Глава 3. Большие хлопоты

После слов Дубровина в кабинете повисла тишина. Николай Иванович только обратил внимание, как громко идут старые часы у стены… и как раньше не замечал? Полковник Мельгузов, стремительно трезвея, молча переводил взгляд с генерала на этого незнакомого старика, боясь шевельнуться. Человек, только что отпидарасивший по телефону заместителя начальника КГБ СССР, достоин был, чтобы относились к нему, как к смертельно ядовитой змее, с почтением и страхом.

— Ну, что как соляные столбы у Содома с Гоморрой встали, — выдал старик, — ужинать пора, а мы еще и не обедали!

Он поерзал на его, Кожевникове кресле, усаживаясь поудобнее, и вопросительно посмотрел на хозяина кабинета. А Кожевников именно в этот миг подумал, что в кабинете хозяин сменился, не он, генерал-майор Кожевников теперь тут командует, это факт. Молча кивнув, он вышел в приемную.

— И ты, полковник, с нами повечеряй, закусить тебе надо, мне у бойцов светлые головы нужны, а не похмельные.

Пограничник неуклюже сел на краешек стоявшего рядом кресла, как-то скорбно зажав ладони между коленами.

Николай Иванович вернулся быстро:

— Пять минут, повторно разогревают. И тоже сел рядом с Мельгузовым, стараясь казаться уверенней, чем был на самом деле, но не особо получалось.

— Хотя… — начал Павел Петрович, продолжая ту последнюю фразу, — пожалуй, сам себе лукавлю. Вот сказал, что уж и не думал, что еще придется повоевать, а ведь вру. Ждал, я Коля этого с того самого случая в Норвегии. Все думал, когда, ну, когда они вновь появятся! Вот и дождался. Нам теперь ребята нужно ухо востро держать. Два раза они нас переиграли, третий раз обмишулиться никак нам нельзя!

Открылась дверь кабинета. Двое мужчин в белых поварских халатах внесли пару подносов с тарелками. Третий поднос внесла сама Лена. Содержимое подносов быстро составили на стол и быстро удалились. Секретарь, задержавшись у Кожевникова, что-то зашептала ему на ухо. Генерал кивнул и в полголоса ответил:

— Давай и три стакана принеси.

Дубровин окинул взглядом тарелки и удовлетворенно крякнул, пересаживаясь напротив двоих сотрапезников. Две небольшие тарелки с сырокопченой колбасой и тонко нарезанным салом. Какие-то заправленные майонезом салаты, блюдо с маринованными огурцами и помидорами, тарелка с хлебом, три глубокие тарелки с парящим горячим борщом, и по тарелки на каждого с вытянутой желтой котлетой по-киевски и картофельным пюре. Осмелевший враз Мельгузов осмотрев стол авторитетно заявил:

— Под такой стол водки не хватает!

Дубровин только поморщился, но в этот момент вновь появилась секретарь Кожевникова с бутылкой «Столичной» и стаканами.

— Леночка, я, старик, обезьяньи капли эти, давно не пью. Ну раз уж принесла, пусть молодежь потешится, а мне бы кваску, но только хорошего, если есть. Я знаю, ты понимаешь, о чем я. Если нет, то просто воды, свежей, холодной принеси. В графине. А то в той, что на журнальном столике стоит, скоро лягушки заведутся!

Женщина, жутко покраснев, кивнула и быстро схватив стоявший на журнальном столике у сейфа графин, вышла.

Николай Иванович вдруг понял, как дико голоден. Он набросился на еду, полковник, судя по всему на поминках пивший, но не евший, от генерала не отставал.

— Ну что, поглядываете на меня? Давайте наливайте себе, раз уж принесли. — кивнул на не початую бутылку Дубровин. Повторять не пришлось. Первые сто грамм Кожевников с пограничником махнули мигом. Некоторое время только вилки звякали, ели молча. Но к тому времени, когда в тарелке с борщом начало показываться дно, возобновился и разговор.

— У меня, Павел Петрович, все тот хам с заправки из головы не идет. — Кожевников отодвинул в сторону пустую тарелку из-под борща и разлил им с Мельгузовым еще по сто грамм, — и подумать не мог, это ж надо — живой мертвец. Извини уж, что за столом о таком.

Дубровин, разделывавшийся с котлетой, только пренебрежительно мотнул головой:

— Да что там, он и не понял поди, что уже мертвый… Вот, слышал может, жил в Древней Греции Эмпедокл из Акраганта, известнейший философ, врач, жрец, государственный деятель и ученый.

Генерал на мгновение задумался, не прекращая жевать, отрицательно покачал головой, не знаю, мол.

— Ну да можно было и не спрашивать, — улыбнулся старый чекист, — личность хоть и известная, но в узких кругах. А между прочим, незаурядный был человек… если вообще человек. Уже в те времена говорил о том, что свет двигается с определенной скоростью, что Земля круглая, и что воздух, это — субстанция. Но я к тому о нем вспомнил, что есть точное свидетельство, что он поднял женщину, которая уже сорок дней была мертва. Вот это сила!

Кожевников выпрямился и медленно отложил в сторону вилку, сила она может и сила, но вот его поколение, прошедшее войну, да и с такой службой мира, слишком хорошо представлял себе сорокадневный труп. И желание видеть его поднимающимся и что-то там еще делающим не имел он вовсе. Пограничник, которому две по сто на старые дрожжи упали благотворно, раскрасневшись, слушал заинтересованно, приоткрыв рот.

— Вот, не ждал, что это услышу тут от вас, — встрял он в разговор.

Хоть и здоровый вояка, а видно крепко выпил до этого, да и сейчас добавил. Язык немного уже подводил, но видно было, что выговориться хочет. Бывает так, что долго что-то носит в себе человек, тяготит это его, гнетет, покоя не дает. И стоит только начать рассказывать, само с языка слетает, не удержишь.

— Вы, Николай Иванович, и так мое личное дело видели, а товарищу полковнику Дубровину, видно и не такое знать можно! В конце 1975 года, как раз под новый год, отправили меня в составе группы советников в Анголу. Подперли там черномазых братушек португальцы из ЭЛП с одной стороны, сепаратисты из УНИТА и ЮАРовцы с другой. Ну, мы с кубинцами за них и впряглись. Да только речь не о политике. Был у нас из местных, переводчиком Жозеф Нгема. Здоровый верзила, черный как ночь, одни зубы да белки глаз светятся. Толковый парень, грамотный, в Москве до этого учился. А у них в МПЛА, лейтенантом уже был. Пулям не кланялся, с таким, за спину в бою надежно было, да и выпито вместе немало. В начале февраля 1976 года боевые действия на северном фронте шли уже в пограничной с Заиром зоне. Ну и отпросился Жозеф на несколько дней к себе в племя, как раз сестра у него замуж выходила. Он еще смеялся с нами, обещал угощеньем проставиться, по-русскому, стало быть, обычаю, после свадьбы. А вернулся третьего дня сам не свой. Оказывается, чем-то он местному колдуну дорогу перешел, тот вроде как тоже на его сестру виды имел. Наш Жозеф-лейтенант дал колдуну укорот. Пьяным насмехался над колдуном, мол, кончилось их суеверное время, все по-новому будет. Вроде как даже по уху ему съездил. А потом проспался и сбежал. У них колдунов до сих пор жуть как боятся. И как подменили нашего Жозефа, бледный, серый весь. В палатке все сидел и трясся. Я его помню, спросил, что да как. Он и признался, что пока спал пьяный у себя в деревне, кто-то ему прядь волос отрезал.

Все твердил: «Это колдун, колдун! Нет мне спасенья!» Мы уж и смеялись над ним, что в Москве учился, мир повидал, а суеверий своих никак не бросишь. Он только и ответил, что мы, белые, не понимаем ничего в том, что у них тут происходит. Нгогве — колдун по-ихнему теперь получил над ним власть, и кранты, мол…

Кончился лейтенант Нгема, как солдат. Выл днем и ночью, плакал и молился. Однажды ночью, в конце марта 1976 года, мы с Андрюхой Чумаковым, тоже из наших советников, засиделись допоздна. Наша водка от малярии и иных африканских болезней, надо признать лучшее лекарство. Вот и лечились мы. Вдруг переводчик Жозеф к нам на веранду забежал, серый весь, это негры так бледнеют. Трясется, аж подпрыгивает. Губищи, как подметки толстые, ходуном ходят. Голый, в чем мать родила, конец, чуть не до колена болтается! Я, говорит, сегодня умру, нгогве призывает меня, он мою душу сожрал! Ну и всякую другую чушь! И стал просить, чтобы, когда он умрет, мы, прежде чем хоронить, зубы ему выбили, а лучше вовсе голову отрезали и в другом месте закопали, а лучше и вовсе, труп сожгли. И убежал, только его и видели. Мы с Андрюхой, еще дивились, какой дикий они народ, а социализм строят.

И что вы думаете? К вечеру следующего дня, нашли его труп недалеко от нашего лагеря в саванне. На Африканской жаре, он уже вонять начал, да личинки и иная местная живность его в оборот взяли. От чего помер, хрен его знает. Врач осмотрел и сказал, что никаких признаков насильственной смерти не выявлено, о вскрытии и не думали, война, жара…

Но похоронили честь по чести, даже с салютом, все же боевой товарищ. Конечно, мы и не вспомнили про его просьбы голову отрезать и зубы выбить. Дикость какая, суеверия. А на следующую ночь, душно было, мы с кубинцами в палатке спали, я в медчасти задержался допоздна. Там медсестры кубинки, эх и знойные девчонки! Особенно одна, Росита, в общем, за полночь я вернулся. Только в койку влез, засыпать стал, вдруг стали собаки выть. Страшно выть, я такого воя и не слышал никогда. Ни до, ни после этого. Они у нас с саперами работали. Трудяги. И они, и саперы. Мы всегда с уважением к ним. А тут такой вой, что перебудили всех у меня в палатке. Хосе, капитан-кубинец, запалил лампу, и вдруг кто-то в палатку к нам ломится. Вроде и двери нет, а он никак в проем не попадет. Мы подумали, кто-то напился, да по пьяни палатку перепутал, давай его хуями крыть. А потом все же удалось ему войти. И смотрим, глазам не верим. В желтом, колышущем свете керосиновой лампы вчера похороненный товарищ Жозеф Нгема, собственной персоной. Стоит покачивается, воняет еще пуще, глаза белые и зубы в темноте, потом руки к нам вытянул, заурчал и медленно к нам пошел. Палатка большая на десять человек, высокая. Нас шестеро было. Кто поближе от входа лежал, ломанулись от мертвяка так, что койки перевернули. У меня в глотке вмиг пересохло так, будто песок жевал. И крикнуть хочется, и только сип и какой-то писк. Один Хосе не сплоховал. Кобура у него на спинке кровати висела, он свой Кольт схватил и Жозефу в лоб засветил. Сорок пятый калибр не шутка! Негр так навзничь и свалился, мозги тухлые пораскинул по брезенту.

До утра уже было не до сна. Набежало народу на выстрел. Врач, который перед похоронами труп осматривал, все спорил с нами. Не может этого быть! Это вы придурки, алкоголики, до чего допились, сами его откопали, ничего святого для вас нет. А тело, и правда, на следующий день, от греха подальше сожгли. Как-то само собой, не спрашивая друг друга. Такая история была. Не верите?

Мельгузов, закусив губу замолчал. Было видно, что, рассказав свой случай, он уже в этом раскаивается, предвидя недоверие слушателей. Но Николай Иванович видел, все время, пока пограничник говорил, Дубровин слушал его очень внимательно, даже время от времени кивал головой, будто соглашаясь с чем-то.

— Ну отчего же сразу, не верю, — ответил ему старый чекист, неторопливо отпивая из стакана воду, — как раз твой рассказ, товарищ полковник, доверия достоин вполне. Но вижу пора тебе спать, офицер. Завтра, мне твоя голова нужна свежей. Дальше у нас разговор пойдет о таких вещах, что лучше бы тебе и не знать. Конечно, дело твое, но предупреждаю, обратного пути у тебя не будет и мир, к которому ты привык, изменится для тебя полностью. Выбор за тобой.

Пограничник сидел, чуть покачиваясь, глядя, бессмысленно в угол кабинета. Потом тряхнул головой и ответил:

— Вы правы, товарищ полковник. Не нужно мне этого. Я после той командировки в Анголу полгода по ночам орал и в холодном поту просыпался. Жена даже разводиться хотела, боялась. К матери жить уехала. Хорошо вернулась, передумала. Так что, последую я вашему совету.

— Иди, Борис, ложись спать. У нас казарменное положение, подойди к Лене, она тебе скажет куда пройти, где прилечь, чтобы никто не беспокоил. До завтра проспись, утром ко мне на планерку. — Кожевников поднялся и проводив Мельгузова к секретарше, вернулся к Дубровину.

Старик сидел за столом, задумчиво потирая подбородок, погрузившись в свои мысли.

— А нам с тобой, Коля пока не до сна, — начал он, — дай команду, пусть приведут того майора, что старшим опергруппы, под прикрытием, выезжал на место. Надо с ним потолковать, чую, ухватим кончик ниточки и весь клубок потянем.

Генерал кивнул и позвонив в дежурную часть, дал команду. У него не шел из головы рассказ пограничника, напрочь испортивший аппетит. Ткачука должны были привести не раньше, чем минут через пятнадцать, и в ожидании, Кожевников вернулся к прежней теме.

— Павел Петрович, я уже не берусь спорить о таких материях, но неужели то, что Борис рассказал, могло быть? В наше время, колдуны…

— Хм, Николай, я верю ему на все сто, именно в Африке в наше время это кругом и всюду происходит. Я и не такому был свидетель. Колдуны Африки — особая каста людей. Колдуны, пожалуй, есть в любой стране, но только в Африке их влияние на жизнь обычных, простых людей до сих пор гораздо значительнее, чем где бы то ни было. Вера в магию, Коля, настолько сильна у африканцев, что даже самые продвинутые и образованные из них, ну вот как этот лейтенант из МПЛА, про которого твой пограничник рассказал, могут стать жертвами вековых тайн и традиций.

— Ну… Я уже не берусь спорить, но как-то Петрович, не могу поверить. Ну не укладывается в голове. Хотя бес с ней с этой Африкой и неграми, они далеко…

— Ой, Коля, Коля, как дите малое, право, — перебил его Дубровин, качая головой, — если я про Африку сказал, разве это значит, что у нас такого нет? Хотя с тебя и спрос не велик. Ты еще неделю назад жил в своем привычном мире. Совещания, планерки, рапорта, доклады, время от времени шпионы, диссиденты. Служба, одним словом. Рутина. Обыденность. А тут такое на тебя свалилось. И ты, генерал, положа руку на сердце, хорошо держишься. И знаешь, я почему-то знал, что рано или поздно ты столкнешься с чем-то эдаким. С войны. С нашей первой встречи. Хотя… тут слово знал, применять не верно. Я — ведал. Слышал такое: ведал или ведовство? Нет? Это, друг мой, уже иной уровень знания, более глубокий. Я ведь рапорт писал в Москву, хотел тебя к себе в отряд забрать. И была бы судьба твоя совсем иной...

Кожевников впал в ступор. Который раз за последние дни. Вот так вот, оказывается. А ведь он в феврале 1945 года тоже хотел проситься к Дубровину. На его людей, на его отряд, можно было равняться! Это была настоящая элита СМЕРШа, вернее тогда он думал, что полковник работает на СМЕРШ.

— И что? — оторопело спросил он, охрипшим голосом.

— А ничего, генерал, как написал, так порвал, да выбросил. Почувствовал, что не твое это. Рано тебе еще было, — буркнул недовольно старик, но потом уже спокойнее добавил, — зато жив остался. Половина моего отряда, с которым ты в Восточной Пруссии воевал, до 1946 года не дожила. Сгинули уже после мая, после победы.

— А что случилось? Война уже заканчивалась. Нет, я понимаю, что у нас, чекистов, война никогда не заканчивается, но…

— Ладно, понимающий ты мой, потом расскажу как-нибудь, где майор твой? Любитель рыбалки, который?

Николай Иванович, вышел в приемную, почти сразу в кабинет вбежала секретарь Лена, собрала на большой поднос со стола тарелки, вилки, протерла живо сам стол. Дубровин, чуть улыбаясь и щурясь как кот на сметану, смотрел за ее суетой, на стройные ноги в телесных чулках, с ладными круглыми коленями, на юбку чуть выше колен, на облегающую белую блузку. Хороша, подумал он. Есть своя прелесть в некоторых женщинах, перешагнувших сорокалетний рубеж. Сладкая терпкость, как у выдержанного вина. У вина, которое уже не играет бесшабашной искрой, как молодое Божоле-нуво, но которое истинные знатоки ценят дороже. А Колька-то, не дурак… ухмыльнулся он, провожая женщину взглядом.

Ожидая пока приведут из подвалов Управления майора Ткачука, оба офицера молчали. Кожевников мерял шагами кабинет. Слишком много новой и невероятной информации. Голова готова была лопнуть, как какой-то перезревший плод. Полковник остановился рядом с Дубровиным.

— Павел Петрович, у меня все не идет из головы та история о женщине в Норвегии. Так и не нашли за что ухватиться? — спросил генерал, прервав затянувшуюся паузу.

Дубровин, стоя у окна, темнеющего опустившейся уже ночью, казалось не слышал вопроса. Он, будто думая о чем-то своем, потирал рукой высокий лоб, чуть прикрыв глаза.

— Я про ту…— хотел настойчиво повторить свой вопрос Кожевников, но полковник его прервал.

— Слышу, слышу, Николай. — он повернулся к собеседнику и устало вздохнул. Отошел от окна и сел на стоящий у стола массивный стул.

— Поверишь ли, чем больше времени с того случая проходит, тем чаще о ней вспоминаю. И пусть норвеги ей с нашей подачи шпионаж приписывали, там, чует мое сердце, все намного сложнее было. Хотя…— после некоторой паузы старик невесело усмехнулся, — был некий фарс в той информации, которую мы скормили их контрразведке. Дали им ниточку, ведущую к МОСАД. Пусть поищут среди сионистов нацистку из другого мира! Забавно было бы глянуть в их отчеты…

— Ну а все же? — не отставал от собеседника генерал.

— Теперь вот я думаю, что копали мы то дело усердно, но не в том направлении. Вернее, откуда та тварь взялась, установили, а вот, что произошло, нет. А копать-то нужно, наверняка, было вглубь! Мир древней Скандинавии таит, Николай, много загадок. Женщины Севера в ту пору владели особым видом магии. Да, да, не криви лицо, товарищ генерал, наука наукой, но многое я не могу объяснить с научной точки зрения! Эта магия, подвластная только женщинам, называлась Сейд или Сейдр. Ежели перевести со старо-норвежского, получится что-то похожее на «сеть», «ловушку», ну или «натянутую веревку». Вот и думаю, не в ту ли сеть мы в тот день попались.

Практики Сейда представляли собой особый вид транса, в который входили скандинавские ведьмы. Они отделяли свою духовную сущность — ворд от тела. И она могла путешествовать как в разные места, так и сквозь время и пространство. Вселялась в души животных и птиц, помогая выигрывать войны и сражения. Представительниц этого мистического учения называли «вельвы» или «сейдконами».

Главная черта этого Сейда — это умение предвидеть будущее.

Дубровин протяжно и как-то грустно вздохнул и многозначительно посмотрел на Кожевникова.

— Там, Николай, интересно было. Этот вид магии считался женским. Вроде как мужчинам было зазорно его практиковать. Транс, в который входили носители знания, по мнению северных мужчин, делал их слабыми и беззащитными перед врагом, а значит, типа недостойным воина. Хотя мужчины, практиковавшие Сейд, все-таки были. И называли их «сейдмады», но было их мало, и со временем вовсе мужская линия этих магических практик пресеклась.

Долгое время бытовало мнение, что раз практика сугубо женская, то Сейд был связан с сексуальными ритуалами, которые давали силу своим жрицам и ведуньям. Но тут, Николай, я ничего сказать не могу. Просто не знаю.

Вспоминая, как вела себя та женщина на месте обряда, я теперь уверен: это был особый ритуал. Даже та груда камней, на которую она положила снятые с себя украшения и вещи, не что иное, как «сейды» — колдовские камни. Они бывают большие, даже огромные, и маленькие Такие необычные конструкции и сейчас можно увидеть в разных уголках: в горах Карелии, тундре. Я еще когда в двадцатые с Барченко на севере был, много их видел. А в тот день, словно морок какой на меня навели, будто поглупел.

У нас основная масса женщин-носителей северной магии была уничтожена в XVII веке по обвинению в колдовстве и в преступлениях против королевской власти. Но то у нас…. А у них может и остались. Да и про наш мир кто даст гарантию, что нет где-то уцелевших вельв…. А ты, генерал, говоришь, Африка…

— Ну вот! Оно тебе надо было, расспрашивать, — сокрушенно подумал Кожевников. — Мало тебе колдунов, получи еще и северных ведьм до кучи!