Глава 44. Какой он все-таки странный…

Маша, проснувшись утром, встала не сразу. Отвернувшись к стенке, и почти уткнувшись носом в пестрый ковер, висевший у Гороховых на стене, она постаралась привести мысли в порядок. А в голове был, признаться, сущий бардак! Мысли занимал исключительно Юрий Кудашев, столь неожиданно и нежданно появившийся в ее жизни. Ну, сущий чертик из табакерки! Девушка понимала, что интерес и увлеченность к нему уже становилась иным, более сильным чувством, чем простая симпатия и, судя по всему, становилось взаимным. Ленка вчера перед сном все уши ей прожужжала о том «как он на тебя смотрел» и «что он тебе сказал». Но если это и было открытием для ее подруги, для нее самой оно перестало быть таковым уже давно. Маша содрогнулась от пробежавшей волны возбуждения. Она вспомнила вечер в их лесном доме на пасеке и представила, как его руки нежно обнимают ее, несут... Но было и еще что-то завораживающе-тревожное. Выводившее из себя. Мешавшее предаться этим приятным размышлениям, чувствам и мечтам.

Странный он все же. И чем больше она думала об этом, тем больше странностей находила. Парень из Прибалтики, почти иностранец... служба, ранение, знакомство с братом. Какая интрига, мамочки мои! Красавчик... Но с головой у него явно проблемы. Она, конечно, не специалист военной медицины по контузиям, но странного много. И еще, с самого первого дня она видит его в старой одежде брата. А в чем он приехал? Где его вещи? Она же осмотрела комнату, где он спал. Это же и ее комната. Никаких чужих вещей, чемоданов или сумок. Да и в других комнатах дома никаких его вещей. Эх, надо будет глянуть повнимательнее. Да и в село с ней он отправился в вещах брата... и в сапогах отца. А этот его огромный синяк? Ему не более недели. Представить только такой ушиб, ему же просто дышать должно быть больно, а он только отшучивается. И какие странные вещи иногда говорит... одно слово — с головой шутки плохи. И ее тянет к нему, как магнитом. Еще три дня назад она с придыханием рассказывала Ленке о своем институтском увлечении. А теперь, ну абсолютно равнодушна к первому красавицу института.

Девушка вдруг вспомнила, что ей как-то не пришло в голову спросить отца и да самого гостя, надолго ли он приехал. А вдруг он уедет на днях? От мысли такой ей вдруг стало дурно, уже не сладострастная дрожь сотрясла тело, а настоящий озноб! Она рывком села и пообещала себе сегодня же сократить до минимума все эти тайны. Она расспросит отца и Серегу, который явно был в курсе. Успокоенная такими намерениями Маша выгнула спину как кошка и сладко потянулась, подняв руки и распрямив плечи…

Мужчины встали поздно, уже после того, как Лена два раза стучала им в дверь, говоря, что завтрак готов. За завтраком больше молчали, видно было, что легли гость с хозяином далеко за полночь, не выспались и явно не прочь были похмелиться. А потом приехал Лопатин старший, они опять о чем-то во дворе шептались, переходя время от времени на повышенный тон. Причем Серега Горохов, обычный образец спокойствия, явно ругался, что с ним бывало очень редко. Подруги смотрели на них из окна террасы, переглядывались между собой, отчего-то шепотом гадая, что за секреты. Ушли мужчины все втроем и вернулись через час уже вчетвером, с чуть живым дедом Архипом. Дед для Маши Лопатиной был чем-то привычным и вечным, как старые деревья у развалин сельской церкви, ну или давно заросший пруд на окраине. Сколько себя она помнила, дед Головкин не менялся с самых ранних, детских еще воспоминаний, все такой же, согнувшийся, все с той же палочкой. Только зимой в валенках, кацавейке и заячьем треухе, а по теплу, в простых выцветших штанах, длинной рубахе на выпуск, да старом пиджаке, часто босиком.

Кроме «здравствуйте, дедушка Архип» и «до свидания, дедушка Архип» особенно с ним она и не общалась, но всегда знала, что на селе его уважают и немного побаиваются. Бывало, мужики сельские, выпив, начнут друг друга волтузить. Всегда хватало только его окрика и поднятой в сухой, стариковской руке палки, чтобы недруги, тихо матерясь и со злобой глядя исподлобья друг на друга, расходились по разные стороны. Его неожиданный приход к Сергею в дом озадачил не только Машу, но и хозяйку. Сергей настойчиво выпроводил «погулять» жену с подругой, сославшись на необходимость обсудить какие-то «мужские дела». Лопатина взялась было спорить. Но Лена, хорошо зная мужа, поняла, что разговор предстоит действительно серьезный, поэтому увела подругу в клуб. По дороге они все гадали, что общего и какие дела могут быть у дряхлого старика, Василия Лопатина, контуженного парня и ее мужа. Домой женщины не торопились. Слово за слово, они опять зацепились языками, все же не виделись давно и сами не заметили, как солнце начало клониться уже к сумеркам, а обе голодные.

Дома, как ни странно, вернувшись, застали всех четверых. Отец Машин вид имел немного очумелый, и усталый. Ни дочь, ни подруга ее и предположить не могли, что пришлось пережить Андреичу за последнее время. Но он до того уже устал от странностей, что почувствовал почти полное равнодушие ко всему, как бы говоря: «А гори оно все огнем!». Старый дед Архип молча смотрел в одну точку, как всегда сгорбившись, положив руки на клюку, а бороду на руки. Время от времени он вдруг тряс головой, будто говоря сам себе: «Эк оно как!» Юрий Кудашев улыбнулся вошедшим девушкам, и отвернулся с каким-то странным выражением лица, будто мысли его где-то далеко-далеко от села Чернево. Хозяин дома ходил из угла в угол, хмурился, будто решая какую-то сложную задачу, время от времени недобро поглядывал то на их странного гостя, то на старика Головкина, то на Лопатина.

Они рассказали деду, что за нужда была в нем, и зачем хотят, чтобы Архип показал, где зимой в 1943 году закопали убитых партизанами немцев и старосту.

— Вот думаем, похоронить по-человечески, люди все же… — как-то невнятно и не убедительно закончил расспросы милиционер.

— Ага… ну да… стало быть почти сорок лет никому и на хрен это не надо было, а теперь — по-человечески, схоронить… Ты еще скажи, что оркестру с района позовете и почетный караул! — прищурив глаз густыми белыми бровями, остро глянул старик на Сергея. Горохов что-то хотел ответить, но сбился и махнул лишь рукой.

— А еще, вы это благое дело хотите ночью затеять, чтоб не видел вас никто и — «по-людски схоронить» не иначе как у нашего сельсовета, где памятник погибшим «За Советскую Родину»? Ась?! Не слышу? Вы уж спрашиваете такое, так правду сказывайте, зачем это вам? — дед Архип был вовсе не так прост.

Сергей, ничего не ответив, устало посмотрел на Василия Лопатина, тот пожал плечами и перевел взгляд на обершарфюрера. Юрий хлопнул себя по колену, встал и повернулся к старику:

— Дедушка, а надо ли знать это вам, тут такое дело… не простое очень, рассказывать долго, да и поверите ли вы, не знаю!

— Поверю?! А может и поверю… я много чего повидал, вам-то малую, самую малую часть рассказал, а у вас уж ум за разум заходит. Да и вижу, что человек ты особенный… И человек ли? Ты мне того учителя в Тибете напомнил, сила от тебя как от него идет… чую…

— Ну, правы, наверное, вы, дедушка Архип. Стоит и вам знать, в чем тут дело, расскажем. — Кудашев вопросительно посмотрел на Лопатина. Тот махнул рукой, сам мол затеил, сам и рассказывай… Юрий кивнул.

— Я, и правда, не отсюда, дедушка, совсем не отсюда…

Рассказ, без особых подробностей занял почти час. Головкин, сидя на лавке, слушал не перебивая, только изредка покачивая головой, то кивая, как будто соглашаясь, то, качая из стороны в сторону, будто недовольный чем-то. Из всех троих, включая Лопатина и Сергея Горохова, он принял рассказ Кудашева спокойнее всех.

— Ну для меня, то что смерть вовсе не конец всему, не новость давно. С тех еще времен… Про то, что миров много, я тоже слыхивал. И в деле вашем я помогу, без сомнений всяких, помогу. Не должны души человечьи вот так в междумирьи застревать, не доброе это дело. Староста Прокопыч ведь другом мне был, последним кто знал про меня все. Даром что старовером был, а много чего знал о прошлом. Их за околицей закопали, немцы их сами схоронили, кресты поставили, а потом, как освободили нас, местные с землей все сровняли. Это, считай, за коровником недалеко. Я захаживаю туда время от времени. Валун там большой лежит рядом. Сижу на нем да с Прокопычем разговариваю, про себя, в душе… Знал, что слышит, чувствовую это. С кем мне, старику древнему о делах-то прошлых еще посудачить… Помогу, покажу. А где схороните?

— Да есть место. В лесу. А погребение… Огненное будет им успокоение! По старому обычаю!

— Ну, добро! Только, внучек, у меня к тебе просьба потом будет, пообещай не отказать старому…

— Договорились дедушка, когда место покажите? — Кудашев был явно доволен.

— Да поздно уже в другой конец села идтить, завтра с утреца и сходим.

На том и порешили. Как раз в это время во дворе послышались женские голоса, возвращались в дом подруги.

— А время-то совсем уже к вечеру, встрепенулся Андреич, пока доеду до пасеки, совсем темно будет.

— Не торопитесь, Василий Андреевич. Я скорее всего с вами поеду, — сказал Юрий. Он посторонился, пропуская вошедших в комнату женщин.

Хозяйка хмуро глянула на мужа и, повернувшись, ушла на кухню, где нарочито громко загремела посудой, выражая свое недовольство. Маша решительно направилась к своему гостю, собираясь расспросить, о чем думала еще с утра, но он опередил ее.

— Маша, у меня к тебе разговор, серьезный разговор. — Юрий неожиданно взял девушку за руку, и отчего-то все слова, все вопросы, готовые сорваться с ее языка, разбежались как мыши.

Они отошли к дальнему окну, на его губах играла легкая улыбка, Маша неожиданно почувствовала, что ей абсолютно все равно, что он сказал бы на ее расспросы. Ей вдруг захотелось прильнуть к нему и почувствовать, как эти губы закроют ей рот долгим поцелуем.

— У меня к тебе просьба! Я хочу съездить в Смоленск. Я знаю, ты совсем недавно приехала из города к отцу, но может, ты составишь мне компанию на пару дней. Я никогда там не был, будешь моим экскурсоводом! Да и подскажешь, где можно будет переночевать?

Девушка ждала разного, но, пожалуй, такой просьбы, в последнюю очередь. В настоящее время Смоленск был последним местом, где бы она хотела оказаться, но вдвоем с ним… Это совсем меняло дело!

— С огромным удовольствием, Юра! Завтра поедем?

— Нет, у меня на пасеке дела, кое-что нужно взять. Давай, я с Василием Андреевичем съезжу, там переночую, все сделаю. А на следующий день Сергей меня заберет и послезавтра утром отправимся в город. — Юрий оглянулся на Горохова, тот с кислым лицом кивнул, заберу мол, куда деваться.

— Вот еще! Вместе и поедем! — девушка глянула на гостя, потом на отца.

— А смысл, Маша? Трястись сейчас два часа по лесу, приедем уже затемно, а завтра снова сюда ехать. Оставайся у Сергея с Леной! — ответил ей Кудашев.

Да, тратить столько времени на поездки в телеге и на мотоцикле по лесам точно не хотелось, к тому же с подругой скучать не будешь.

— Договорились! Только возьми сумочку мою, она на столе в спальне осталась. И помни! Не задерживайся, жду с нетерпением!

На том и порешили. Ужинать не остались, его и не приготовил никто, а ждать, уже не было времени. По дороге завезли к дому старика Головкина. Договорились, что завтра утром, он покажет то место за коровником Сергею. Тепло простились со стариком, поехали селом к околице в сторону леса. По дороге то и дело попадался кто-то из местных жителей. Лопатин, не торопясь правивший лошадью, здоровался со встречными, они же с любопытством смотрели на сидящего рядом Кудашева. Наконец, последний забор из жердей остался позади.

— Ну как тебе у нас? — спросил Василий гостя, без особого интереса, просто чтобы не молчать по дороге.

Кудашев ответил не сразу. Он задумчиво молчал, потом обернулся в сторону Чернево, посмотрел на крыши домов, заборы, удаляющиеся от них деревья и огороды.

— Знаете, Василий Андреевич, трудно сказать сразу… Живете вы бедно, мусор везде, некоторые дома еще ничего, а другие халупы какие-то будто из прошлого века. Да и не ожидал я увидеть чего-то другого. Мне больше люди интересны.

— Ну это так, люди — завсегда главное! — согласился пасечник.

— А вот с людьми для меня самое непонятное. — продолжал его гость, — очень разные вы. Взять, к примеру, вас с дочкой, Сергея с Леной, чувствуется добрая кровь. А вчера в клубе посмотрел на других, сегодня по улице прошелся, какое-то шоу уродов… Не пойму, как так? Тупость какая-то в лицах. И заметил я что мало молодежи, мало детей.

— Ну что тебе сказать, мил человек, жизнь на деревне тяжелая, работы много и работа та, не для чистоплюев. Молодежь она ведь какая сейчас, все норовит в город податься, куда-то на завод. Там и почище, работа строго по графику, и выходные по закону. А на селе… посевная и уборочная, как солнце всходит и до заката, все в поле и без отдыха, не разгибая спины — Василий, немного покачиваясь в такт неспешного движения, кивал головой.

— Но за такой труд и оплата должна быть хорошая. Земля не только землепашца кормит, но и тех, кто в городе. А у вас богатств никаких и не видел я. Клуб и тот, наверное, еще при царе построен, да и домам многим лет по пятьдесят, а то и больше.

Лопатин некоторое время ехал молча, все голову ломал что ответить.

— Ну не стану спорить с тобой. Я много что передумал за последние дни. Раньше была у людей своя земля, мужик, сколько заработает, почти все ему и доставалась, если семья большая, дружная, работящая, то живет в прибытке и довольстве. Ну а лодыри, да выпивохи, ясное дело, как жили, бедно. Но то винить акромя себя некого! А потом, колхозы как организовали… эх… и говорить не хочу. Сейчас ужо полегче стало, а раньше беда была совсем. У мужика ничего своего не было, все колхозное, вроде как общее, но себе из этого общего ничего взять не смей! Работали за трудодни. Один отработанный в колхозе день, председатель мог засчитать как два или как полдня, мол, тяжесть работы и важность разная. Больше всего трудодней зарабатывали кузнецы, трактористы, да и председатель с правлением колхоза. Простой колхозник, меньше всего зарабатывал.

А чтобы пойти на механизатора и кузнеца учиться, надо постараться, не всех отправляли. Если из семьи зажиточной, то говорили «не ваше кулацкое дело». Но даже если из бедняков, от председателя справку нужно было получить, приходилось идти кланяться денежкой или товаром каким. А откуда у бедняка? Последнее отдавали! А председателем, вовсе партийных только ставили. Первым-то председателем нормальный мужик был. Наш, местный. Я его хорошо помню. Дядя Митяй, звали. Он пытался еще по-человечески с людьми… Потом отчего-то падеж в стаде колхозном начался, ну его значит, как вредителя и арестовали. А в те времена, если уж взяли, так обратно не возвращались. А на смену ему из города другого прислали. Максим Горемыкин звали. В крестьянских делах ни черта не понимал, зато идейный был, только держись! Любил митинги устраивать, черт плешивый. Бывало, речь начнет про мировую революцию, происки врагов, дорогого, любимого вождя Иосифа Виссарионовича, так себя разъярит, что под конец аж визжит, слюной брызжет, ну чисто припадочный. Помню, когда его так первый раз проняло на митинге, по весне это было, как раз в Страстную седмицу, бабки кто постарше разбегаться стали, кричали, что в председателя бес вселился! И смех, и грех.

Как война началась, и немец уже близко был, он первый свалил, телегу добром колхозным набил так, что его баба наверху сидела как на копне сена. Быстро свалил, и, что интересно, уже без митинга и речей, про светлое будущее. Больше его в наших краях не видел никто. Да… о чем я рассказывал-то? А… Перед войной установили у нас обязательный минимум трудодней. От шестидесяти до ста на каждого трудоспособного колхозника. А трудоспособный это считай, если не при смерти лежишь. Вроде как колхоз — дело добровольное, а не вышел на работу, не выработал трудодни, из колхоза выгоняли. А то, что в этом колхозе была твоя земля, скотина, инвентарь какой, не вспоминали даже. А кого из колхоза выгнали, прямая была судьба от голода с семьей сдохнуть. Отбирали даже участок приусадебный. Вишь ли, колхоз хоть и добровольным делом считался, а на работу выходи. Если кто вместо этого на своем участке ковырялся, так это быстро делалось. Собрание соберут и порешат, отобрать у Ивана или Петра его приусадебный участок в пользу колхоза.

За этим разговором они не заметили, как дорога уже потянулась лесом. Вечерело, стало прохладнее, явно стало, что жара, державшаяся почти три недели, уверенно пошла на спад.

Юрий слушал пасечника внимательно, не поднимая глаз, думая о чем-то своем.

— И что, от такой жизни народ не поднялся против большевиков? — наконец, спросил он негромко. Одно дело было читать о жизни при большевиках дома в книгах, а другое узнать, услышать от очевидца.

— Как не быть? Особенно поперву, всякое было. Сам-то я этого не застал еще, но в 1930 году у нас спалили, прям в избе комсомольцев, что из Смоленска приехали у нас колхоз организовывать. Того же деда Архипа, тогда забрали и вкатили десять лет, и то, считай, повезло, что доказательств никаких не было. Какой там со старика «контра», ему в ту пору то уже за шестьдесят с лишним, поди было. Накануне в клубе он спорил с ними, отговаривал мужиков в колхоз идти. Вот и зацепились за него. А каких сильных выступлений, то не было. Некому, Юра, уже было. Многих до того еще, кого забрали по навету, кого сослали как кулака или подкулачника… Бояться стал народ, ой сильно бояться. Хоть под ярмом этим, но живой. А чуть что против Советской власти сказал, так самого НКВД увезут, а семья по миру идет. Ну и доколхозничали… Я-то не помню, а маманя рассказывала, в зиму 1932 года голод начался. А особенно потом весной. Жуткий голод. Весь хлеб, который был у мужиков, силой в город отбирали. Что творилось, жуть! Не отдает кто хлеб, мол, нету, уполномоченный из города, до гола раздевал, а на дворе ноябрь, в поля вывозил на телеге километра за три от села и выпускал, заставлял домой бежать. Или поставит к стенке сарая у дома, перед ним комсомольцев городских с винтовками и вроде как расстреливать хотели. Комиссар или как там его, командовал: «По контрреволюционному элементу. Огонь!», а стреляли мимо. А рядом жена в обмороке валяется, дети малые визжат от ужаса… Скотина у кого оставалась, пала, все, что к посевной готовили, сожрали за зиму. Кору с деревьев как зайцы глодали. В соседней Бульбашии, людоедствовали, а может, и у нас. Да кто ж в таком признается. Мать это в войну мне рассказывала, при немцах. В ту пору, народ посвободней себя почувствовал, языки подразвязались. Я признаться не верил ей тогда. А теперь вот… — Лопатин замолчал и тяжело вздохнул.

— А потом что? — спросил Юрий.

— Ну… в войну то полегче было. Немец к нам особо не лез. Имущество, которое колхозное было, поделили и землю распахали по весне. Работников мало было. Дети старики, да бабы. Мужики на войне почти все. Но даже при всем этом, осенью урожай собрали добрый. Потом и прибыток, какой-то стал образовываться. Можно было на рынке в районе что-то продать и купить. А то и в Смоленске. Потом, как от немца освободили, народ думал, послабления будут от колхозов. Но нет. Опять всех в колхоз загнали. А работников-то война выкосила. Кроме моего бати, во всех домах Черневских кого-то из мужиков не досчитались, а у некоторых и вовсе никто с фронта не вернулся. А тут еще засуха в 1946 году страшная началась. Вот как эти дни сушь стояла, только несколько месяцев кряду, а не пару недель, как ноне. Опять голодали. Карточки продовольственные отменили, выживай, как хочешь. Только и спаслись что огородом. Пасека нам помогла хорошо, да и мне уже 16 лет было, лес кормил. Отцову тулку брал, и — на охоту. Хлеба не было, а с мясом завсегда были. В селе же людям очень тяжело пришлось. Народ после войны ожесточился, за краюху хлеба и убивали бывало. Кто почуял вольную от колхоза жизнь в войну и опять в колхоз не хотел, тех без всяких разговоров, как «врагов народа» и «фашистских прихвостней» высылали. По указу Президиума Верховного совета СССР «О выселении в отдаленные районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни». Это уже в 1948 году было, меня в ту пору в армию забрали.

Да и деваться некуда нам было. Паспортная система, едрить ее коромыслом. Колхознику паспорта не давали, не положен, а без паспорта никуда не устроиться на работу. Вернее, конечно, можно было, но поверь, такая это волокита была. Все делалось, чтобы из колхоза никто не сбег. Ну и, конечно, на учебу направляли если там скажем, передовик… Или, наоборот. Нужно тебе скажем ребенка на учебу отправить, идешь к председателю, а он рыло воротит. Мол, отучится, в колхоз не вернется… Что так смотришь? Не веришь? Только пять лет назад нам паспорта дали. А у вас, у Гитлера вашего, не так все? — Андреич искоса глянул на попутчика и оглядевшись добавил — нет, засветло не успеть.

— Ну шевелись, родимый! — тряхнул он вожжами, и телега немного ускорила ход, вместе с чем стало сильнее потряхивать на ухабах и вылезших на лесную дорогу корнях деревьев.

— У нас… У нас по-другому. Совсем по-другому, Василий Андреевич. Я вот слушаю вас, и в голове не укладывается, как может эта страна жить? Нет, я знал и видел, что большевизм сделал с Россией у нас. Но у нас Совдепию уничтожили, а у вас он на тридцать лет дольше существует и вроде как загибаться не намерена.

Немного погодя, Лопатин остановился на небольшой полянке у дороги, приперло по нужде, причем обоих. Потом ехали до самой заимки уже без остановок. Обершарфюрер рассказывал, а Василий слушал как сказку. Не страшную, как русская действительность, а необычную, другую, волшебную.

— Я тоже, Василий Андреевич, не все помню, что было, по малолетству, не стану вам официальную пропаганду рассказывать, а только то, что сам знаю. К тому времени, когда национал-социалисты к власти пришли, в 1933 году, у нас тоже все плохо было. Проигранная война, репарации, потом мировой кризис… И не просто плохо было, а совсем и очень. Говорили, что даже хуже, чем после Крестьянской войны в XVI веке, когда обезлюдила Германия. У нас, конечно, колхозов не было, земля у хозяина была, но была она заложена и перезаложена. Наверное, половина дохода у земледельца уходила на оплату кредитов и налогов…

— Ну, половина — это еще хорошо, — перебил рассказчика Лопатин.

Юрий невесело улыбнулся.

— Да, конечно, все в сравнении познается. Кому-то и пятьдесят процентов много, а иной и рад бы столько платить, если все остальное ему остается. Фюрер еще в 1933 году объявил, что «крах немецкого крестьянства станет крахом немецкого народа». И потом уже, когда он стал канцлером, партия начала политику поддержки землевладельцев. Заметь, не организацию колхозов, а помощь тем, кто на земле работал. Хотя, конечно, если кто из крестьян хотел кооператив или артель, по-вашему, создать, то это можно было сделать, но исключительно добровольно. У нас ведь крупное землевладение осталось. У кого-то маленькая ферма, а у юнкеров огромные угодья, особенно к востоку от Эльбы. Потом, через пять лет после прихода к власти национального правительства, начали у нас земельную реформу. Без раскулачиваний, расстрелов и ссылок. Руководил ею Вальтер Дарре. Рейхсминистр продовольствия был одним из тех лидеров, которые свою сферу деятельности хорошо знают. Он в университете получил образование специалиста-аграрника и работал потом на земле. Даже собирался ехать фермерствовать в Африку или Аргентину. А реформа была простая. За земледельцем и его наследниками пожизненно закреплялась земля и никто, никакой жид-банкир, не мог эту землю у него отобрать. Раньше ведь как было. Заложил крестьянин землю, увяз в долгах и по закладным отобрали у него надел. Или по частям распродавать приходилось свою землю, чтобы хоть проценты отдать, не говоря уже о самом долге. А после 1938 года, все фермы с земельными угодьями размером до 308 акров, 125 гектаров, по-вашему, которые могли обеспечить семье землевладельца приличное существование, были объявлены наследственными владениями, подпадающими под юрисдикцию древних законов о наследовании земли без права отчуждения…

— Тпрррууу… Натянул поводья Лопатин, телега остановилась. Он недоверчиво посмотрел на собеседника. — Сколько?! 125 гектаров?! У нас тут уже как на кулака смотрели, если за домом участок в несколько соток… Ты не врешь мне часом? Знаешь же, что не проверить твои слова!

— А зачем мне врать, Василий Андреевич, вы спрашиваете, я и рассказываю. Нельзя у нас эти участки продать, разделить, заложить или передать в уплату за долги. После смерти владельца они должны передаваться по наследству старшему или младшему сыну в зависимости от местных обычаев или ближайшему родственнику по мужской линии. Он, наследник или родственник, обязан был предоставлять средства на содержание и образование своих братьев и сестер до их совершеннолетия. И что особо важно — владеть такими угодьями мог лишь немецкий гражданин арийского происхождения, доказавший чистоту своей крови вплоть до 1800 года. Это чтобы не ушла земля кому попало. Только такой человек, как определил закон, мог носить почетный титул бауэра, или крестьянина, которого он мог лишиться в случае, если нарушал крестьянский кодекс чести или прекращал активно вести хозяйство из-за физического состояния или по какой-либо другой причине. Не спорю, тут многое от средневековья, получается, что у нас землевладелец тоже к своей земле привязан и от нее зависит.

— Эх ты и загнул. Разве это можно сравнить! У нас тут ты голый и нищий. Все имущество, это клочок земли за домом, коза да полдюжины кур, хорошо если корова есть. И то сейчас. А раньше и того не было, только на словах «все вокруг колхозное, все вокруг мое». Если бы у русского мужика земля гектарами мерялась, так люди бы рады к такому участку привязанным быть. Если он твой-то навеки… — Василий покачал головой, все еще не веря Кудашеву.

— Ну и пошло дело на лад. Цены на сельскохозяйственную продукцию вверх пошли, не скажу, что сильно, но стало выгодно на земле работать. Уважение государства к земледельцу очень сильно помогло. Машины и удобрения земледелец мог уже покупать себе без проблем. Банки кредитуют землевладельцев охотно, и не так, как раньше, евреи. Процент небольшой. В итоге, если мне не изменяет память, в позапрошлом году, несмотря на идущую войну, Германский Рейх более чем на 90% себя сам обеспечивает сельскохозяйственной продукцией. Остальное из России ввозим. Она без большевиков на ноги быстро встает. Кое-что из Франции, вино там, и еще что.

Дорога последний раз описала дугу и из-за листвы показалась поляна, в которой в наступивших сумерках почти не виден был забор заимки. Лопатин молча спрыгнул с телеги и пошел открывать ворота. Вернувшись к телеге, он сказал разминающему после поездки ноги Кудашеву:

— Хорошо вам там живется, но все равно… фашисты!