились.  Сказал старик, отпив добрый глоток кваса и вытирая губы внешней стороной левой кисти.

- Я смотрю, ты тут не скучаешь. Никак женился? Кожевников знал, что Павел Петрович давно был вдовцом. В 1941 году жену его оставили в Минске при отступлении для подпольной работы. В той ситуации бардака, общей растерянности и страха что-то пошло не так. Меньше месяца прошло, как ее раскрыли, скорее всего, сдал какой-то гад из своих. Зина Дубровина большевик с 1928 года, отстреливалась из нагана от фашистов на втором этаже дома на окраине города до последнего патрона. Вернее, тот самый последний патрон она оставила для себя. Дубровин с годами так и не женился, хотя при заурядной, в общем-то внешности, всегда, по неведомой причине, пользовался самым живым интересом у женщин. И сейчас на склоне лет, был, наверняка, более дееспособен как мужик, чем местная алкашня, дохнувшая у сельского магазина.

— Ну, что ты, Коля! Надо оно мне на старости лет? — тряхнул он головой, Марина, конечно, женщина хорошая. Скрывать от тебя не стану, греет она мне, старому, постель, да и я пока в силах, отчего же не пользоваться. По хозяйству все мне помогает, кухарит, стирает. Да и мне с моими делами проще. Она же из наших... Лет десять в Западной Германии на нелегальной работе. Потом вывезли ее обратно. По профессии прикрытия, садовый дизайнер. Видишь, как в саду и огороде все красиво? Ее рук дело! Детдомовская, ни угла не родни. Вот ко мне пристроили, чтобы стало быть на стороне не цеплял никого. Оно и правильно. Мне хватает, ей надеюсь тоже. Она много не спрашивает, я не говорю, оба понимаем, что и как. Иными словами, я доволен. Только я же не дурак, Коля, не зря всю считай жизнь в разведке, так что знаю — если что, она и смерть моя. Ну да мы с тобой с костлявой давно запанибрата... Ну что мы о моих делах все, ты ж не карамелек мне, старому, привез в гостинец, рассказывай давай.

Николай Иванович кивнул. Отвернулся в сторону добротного деревянного дома, закусил слегка по старой привычке губу. Сейчас еще можно извиниться, встать, пожать старику руку, повернутся и уйти. Он поймет… Но, если начинать рассказывать, обратной дороги не будет. Разглашение сведений самой высокой секретности. Тут уже не просто речь о том, что погоны снимут. В таких случаях снимают голову. Дубровин явно понимал, о чем думает гость и не торопил, только пристально смотрел прямо в лицо. Только у старых чекистов такой взгляд. Будто кожу сдирает… Кожевников выдохнул, будто после опрокинутых фронтовых ста грамм и начал:

— Неделю назад, Павел Петрович, прислали с курьером пакет по высшей степени секретности. Странное дело, понимаешь. У меня, почти на границе с бульбашами что-то упало. Самолет не самолет, но потом это — что-то взорвалось и, судя по всему, без ядерного оружия не обошлось…

Дубровин весь обратился в слух, откинулся на спинку лавки, прикрыл глаза рукой и только слегка кивал в такт словам гостя. Оба были профессионалами, один не говорил пустого, второй понимал все, кажется раньше, чем фразы слетали с языка. Когда в рассказе своем генерал добрался до высадки разведгруппы с химиками, дед прервал его и облокотившись на стол локтями, подался вперед, к генералу со словами:

— А теперь, Николай, максимально подробно!

По ходу рассказа Кожевников достал из внутреннего кармана свернутый бумажный пакет и все держал в руках, а потом, упомянув о находке Мельгузова, протянул пенсионеру.

Павел Петрович осторожно вытряхнул на столешницу пакет вощеной бумаги с бинтом, на котором раскинул крылья нацистский орел со свастикой в лапах. Дубровин покрутил его пальцем, будто опасаясь сразу взять в руку, но затем поднес к глазам, внимательно осмотрел со всех сторон и положил на стол. Он глянул быстро в лицо гостю, когда тот не раскрывая, впрочем, деталей, упомянул что пришлось убрать двух офицеров-химиков. На морщинистом лице не отразилось ни каких эмоций. Павел Петрович задумчиво покачал головой, слушая о провале группы Ткачука посланной для сбора информации.

— И вот я у тебя, Павел Петрович, куда не кинь везде клин, а завтра, в лучшем случае послезавтра на Лубянку докладывать. А что я скажу? По уму, зачистить бы все там как полагается… Но вишь ты… общественное мнение, максимальная секретность. Бинт этот вот еще… с войны может валяется, а дата… Наверно, опечатка какая. — генерал развел руками с самым сокрушенным видом.

Старый чекист молчал, не поднимая взора на гостя. Николаю показалось, что старик побледнел и как-то вдруг ссутулился. Дед вновь повертел в руках упаковку с бинтом и положил ее в тот бумажный пакет, который извлек из кармана Кожевников.

— Секретность, допуски, говоришь… — негромко произнес Дубровин, — а знаешь ли ты, то, что от меня услышишь, все твои допуски на ноль помножит! То, что я скажу, знают только три человека в стране. Я, бровастый, и Андропов. Хочешь стать четвертым? Не побоишься?

Кожевников мотнул головой:

— А что мне остается? И так я в дураках, и так припечет не по-детски.

Старик, не торопясь обхватил ладонью кувшин, и налил еще квасу себе и гостю, пробормотав:

— Чтобы в горле не пересохло, долгий разговор будет…

— Ну слушай, товарищ генерал… — начал рассказ Павел Петрович, отпив пару добрых глотков из стакана.

— Сразу скажу, ты все эти надежды на то, что бинт с войны в лесу валяется и про опечатку, брось. Да ты и сам понимаешь, как бы упаковка эта выглядела после тридцати лет… Но только рассказ мой издали вести придется, без этого не поймешь ничего.

Разменяю я Коля в этом году без малого 77 лет, родился в Коломне под Москвой, в семье рабочего в тысяча девятьсот втором году. Отец на Паровозостроительном заводе работал. В ту пору как раз Первая революция была, бои в Москве, ну да ты знаешь. Отец с другими рабочими в стачке участия принимал, так и загремел на каторгу. Оттуда уже и не вернулся. Что да как, не знаю, говорят чахотка его в могилу свела. Я его и не помню совсем, мне от роду меньше трех лет было, когда забрали его. Хлебнул я лиха с детства, доли сиротской. Но уж когда в семнадцатом году большевики власть взяли, то по мне это было. Не понять вам, молодым той эпохи, как душа горела, чаяния какие были! Успел я и с белыми повоевать на юге, мальцом еще зеленым, а в двадцатом году, зимой уже в ВЧК стал работать.

Ты же знаешь, у нас себе задания не выбирают, вот и меня приставили к одному ученому. Я помню, бесился сильно первое время, ребята наши, контру всякую ловят, Революцию защищают, а меня приставили очкарика какого-то охранять. Александр Васильевич Барченко его звали. Все мое негодование, впрочем, прошло быстро. Дядька этот очень непростым оказался. Он активно работал в ту пору в особом спецотделе ОГПУ под руководством Глеба Бокия. С ним постоянно пара бывших матросов ходила как телохранители, и я с ними…

— Это что за спецотдел такой? Не слыхал. Да и про Бокия только краем уха. — спросил внимательно слушающий Кожевников.

— А ты не перебивай! Не люблю! Потом спросишь, что непонятно… Не припоминает он! Да потому что не твоего ума дело! Этот спецотдел еще до войны прикрыли, а Глеба Ивановича, при Ежове расстреляли. Как водится, «предательство и контрреволюционная деятельность», потом в 1956 году реабилитировали. А толковый был мужик, скажу я тебе. Но не о нем речь. Так вот и стал я в этом спецотделе работать. По началу, я не особенно понимал, что к чему. Что там, простой парнишка-сирота. Читать только умел и то по слогам. Вот и все образование. Охрана и есть охрана, большего от меня и не требовали. В те времена верность идеалам революции ценилась больше образования университетского. А постепенно стал я много нового узнавать. Барченко этот, рассказчик был от бога! Часто я с ним на разные встречи ездил, с очень важными он людьми встречался. Мое дело сторона, где-нибудь у стены стоял или сидел, рта не раскрывая, но слушал все внимательно.

Рассказывал он такие вещи, что как сказки звучали. Что 144 000 лет господствовала на Земле в незапамятные времена Великая всемирная федерация народов. Ну прямо как наша Советская республика! Благодаря накопленным в ней знаниям царил на планете нашей Золотой век. Но, овладев универсальными знаниями, научившись творить чудеса, люди стали считать себя выше создателя. Они создали идолов-великанов и заставили их служить себе, а потом разрешили идолам брать в жены дочерей своих. Ну и другие непотребства творили… И погиб этот «Советский Союз» от всепланетного катаклизма. Ну, про Всемирный потоп, думаю ты слышал. Единственным местом, которое не затронул он, стал небольшой участок горных вершин.

А девять тысяч лет назад те, кто уцелел, попытались возродить Федерацию. Так появилась в глубине Азии, на границе Афганистана, Тибета и Индии страна могущественных магов Шамбала, страна Махатм — страна «великих душ». Восемь снежных вершин, как лепестки лотоса, окружают ее. Великие вожди Махатм скрыли страну от посторонних глаз кольцом густых туманов, а новым землянам, населившим планету, передали: «Географ пусть успокоится — мы занимаем на Земле свое место. Можно обыскать все ущелья, но непрошеный гость путь не найдет». Много раз, но безуспешно, пытались люди отыскать таинственную страну, завладеть секретными знаниями. Барченко до революции еще много странствовал, был и в Индии, где узнал об этой стране.

Да и не просто Александр Васильевич языком болтал. Сила у него была особая… как-то раз, вызвали его на Лубянку. Он речь держал, перед первыми считай людьми. Я уж и не помню точно, всех кто там был. Запомнил только

Александра Рикса, Эдуарда Отто, Федора Лейсмер-Шварца. Выслушали они его и стали спорить. Не верили ему, мол врешь, сволочь старорежимная. А он им и показал… Сделал так что стол с бумагами в воздух взлетел и повис. Я как всегда молчком в сторонке сидел. Да как увидел этакое чудо, со стула чуть не упал… Что и говорить, не простой был очкарик. В ту пору ему около сорока лет было.

Потом в экспедицию я с ним ездил, на север, в Лапландию. Мое дело было по-прежнему охрана, и, знаешь, Коля, больше всего мне запомнились тамошние комары, просто летающие собаки кусачие. Формально направили нас от института профессора Бехтерева, для исследования загадочного заболевания «мерячения», наиболее часто проявляющегося в районе Ловозера. Ловозеро это, расположено в настоящей чертовой дыре! В самом центре Кольского полуострова и тянется с севера на юг. Вокруг — тундра, заболоченная тайга, местами — сопки. Зимой тут властвует глухая и ледяная полярная ночь. Летом не заходит солнце. Жизнь там теплится лишь в маленьких поселках и стойбищах, в которых живут лопари. Они бедно жили, промышляли рыбалкой и пасли оленей. Одно слово, дикари. Именно здесь, в этом вымороженном пустынном диком краю, распространено необычное заболевание, называемое мерячением, или мэнэриком, иди арктической истерией. Им болели не только туземцы, но и пришлые. Это специфическое состояние похоже на массовый психоз, обычно проявляющийся во времена справления шаманских обрядов, но иногда способно возникать и совершенно спонтанно. Пораженные мерячением люди начинают повторять движения друг друга, безоговорочно выполняют любые команды. В конце XIX и в начале XX века на Крайнем севере России и в Сибири состояние меряченья охватывало довольно большие группы населения. В связи с этим даже был введен термин «психическая зараза». Про мэнэриков этих ходили среди населения разные рассказы, например, что они могут себя прокалывать насквозь ножами, и это не оставляет следов, могут плавать, не умея плавать в обычном состоянии, петь на незнакомом языке, предсказывать будущее и так далее. Насмотрелся, скажу тебе, Коля, я такого что и в горячечном бреду не привидится. Очень нашим высокопоставленным товарищам из специального отдела это было интересно — сознанием людей управлять!

Два года мы провели на Мурмане. Но основной, главной задачей экспедиции, были поиски следов северной Гипербореи — родины древнейшей працивилизации и пракультуры. Одна из подцелей заключалась в поисках таинственного камня — ни больше, ни меньше, как с планеты Орион его еще философским камнем средневековых алхимиков называют или, камнем — Алатырь, из русских сказок…

Генерал недоверчиво покачал головой, закралась мысль, а не свихнулся ли старый, тут, в деревне сидючи. К тому же, к проблемам генерала услышанное никак вроде бы не относилось. Это не осталось незамеченным.

— Что, товарищ генерал, думаешь, из ума старый выжил? Погоди, и не такое услышишь. На чем я остановился-то… а про камень с Ориона! Этот камень якобы способен накапливать и передавать на любые расстояния психическую энергию, обеспечивать непосредственный контакт с космическим информационным полем, что давало его обладателю знание о прошлом, настоящем и будущем. Почему его там искали? На ту пору, мне не ведомо было. Кстати, немцы в войну тоже искали… в тех же местах. Сколько лет прошло, а помню я все, как будто вчера было.

Кругом горы… В одном из ущелий мы увидели загадочную вещь. Рядом со снегом, там и сям пятнами лежавшим на склонах ущелья, виднелась желтовато-белая колонна, вроде гигантской свечи, а рядом с ней кубический камень… Вид гигантской колонны — местные жители называли такие камни сеидами и поклонялись им, как богам — произвел огромное впечатление на членов экспедиции и вселил некий безотчетный ужас. Завхоз Пилипенко не выдержал и даже закричал. Его едва удалось успокоить, но настроение было подавленным у всех. Чудеса на этом не кончались. Вскоре поблизости обнаружили несколько сопок, похожих на пирамиды. Они показались граненными искусственным способом. Такие камни, менгиры, обычно располагаются над точкой пересечения двух или более водных потоков. Выяснилось, что у подножия их люди испытывают слабость и головокружение или безотчетное чувство страха, некоторые даже галлюцинируют. Даже естественный вес человека может увеличиваться либо уменьшаться. Да, да, Николай. На себе проверял…

К озеру через Тайболу ведет роскошная тропа. Вернее, широкая проезжая дорога, кажется даже, что она мощеная.

Старик замолчал, задумчиво глядя куда-то в даль, мыслями похоже был далеко. Потом встрепенулся, выпил залпом остававшийся в стакане квас и продолжил рассказ.

— Ладно, не стану времени нашего тратить на воспоминания эти, главное Александр Васильевич убедился, что в глубоком прошлом здесь существовала цивилизация, оставившая впечатляющие памятники практической магии. В лапландских шаманах Барченко разглядел последних жрецов этой древней таинственной цивилизации. Я сам все это видел! Когда поднялись на гору Нинчурт, по-русски это — Женские груди, к языкам нерастаявших снегов, на полпути к вершине нашли руины Гипербореи! Целый культурный очаг, выветренный, полузасыпанный скальным грунтом и тысячекратно проутюженный наледями и сходами лавин. Циклопические руины. Остатки оборонительных сооружений. Гигантские отесанные плиты правильной геометрической формы. Ступени, ведущие в никуда, потому как мы пока просто не знали, куда они вели двадцать тысячелетий тому назад. Стены с пропилами явно техногенного происхождения. Ритуальный колодец. — Страница, каменного манускрипта со знаком трезубца и цветком, напоминающим лотос. Через некоторое время после нашего возвращения, в петроградских газетах появилось сенсационное интервью с руководителем экспедиции и изображения загадочных памятников древнелапландской культуры. «Проф. Барченко открыл остатки древнейших культур, относящихся к периоду, древнейшему, чем эпоха зарождения египетской цивилизации», — сообщила читателям «Красная газета» от 19 февраля 1923 года. Я за эти годы уже перестал быть просто мальчишкой-комсомольцем, пусть даже и в чекистской кожанке. Знания я впитывал, как губка воду. Профессор это заметил, и я как-то само собой стал не просто телохранителем, а скорее учеником. Много, очень много я узнал в ту пору от Александра Васильевича.

Позже, в 1926 году, новая экспедиция. На этот раз в Крым. Я уже начальник охраны экспедиции, а мне всего-то 24 года. Секретная экспедиция в Крым была проведена Лабораторией нейроэнергетики, которую возглавил профессор, по личному распоряжению председателя ВЧК Феликса Дзержинского. Согласно концепции Барченко, працивилизация Севера (как и некоторые другие древние культуры) умела расщеплять атом, знала пути овладения неисчерпаемыми источниками энергии и обладала средствами психотронного воздействия на людей. И сведения о том не исчезли, они сохранились в закодированной форме, их можно отыскать и расшифровать. Работали мы в районах Бахчисарая и побережья Южного Крыма, где сохранились остатки так называемых «подземных городов». Основной целью Крымской экспедиции была проверка этой концепции, продолжение поисков следов древней цивилизации и ее знаний по управлению психикой человека. Сам понимаешь, как могло это пригодиться. А судя по всему, планы у начальника нашего Спецотдела ВЧК Глебу Бокия и самого Железного Феликса были идущими очень далеко. Там мы тоже нашли, много интересного… Ты, Коля, знаю, в Октябрьскую войну в командировке в Египте был. Пирамиды там видел?

— Было дело, выкроил денек, ездил, смотрел — ответил Кожевников и добавил, — хотя не до пирамид там было. Евреи раскатали наших союзничков, как бог черепаху…

— Ну так в Крыму тоже пирамиды есть, и много. Крымские пирамиды они не близнецы египетских. У последних, как всем известно, основанием служит квадрат. В Крыму основание пирамид имеет в плане треугольную форму. А вот отношение основания к высоте составляет, как и в Египте 1,6 — знаменитое золотое сечение. Высотой от тридцати до шестидесяти метров… Так-то, Коля!

— Послушай, Павел Петрович, ну Крым то я как свои пять пальцев знаю, почти каждый год там отдыхаю! Какие на хрен пирамиды?! — удивился генерал.

Старик усмехнулся:

— В течение многих веков эти громадины ускользали от внимания как местных жителей, так и ученых по очень простой причине. Все тридцать семь крымских пирамид, располагающихся в четырехугольнике Севастополь — мыс Сарыч — Ялта — Бахчисарай, были полностью занесены современными отложениями. А про их древность сам суди, если на шестьдесят метров засыпаны оказались. И опять там всякая всячина творилась. Компас с ума сходил, время останавливалось и еще много чего. Были планы раскопки там начать, но не до того оказалось. Стал Александр Васильевич готовиться в Тибет ехать, но с этим у него не срослось. Интриги какие-то начались в верхах. Эти интриги всегда все губили. Не одобрили ему экспедицию. Художник Рерих туда поехал, да, да, тот самый. На нас он работал в ту пору. Лично Чичерин поддержал кандидатуру этого Рериха в Тибетскую экспедицию.

Ты знаешь, я до сих пор жалею, что не вышло и мне там побывать. Когда Барченко не пустили в экспедицию, была возможность ехать с другими товарищами, но я отказался. Да скорее всего тоже не пустили, я же был человеком «команды Барченко», тогда уже начались эти дрязги. Поехал Яков Блюмкин. Тот самый, что германского посла Мирбаха пристрелил. Они с Александром Васильевичем на ножах были. Очень серьезно на ножах. Барченко был человеком Бокия и Агранова, а за Блюмкиным стояли Ягода и Трилиссер. Я помню, их ссору в Ленинграде на квартире Кондиайна, где Александр Васильевич остановился. Блюмкин требовал от Барченко оставить восточное направление в исследованиях и прекратить экспедиции, без его, Блюмкина, разрешения. Что Барченко должен всецело и полностью в своей исследовательской работе подчиняться его контролю, иначе он пустит его со всей семьей «в мясорубку».

Я потом только узнал, что начальник спецотдела ВЧК, Бокий очень заинтересовался работой моего профессора о мозге как абсолютном подобии радиоаппарата, который бывает и приемником, и источником информации. Какой уж тут Тибет. Времена были сложные, дорога опасная, жизнь человеческая не стоила вообще ничего. Оставили в Москве его тему ту развивать. Да еще по совместительству Александр Васильевич выступал в должности эксперта по психологии и парапсихологии при обследовании всевозможных знахарей, шаманов, медиумов и гипнотизеров, которых в конце 20-х годов активно использовал в своей работе наш Спецотдел. 1929 — 1930 годы Барченко проводит алтайскую экспедицию. На Алтае мы познакомились с местными колдунами. Да, скажу я тебе, бывало, глазам своим не верил, что творилось. Они поразили всех нас своими магическими возможностями и практикой гипнотических состояний. Я старался все запомнить, все узнать, эх, молодость… По сути, я стал учеником и сподвижником Барченко, а он учил меня всему, что знал и мог сам. Для окружающих я начальник его охраны, молодой чекист с безупречной рабочее-крестьянской репутацией борца с мировой контрой, а в реальности стал учеником мага.

Кончилось все это плохо… 16 мая 1937 по личному распоряжению наркома внутренних дел СССР Ежова, арестован Глеб Бокий, 21 мая 1937 года, арестован Александр Барченко, 20 июля 1937, арестован Яков Агранов. Все обвинены в участии в контрреволюционной заговорщицкой организации внутри НКВД, в создании масонской контрреволюционной террористической организации «Единое трудовое братство» и шпионаже в пользу Англии. Как в ту пору такие расстрельные приговоры штамповали, не мне рассказывать. Ты не застал, но думаю, наслышан. Весь спецотдел был уничтожен. Подчистую! Меня спасло, что в начале мая 1937, я уехал через Швецию, по заданию спецотдела, на нелегальную работу в Финляндию. Основная задача была прежней — продолжить с территории бывшего великого княжества Финляндского, работу Барченко по поискам працивилизации на Севере. Командировку оформляли через заместителя председателя ОГПУ Меера Трилиссера, поэтому сразу меня с спецотделом Бокия не связали. Но в ноябре 1938, пришел черед и Трилиссера. После его ареста, вышли и на меня как сотрудника спецотдела НКВД. К тому времени, и Бокий, и Агранов, и Барченко уже были в расход выведены. Меня прямо в Финляндии и повязали, а потом уже через границу тайно переправили.

Дальше был ад, Коля, все вопросы, которые не успели или забыли задать шишкам вроде Агранова или Бокии, задали мне. А что им мог ответить капитан госбезопасности? Не мой уровень! То, что я знал, я рассказал, они почти ничему не поверили. Другие люди уже на Лубянке сидели, не те, что при Дзержинском. Подумали, я дурачком прикидываюсь. А как у нас правду узнают да проверяют, ты и сам знаешь, в общем, какой бы герой не был, а на вторые-третьи сутки он соловьем поет. Не успевает следователь вопрос закончить, как уже отвечать начинают, одного боятся, что договорить не дадут.

Старик замолчал, опустив плечи, уставившись в столешницу, переживая в душе давние те события. Кожевников, пораженный этой исповедью не решался прервать тягостное молчание.

— Не знаю, почему меня не расстреляли, как только следак понял, что я уже, все что мог, сказал, — Дубровин, наконец, собрался с силами и продолжил, — наверное из спецотдела я последний остался живой, боялись, что со стороны новая информация какая придет, а уже никого нет, чтобы перепроверить. Пару месяцев я просто сидел в одиночке Сухановской тюрьмы. Подьем, завтрак, прогулка, баланда… Даже не били больше. Но я каждую минуту ждал этого, знакомого: «Осужденный Дубровин, без вещей на выход! Лучше бы били как прежде… Но и то, время в бывшей монастырской келье для меня даром не прошло. О многом думал, многое понял и осознал. Инициация, если хочешь…

В конце тридцать девятого дождался и я. Заскрежетал ключ в большом замке металлической двери. Я понял сразу, что не на прогулку, не с обыском. Знаешь, легче даже стало! Наконец-то! Я в ту пору смерти бояться перестал, узнал, что смерть — это далеко не конец. Человек, это же не то, что потом черви в могиле жрут, это нечто большее! Слова: «Дубровин, без вещей на выход!» для меня, как песня, прозвучали. Тело само поднялось, а ноги сами шли, разум уже где-то далеко… Иду, конвоир сзади, только и жду удара в затылок. Пуля, когда в затылок бьет, это ничто, не боль. Боль — это то, что до этого со мной делали. Но не дождался я пули, вывели во двор огороженный. Ну стало быть расстреляют где-то на полигоне. Во дворе уже машина ждет, ГАЗ, Эмка черная. Запихали внутрь, я еще удивился, почет какой, пристрелить везут как шишку партийную, на Эмке. Я после ареста, месяцев допросов, сущий дистрофик, все тело ломит, болит все отбитое, со мной пара мордоворотов. Сидят и нос воротят, воняет от меня, видите ли! А ведь я мог год назад, двух-трех таких уложить и даже не вспотеть. Шторы в машине закрыты, но по салону вижу, на таких авто, на полигон расстреливать не возят. Добра не ждал никакого, наоборот, тоска смертная напала, значит что-то еще вскрылось, новые допросы, опять будут бить, издеваться, мучить…

Сколько ехали, не знаю. Замерз я в рваной гимнастерке, ноябрь уже на дворе. Сопровождающие в шинелях, им-то хорошо, а меня трясло всего. Край шторки приоткрыт оказался, понял, что мы в Москве. Я смелости набрался, спросил конвоиров куда везут. В «Сухановке» за то, что без разрешения рот открывал, сразу в морду били, эти же добрые оказались, просто сказали, что, мол, помалкивай, сам увидишь. Остановилась машина во дворе дома, как я потом узнал на Малой Никитской. Темно было. Из машины меня почти под руки вытащили. На крыльце двое в форме нас уже ждали. Меня приняли, как мешок с картошкой, из рук в руки. Машина с конвоирами уехала, ведут меня в дом по лестнице на второй этаж. Дом старый, но добротный. Первый этаж полуподвал, стены толстенные, свет электрический после камеры-кельи глаза режет.

Коридор, комната, опять коридор. А у меня голова от слабости и голода кружится. Посадили в комнате у стола. Комната богатая, стены деревянными панелями отделаны, при царе в таких, не простые наверно буржуи жили. У стен в горшках больших растения всякие и цветы. Окна занавешены тяжелыми портьерами, по виду бархат. Два торшера по углам свет дают приличный, а еще лампа на столе. Лампа светит вниз на бумаги, не в глаза как на допросе… уже хорошо! За столом над делом моим, это я сразу понял, почуял, склонился небольшого роста человек с большой залысиной поблескивая пенсне. В пиджаке сером и светлой рубашке без галстука с отложным воротом. Я его узнал. Лаврентий Берия. Он еще в октябре 1938 года, когда я у финнов был, назначен наркомом внутренних дел СССР. Он голову поднял, на меня посмотрел, потом опять в бумаги свои глаза опустил и спрашивает:

— Вы знаете кто я, товарищ Дубровин?

Акцент у него довольно сильный, но не такой как у Сталина, хотя оба грузины, подумалось мне.

— Так точно, — отвечаю, — товарищ народный комиссар внутренних дел.

А у меня все перед глазами плывет, в машине намерзся, да слабость еще, кашель казематный. Только мысль бьется, что он меня товарищем назвал, а не гражданином, сукой, мразью или еще как. Берия, наверно, на кнопку какую-то нажал, сзади дверь слышу открылась, кто-то вошел и встал позади меня. Я голову в плечи втянул, боюсь оглянуть, по старой памяти удара жду. А нарком тому, кто вошел, говорит:

— Принесите два стакана чая покрепче и пусть отопления прибавят. Тут я понял, что бить не будут, по крайней мере, сегодня.

— Сейчас нам принесут чаю. Возможно, стоило бы налить вам чего покрепче, но в данный момент мне нужна ваша голова ясной. Разговор у нас с вами будет очень серьезный и долгий. Сразу скажу, чтобы этот разговор должным образом воспринимался вами, Павел Петрович, что обвинения в измене по делу о контрреволюционной деятельности и шпионаже в пользу Англии и Финляндии, с вас сняты. Звание капитана государственной безопасности и награды, которые были, вам возвращены. В очень непростое время, товарищ Дубровин, живет страна. Враг жесток и неумолим, пробирается в гущу наших рядов и разит в самое сердце. Если бы это был внешний враг, то не было так горько. Враги у первого государства рабочих и крестьян были и будут всегда. Но это свои! Предавшие партию большевиков и товарища Сталина! Нарком Генрих Ягода, мой предшественник, оказался, предателем, изменником, половым извращенцем и вором. Второй мой предшественник, маленький гомосексуалист и пьяница — Ежов, готовил государственный переворот! Им удалось погубить множество невинных людей, среди которых более четырнадцати тысяч чекистов, и вы чуть было не стали одним из них.

Конечно, у них было множество пособников, часть из них уже понесла заслуженную кару, а другие умело прячутся, скрываясь под личиной честных граждан СССР! Но карающая рука, нашей, рожденной революцией, партии, в лице НКВД, обязательно настигнет их! Вы, товарищ Дубровин должны понимать, что случившееся с вами, не имеет ничего общего с Генеральной линией ленинской партии большевиков, а не более чем происки злобных врагов, троцкистов и бухаринцев, и иных, продавшихся мировому капиталу!

Я слушал его, Коля, и чувствовал, как красная пелена мне глаза застилает. Другой бы на колени упал, ноги целовать пополз и слезами обливаясь, а во мне оборвалось все! Хотелось зубами глотки рвать всем, от конвоира в «Сухановке» и следователя до этого грузина в пенсне, сидевшего передо мной. Я вот говорю зубами глотки рвать, а в ту пору у меня и зубов-то передних почти не осталось, выбили все на допросах, одни десны, истерзанные с голыми нервами. И нос, сломанный, свернут на бок. И чем больше Лаврентий мне пел про попранную социалистическую законность и уклонение от Генеральной линии, тем сильнее мне кровь в голову била. Я одно себе твердил: молчи, мол, молчи! Челюсти я сжал, да так, что разбитые десны с корешками зубов, как электричеством прострелило. А Берия тем временем вспомнил и о нашем спецотделе.

— К моему глубокому сожалению, врагам удалось полностью уничтожить ваш отдел в НКВД, занимавшийся чрезвычайно серьезным и нужным делом, ставивший на службу нашей Советской Родине самые сокровенные тайны мира! Но, как говорит товарищ Сталин, незаменимых у нас нет…

Ну и не выдержал я! Уже перешел ту грань, когда смерти боятся. Слишком много я сам себе говорил ночами бессонными в тюрьме, думая, что никому уже этого не скажу! А тут такая возможность, а потом уж будь что будет! Вскочить мне силы не позволили, да и кричать в голос я не мог, хрипел только:

— Как-то странно, товарищ народный комиссар? Не слишком ли эта Генеральная линия из стороны в сторону мотается? Как вправо ударит, так людей тысячами сносит в могилу, потом влево качнет и еще тысячи в расстрельные списки! А потом — извините, получилось так! Враги попутали, они виноваты, а не товарищ Сталин и ВКП(б)! Незаменимых нет? А кем вы Александра Васильевича Барченко замените? А? А товарища Бокия? Вот вы сейчас очень хорошо прошлись по Ежову то с Ягодой! И один то в жопу ебся из контрреволюционных побуждений. И другой — вор. И — извращенец. А Бокий, Аграной и Барченко хорошие… а завтра Генеральная линия, куда повернет? О вас что скажут? Тоже шпионом и извращенцем объявят?

Дыхание у меня перехватило, последние силы у меня эти эмоции сожгли. Я как на стуле сидел, так и упал с него. В себя пришел от того что кто-то мне в нос нашатырь сует. Вкололи что-то, вновь на стул посадили. А Лаврентий Палыч вроде и из-за стола не выходил. Перед моим стулом, откуда-то столик возник небольшой и стакан в серебряном подстаканнике с чаем, горячий, парит. Я схватил и стал пить обжигаясь. От горячего зубы, разбитые, дергает, а я пью и напиться не могу. С того дня, сколько не пил чая, ничего вкуснее не пробовал. А Берия смотрит на меня и не торопясь так, пенсне свое протирает. Потом на нос его водрузил, тоже отхлебнул из стакана чаю и спокойно так говорит.

— Как посмотрю, последние месяцы не сломили в вас большевика и чекиста! Правду-матку решили мне в глаза вывалить? Мол, эти в Кремле слишком от земли оторвались! Да нет, товарищ капитан, все я понимаю. И ты пойми, что наша партия, наше Советское отечество, это не Ягода, Берия и Ежов! Товарища Сталина заменить некем, а нам он замену найдет. Но кадры решают все, и больше мы губить эти кадры не будем! Пока мы коварного внутреннего врага уничтожаем, наш внешний враг не дремлет. Я не сомневаюсь, что гений товарища Сталина, приведет нас к мировой революции, и всемирному СССР, но для этого нужен созидательный труд всего народа. Враги, уничтожили ваш спецотдел, а вот в Германии, наша разведка докладывает, такое же направление очень активно разрабатывается! Там уже давно, с 1935 года, действует такая организация — «Аненербе», мы поначалу и внимания не обращали. Ну, мало ли, что за наследие предков они изучают? Как говорится, чем бы дитя не тешилось. А потом вдруг нашлись у нас светлые головы. Проанализировали кое-что, да разведка информацию подкинула, и выходит, что это ваш спецотдел, только с фашистской стороны. Подчиняются они лично Гиммлеру и все вроде напоказ, выставки, лекции, экспедиции, раскопки, но многое засекречено. Вот и получилось, что они нас обскакали. Пока мы своих под нож пустили, немцы вперед вырвались и сильно! Начали они позже, не с двадцать второго года, как вы с Барченко, но потом догнали нас и перегнали, благодаря нашим внутренним врагам и предателям.

В 1935 году Первая экспедиция Германа Вирта в Скандинавию, в 1936 Вторая экспедиция Германа Вирта в Скандинавию, в 1937 — экспедиция Юрье фон Гренхагена в Карелию, ну про нее ты знаешь. В 1938 — экспедиция Франца Альтхайма и Эрики Траутманн-Нэринг на Ближний Восток, экспедиция Бруно Швейцера в Исландию и Прибалтику. И это только те, про которые мы что-то знаем. А пока тебе зубы выбивали, они и до Тибета добрались! В августе этого года Эрнст Шефер вернулся из Лхасы. — зачитал мне Берия с листка лежащего перед ним.

Информация, про немцев в Тибете для меня была ударом. Сам всегда хотел там побывать, но не вышло, и вот теперь такое. Внутри было пусто как в темном чулане.

— Я пока не стал в конце 1938 года наркомом внутренних дел, про этот «Аненербе» и не знал. И про ваш спецотдел тоже. Да его и не было уже. Эти предатели, которые ваш отдел уничтожили, ясное дело не зря работали. А потом, когда стала до меня информация из заграничных резидентур приходить о немецких странных исследованиях, я вдруг понял, что и у нас было свое «Аненербе» — спецотдел НКВД. Да где он? Доложили, что один из сотрудников с приговором «высшая меры», еще жив. И вот ты у меня. Дело я твое изучил, позавчера на закрытом заседании тройки реабилитировали тебя. Ну что, капитан, восстановишь службу?

Чего я только не ждал в тот день, когда заворочался в замке двери моей камеры ключ, но только не этого. Ничего я не ответил наркому, а он продолжал:

— Одно требование у меня будет, что бы в политику не лез. И сразу скажу, всегда в тени будешь. Не быть, тебе комиссаром государственной безопасности, но полномочия будут у тебя такие, что все они под тобой окажутся, если нужда такая появится. По формированию, людям, средствам, отказа ни в чем знать не будете. Подчиняться будешь напрямую мне и товарищу Сталину, но чтоб знал, если предашь, то обещаю, без суда и следствия тебя рассчитают.

Так и стал я, Николай Иванович начальником спецотдела НКВД. Сам понимаешь, предложение было такое, что, откажись я, мне одна дорога оставалась, на полигон Коммунарка или прямо в небеса, через трубу крематория в Сухановской тюрьме. На следующий день отправили меня в Крым. На месяц. Подлечили зубы, выбитые — вставили, нос — выпрямили. Я тем временем в бумаги и архивы зарылся, людей подбирал, по старой памяти пытался, кого-то из прежних сотрудников найти. Никого… никого, Коля не сталось! Все ответы были «выбыл» или вовсе, «на службе в органах ВЧК—НКВД не состоял». По всем связям Барченко «Большой террор» прошелся. Чисто метла выметала. Оперативников толковых набрать удалось, а вот с мозгами проблема была, второго Барченко, и Бокия, уже не было. Так что разрыв с немцами только увеличивался…

День клонился к вечеру, после двух недель жары в Смоленске, подмосковный вечер казался прохладным. Кувшин с квасом давно опустел, Кожевников внимательно слушал хозяина дома, качал головой, вспоминал молодость, особенно то, что вспоминать не хотелось. А ведь он ничего не знает о полковнике Дубровине, но убеждение что тот далеко не прост, подтвердилось. Но все эти рассказы о сверхъестественном и воспоминания времен культа личности Сталина, нисколько не приближали генерала к решению, что делать ему в столь необычной ситуации. Деду поболтать просто не с кем, вот он и напускает туману, про працивилизации. Ученик мага, еби его мать!

— Павел Петрович, не обижайся за откровенность. Интересно было сказки твои слушать про Гиперборею, камень с Ориона, летающие столы и працивилизации. Но я к тебе приехал, как к человеку, от которого жду чего-то реального. Больше с таким делом обратиться не к кому, а ты… — перебил Дубровина гость.

Тот помолчал, как-то странно улыбаясь и глядя генералу в глаза.

— Сказки, говоришь… — старый чекист поднял руку, не разгибая ее полностью, растопырил ладонь в сторону стоявшего посреди стола пустого кувшина. Кожевников не поверил своим глазам. Вдруг этот кувшин рывками заскользил по скобленой столешнице к краю. Еще немного, еще… Николай Иванович закрыл глаза в ожидании удара бьющегося о бетонный пол кувшина. Но никакого звука не последовало. Он открыл глаза, кувшин висел в воздухе, слегка вращаясь вокруг своей оси сантиметрах в десяти от края стола. Дубровин, не отводя взгляда серых глаз от Николая слегка тряхнул ладонью, и висящий в воздухе кувшин резко метнулся к нему и как влитой пристал к ладони. Неспешно старик поставил кувшин на прежнее место и сказал ошалевшему гостю:

— Не все сказки — сказки, Коля!