Глава 12. То, что и должно было случиться

По полутемным пустым коридорам общежития Кудашев с Машей быстро дошли до комнаты, в которой начиналось их застолье. Даже если бы и не знали дороги, смех, шум, громкие молодые голоса указывали верное направление. Когда студенты увидели на пороге Юрия с подругой, крики и радостные восклицания только усилились. Откуда-то по рукам в их сторону пошла гитара, при виде которой обершарфюрер почувствовал головокружение. Решительно продолжать гулянку, да еще и играть, сил не оставалось. Напряжение всех последних дней, бессонные ночи, вымотали его невероятно и сейчас больше всего на свете он хотел спать.

— Нет, нет, нет, ребята! — Кудашев крепко сжал плечо девушки, прося поддержки, — Мы с Машей с раннего утра на ногах, уж извините, на сегодня концерт окончен!

— Всем пока! Вам точно покоя нет, дождетесь, придет сейчас — жандарм вас по койкам разгонять! Все! До завтра! — девушка, которой сегодняшний день тоже дался нелегко, была полностью с ним согласна.

Закрыв дверь комнаты с шумной компанией, они рука об руку пошли на второй этаж.

— Маш, а про какого ты им жандарма говорила? — заинтересовался Юрий.

Подруга негромко засмеялась:

— Да это мы так Екатерину Германовну за глаза зовем. Вот точно, если минут через десять ребята не разойдутся, она к ним заявится и разгонит. Бабка — кремень! Вот кого нужно было комендантом тут назначать и вахтером сажать, а не этого старого алкоголика, Никитича!

Дальше шли молча, шум поздних студенческих посиделок оставался все дальше. Они повернули по коридору, и у первой же двери Маша остановилась. Она достала из кармана платья ключ и при тусклом освещении коридора несколько раз промахнулась мимо замочной скважины. Кудашев почувствовал, что ее рука с ключом дрожит. Он прикрыл на мгновение глаза и отпустил чувства, его мгновенно захлестнули ее чувства и эмоции, яркая смесь страстного желания, страха и смущения. Она ждет, что я сейчас уложу ее в постель! Проклятье! Я и сам этого хочу! Но… тысяча но…

Наконец дверной замок, с которым она так долго копалась, провернулся, и дверь распахнулась в темноту. Щелкнул выключатель, и неяркий свет залил комнату.

Обстановка была явно получше, чем в студенческих комнатах, и вполне могла соответствовать дешевенькому отелю в какой-то дыре, в Румынии или Чехии.

— Это комната аспирантов, нам ключ оставляют, когда разъезжаются… — сказала Маша, видя, как ее спутник крутит головой, осматриваясь. Кудашев про себя усмехнулся, представив для чего скорее всего используют эту уединенную комнату в дальнем конце коридора, студенты-старшекурсники. Что-то в его лице выдало мысли, и девушка, не сводившая с него глаз, смутилась. Угадал!

Комната по советским меркам была роскошной. Светлой, с двумя большими окнами. Стены оклеены свежими салатовыми обоями. Три кровати стояли через тумбочки в ряд. В отличии от студенческих комнат, кровати были не металлические, с сеткой, а деревянными, аккуратно застеленными, с ровно стоящими подушками. Еще двустворчатый шкаф с зеркалом во всю дверь, письменный стол со стулом в углу, комод.

— Ну вот… располагайся, — Маша, замялась, теряясь в мыслях, и стараясь не смотреть на Юрия, — на любую кровать ложись, устал ведь… Завтра утром вставать рано.

Кудашев просто рухнул с поворотом, на ближайшую кровать, так, что пружины в матрасе жалобно заскрипели и потянулся, не спуская глаз с девушки. Она облизнула губы, судорожно поправила волосы и воротник платья.

Он знал, что если он только моргнет или изменит интонацию голоса, она уже не уйдет, оказавшись радом с ним, сжимая в горячих объятиях. И это все намного, намного усложнит.

— Спасибо, Машенька! Я так устал, просто ноги не держат и глаза закрываются! — Юрий постарался, чтобы голос его звучал, как можно более нейтрально.

Девушка, чуть помедлила, продолжая теребить воротник и побагровев лицом, резко повернулась и выскользнула за дверь, громко ею хлопнув.

Дурак! Ой, дурак! Обершарфюрер закрыл лицо руками! Зачем было обнадеживать ее, целовать, шепча какую-то ласковую чушь! Чтобы в такой момент отшить? Ты же сам ее хочешь! Нужно устраивать жизнь тут! Неужели ты, наивный, надеешься вернуться домой? Туда, куда нет дорог!

Кудашев сел на кровати, ссутулившись, облокотившись на колени локтями, положил подбородок, на сжатые кулаки. Допустим, он станет жить с ней, ведь просто сексом дело не ограничится, их непреодолимо влечет друг к другу. Рано или поздно, его, человека чужого всему миру, вычислят и возьмут. И дело не в том, как скоро это произойдет и то, что скорее всего живым он им не дастся. Что ее ждет? Что ждет всех его друзей тут? Юрий очень хорошо, по-своему миру, знал, что такое ОГПУ, даже если оно тут называется по-другому, знал, что такое ЧСИР — член семьи изменника Родины. И пусть эта страна совсем не его Родина, но близость с ним — каиново пятно для всех с кем он сейчас дружен. И для нее. Особенно для нее!

Все верно… но отчего же так паскудно и гадко на сердце!?

Маша шла по коридору. В голове было пусто и гулко как в большом пустом подвале. Вот так значит. Спасибо, значит… Просто спасибо… Гуляй, мол, утром увидимся! А ведь еще несколько часов назад он сжимал ее в объятиях и жарко шептал на ухо всякую белиберду, от которой подгибались ноги, бросало в жар, а внизу живота сладко щемило… Дура! Чертова дура! С него-то, с контуженного, что взять? А ты губищу раскатала до земли, мечта, всей твоей жизни. Раненый герой… Но все равно, несмотря на шквал злости и обиды, ее тянуло вернуться и бросится Кудашеву на шею. Она не могла винить его, вся злость, переполнявшая девушку, была на саму себя. Не то сказала, не то сделала, не так посмотрела, что то сама не поняла, но вот… идет к себе в комнату, а думы, мысли все с ним. Сама не заметила, как оказалась перед дверью их комнаты. Покрашенной белой краской с аккуратно выведенной красным цифрой пять. Чуть постояла у двери, затем резко толкнула ее и вошла в комнату.

В комнате общаги стояло четыре простенькие металлические кровати с сетками, но почти все студенты на лето разъехались на каникулы. Кроме Лопатиной там осталась только задорная хохлушка Оксанка. Она как раз в это время в ночнушке сидела на табурете. Делала важное дело: расчесывала длинные густые темные волосы. При этом смотрелась в стоявшее на столе большое зеркало, которое они с Машей купили вскладчину, предмет зависти жительниц других комнат. Что-то напевала. Она обернулась на звук открывшейся двери, перестала петь, уперлась недоумевающим взглядом в подругу.

— Ты что? Я тебя только к утру ждала? Думала, он уже твои ноги, себе на плечи закинул! — сама не зная, словами этими она окончательно добила Машу.

Та рухнула на свою кровать, с ревом уткнувшись в подушку.

— Тю… Ну и дурак! Ты ж дивчина, каких поискать, первая красавица у нас… Что случилось? А? Машка? — допытывалась подруга, присев рядом и теребя ее за плечо.

— Да ничего! — давясь рыданиями, всхлипывая и размазывая слезы приподняла голову она, — Спасибо мол, устал, мол… до завтра… ааааа… снова взвыла Лопатина, будто прорвав плотину чувств, которую пыталась сдержать, идя по коридору.

— Так это… что, получается у вас ничего не было, разбежались, стало быть? — осторожно поинтересовалась дрожащим голосом Оксана, закусив губу и поглядывая куда-то в окно.

Маша промычала из-под подушки что-то нечленораздельное, что можно было понять и как нет, и как да. Но ее подруге, судя по всему, очень хотелось понять это как — «да».

Оксана встрепенулась, на лице появилось хищное выражение, суетливо вскочив, она бросилась к шкафу. Продолжая скороговоркой комментировать взаимоотношения подруги с новым парнем:

— Хлопчик-то явно на голову слабый! Дурень дурнем, тю…от такой дивчины отказаться, первейшим надо быть дурнем! Да… Стало быть вот оно как… Дурашка какой… Ну ты, Машаня, не горюй! Он тебе надо!? Скоро Максим твой вернется из своей Рязани…

Смена интонации, которая произошла в голосе подруги, а еще больше упоминание Максима Щеглова, которое Маше было, отчего-то страшно неприятно, заставило девушку поднять голову. Всхлипывая и шмыгая носом, она смотрела, как Оксана суетится перед шкафом.

Девушка ловко скинула через голову ночную рубашку, оставшись совсем нагишом. Сложена она была очень гармонично, среднего роста, но немного полновата, на взгляд Маши. Девушка действительна была в теле. Пышная грудь с задорно задранными вверх крупными сосками посреди больших темных кругов. Эх, не одного парня с курса сводила с ума эта грудь. Оксана как раз обхватила, груди обеими руками, сжала их, немного подняла и отпустила, отчего они закачались из стороны в сторону. Сама девушка еще и повернулась, немного не спуская со своего отражения в зеркале глаз и довольно улыбнулась. Упругий, не очень большой зад, небольшой хохолок черных волос внизу живота, четкая, высокая талия. Красотка, что и говорить, но иная, в отличии от Маши, своей южнославянской красотой. Разрумянившаяся, она схватила было колготки, но отбросила их в глубь шкафа и стала стягивать с плечиков халат.

— Ты чего это? — все еще всхлипывая, спросила Маша, чувствуя, как где-то в глубине рождается тревога и неприязнь к подруге.

— А чего? — задорно ответила Оксана, набросив на голое тело халат, — он, конечно, дурак, но не пропадать же добру! Раз у тебя с ним не срослось, я им займусь. У меня, честно тебе, Машка, скажу, при мысли о нем все зудит!

Она бесстыже расставила ноги и прижала ладошку к промежности накрыв лобок, покрытый черными волосами, привалилась к шкафу плечом и демонстративно закатила глаза.

Маше все это казалось каким-то сном, она села на кровать, скрипнув пружинами, и негромко сказала:

— Он же устал! Спать хочет!

Подруга посмотрела на нее с жалостью, как смотрят на глупых малых детей и душевнобольных:

— Ты серьезно? Да, Машка… Ничего! Сейчас устал, а через минуту встал! И звонко рассмеялась.

Мгновение Лопатина пыталась вникнуть в слова Оксаны, повторяя тихо ее фразу, а потом вдруг отчетливо представила, что именно имела она в виду, говоря «встал», и очень красочно промелькнуло перед глазами, как подруга добивается, чтобы он…встал! Что она делает с ее мужчиной!

Машу захлестнула вдруг дикая злость на весь мир и прежде всего на Оксанку. Она вскочила, глаза моментально высохли, подлетев к двери, она уперлась в нее спиной, развернувшись к соседке с перекошенным злобой и ревностью лицом.

— Ага! Щас! Хрена тебе лысого! — выкрикнула она, сжав кулаки.

Оксана оторопело застыла с приоткрытым ртом, испугано смотря на отличницу, комсорга курса Машку Лопатину, которая неожиданно превратилась в злобную фурию. Задыхаясь от гнева, Маша извернулась, распахнула дверь и вылетела в коридор. Быстро пошла, почти побежала в сторону комнаты аспирантов.

Оксана ошарашено привалилась к шкафу, открыв рот, не в силах вымолвить слово. Потом тряхнула головой и крикнула в открытую дверь:

— Это не он, Машка, ебанутый, это ты — припизднутая! Оба вы, блядь, ебанутые!

Чем дальше оказывалась их комната, и чем ближе аспирантская, тем более замедлялся Машин шаг. Лицо продолжало гореть, где-то у горла стоял по-прежнему ком, на смену неистовой решимости вновь пришла робость. Но стоило только представить, как сильные, руки Кудашева сжимают в объятиях подругу, его красивые, длинные пальцы ласкают Оксанкину грудь, так решимость вернулась. Она чуть замешкалась у двери, но потом толкнула створку и вошла. Толкнула не так резко, как дверь своей спальни, а потихоньку, желая только одного, чтобы не было в ночной тишине противного скрипа петель отворяемой двери. В комнате было темно. И только немного черноту летней ночи за окном разгоняли стоявшие через дорогу фонари. Не сводя глаз с одной из коек, в которой была видна лежащая фигура, девушка принялась расстегивать платье. Проклятые пальцы, чтоб их, никак не могли справиться с пуговицами, потом платье упало к ногам. И Маша, сама не понимая отчего, стала медленно складывать его, а потом повесила на спинку стула. Еще труднее оказалось справиться с застежками, импортного, польского бюстгальтера, но и он оказался на том же стуле, поверх платья. Чувствуя, что лицо пылает, девушка смущенно прикрыла руками грудь и опять в нерешительности замерла. Все что было до этого, с Максимом, казалось каким-то не серьезным и давно позабытым, сейчас, именно сейчас, это должно произойти по-настоящему.

Юрий не спал. Как только Маша вышла, он щелкнул выключателем, погасив свет, машинально с пустой головой скинул одежду и забрался в неудобную, чужую постель. Но в темноте все чувства обострились, закружила круговерть самых разных мыслей. Идущую по коридору девушку, почувствовал издали. Ее эмоции, откликнулись в голове, будто фейерверк, рассыпающийся искрами. Заколотило в груди сердце, скрутило, да так, что стало больно разбитому в аварии телу. Ну что же, чему быть, тому не миновать, их тянет друг к другу с первого дня как две половинки магнита. Беззвучно отворилась дверь, ладная фигурка скользнула в комнату и нерешительно замерла, повернув лицо к нему. После недолгой паузы, Маша принялась расстегивать платье непослушными руками, ее волнение передалось и ему. Платье с чуть слышным шорохом упало вниз, она подняла его и, сложив, повесила на стул. За ним последовал и бюстгальтер, качнулись в полутьме освободившиеся груди, которые девушка прикрыла рукой, белизной мелькнули стройные ноги. В груди Кудашев вспыхнул огненный шар, стремительно скатившийся вниз, в пах. Маша медленно подошла к его кровати, чуть нагнулась, не отпуская левой руки от груди и откинув немного одеяло скользнула к нему.

Как только она коснулась простыни, руки Юрия, которые она последнее время так часто хотела чувствовать на своих плечах и не только плечах, обняли ее. Казалось, что объятие это жжет ее невыносимым пламенем. Маша уткнулась лицом ему в грудь и протяжно всхлипнула.

— Прости меня, милая! Прости за все, любимая… — жарко шептал он. Лопатина совершенно не слушала слов. С равным успехом Кудашев мог читать ей сонет Шекспира или пересказывать закон всемирного тяготения, она поняла, что она любима и желанна. Девушка плакала навзрыд, но это были слезы счастья, которого до сего дня в ее молодой жизни еще не было. Юрий целовал ее мокрые щеки, потом они впились в губы друг друга и долго не могли насытиться их сладостью. Поцелуи его спустились к шее, потом к груди, а когда губы коснулись и сжали ее небольшой, но твердый сосок, а руки легли на грудь и живот, Маша, запрокинув голову вскрикнула, сжала в кулаках простыню и перестала воспринимать реальность.

****

Екатерина Германовна в плену своих мыслей медленно спускалась по лестнице. Сейчас, без надзора посторонних глаз, спина ее потеряла вызывающую прямоту. Походка стала старческой: колени болели так, что женщина, проклиная ступени, скорее ковыляла, чем шла. Годы, годы молодые, где вы… Отданы на служение Мировой революции, а эти козлы, все, абсолютно все просрали. Мысли о современной никчемности и предательстве посещали ее давно. После смерти Сталина она с открытым презрением относилась к этим никчемным людишкам. Они еще недавно трепетали от одного имени Вождя, а потом наперебой, брызжа слюной и старались опередить друг друга, обличали, полные желчи, все, что сделал для страны Великий горец. Многих она знала еще с тридцатых. Знала, что они, так же соревнуясь, кто раньше и больше, писали доносы друг на друга, тянули руки, на собраниях осуждая «врагов народа», приветствуя их расстрелы. Она знала их, а они знали, что она знает о них, и тихо ненавидели ее, мерзкой, противной, как холодная слизь, ненавистью. Привыкнув за годы работы в органах, мысли свои носить при себе, много замечать, но мало говорить, товарищ Кобра надеялась умереть, прежде, чем бровастый и вся его шобла окончательно развалят ее страну. Но будь что будет, пока бьется ее сердце, она продолжит служить своим идеалам. Несмотря ни на что, с ее мнением продолжали считаться, не потому что она была заслуженным пенсионером республиканского значения, а потому что те, кому это должно было, знали, что слова ее кое-что еще значат.

В фойе общежития спустилась уже прежняя Екатерина Берг, с прямой спиной, аристократической посадкой головы и твердым взглядом. Она прошла мимо турникетов к комнате вахтера и рывком распахнула дверь.

— У, блядь! — от неожиданности, Иван Никитич Жабин, вахтер общежития, расплескал наливаемую из чекушки в стопку водку, — вечно ты, Катька, будто крадешься!

— Все бухаешь? — спросила она, хотя и так было ясно. Иван Никитич, такой же как она, отставной чекист, известен был своей пагубной страстью. На службе звезд с неба он не хватал, делал что велят, вопросов глупых не задавал и каких-то угрызений, и сомнений в отличии от Екатерины Германовны не испытывал. Несколько лет назад, получив, наконец, перед пенсией вожделенную майорскую звезду на погон, уволился и пристроился на непыльную должность администратора студенческого общежития. Но с административной работой у него не заладилось, старик периодически запивал и изрядно завалил все, что мог, а ходили среди студентов слухи, что и проворовался. Правда или нет, но памятуя старые служебные заслуги, выгонять Жабина не стали, с должности сняли, но оставили уже вахтером.

Этот тип бывших коллег Екатерина Берг ненавидела до дрожи. Именно такие пропили и проебли великий Советский Союз, свернувший голову коричневой заразе в ее берлинском логове и создавший союз социалистических государств на половину Европы. Хотя и это было жалким подобием Всемирному СССР, к которому стремились настоящие большевики с 1917 года.

— Иди-ка, Иван, покури на крыльцо, мне позвонить нужно, — она отошла в сторону от двери, и выжидательно уставилась на вахтера, уперев руки в бока.

Сам того не ожидая, Жабин попер в дурь. Когда-то он знал Берг как не последнего человека в их службе, не особо помня ее биографию, но робел, подсознательно понимая, что он ей не ровня. Потом, уже на пенсии, не давало ему покоя, что получает она как персональный республиканский пенсионер, целых сто шестьдесят рублей плюс надбавки за выслугу и звание, тоже, впрочем, майорское, как и у него.

— А вот и не пойду! Командирша хуева, тоже мне нашлась! Завтра позвонишь, все равно ночь уже! Иди, спать ложись! Будь ты, кикимора, лет на сорок помоложе, я бы тебя тут уложил! Кхе-хе-хе! — смех Никитича больше напоминал чахоточный кашель. Был он Екатерине Германовне, противен донельзя с этим хамством, но в то же время жалок. В прежние годы, она бы, не испытывая ровно никаких чувств, пустила бы эту мразь в расход, прихлопнув ровно назойливого комара.

— Все сказал, старый душной козел? А теперь пошел вон! — было в словах Берг, в ее интонации что-то такое, от чего Жабина прошиб липкий пот. Вахтер, продолжая что-то нечленораздельно бурчать, встал, снял со спинки стула свой засаленный пиджак с орденскими планками, махнул залпом налитую стопку, сунул бутылку с остатками водки в карман форменных бриджей и пошел к двери. Уже открыв ее, он обернулся и бросил: «Сука!», перешагнул порог и демонстративно хлопнул дверью.

Она тут же выбросила из головы это назойливое, мерзкое существо, присела к столу, брезгливо отодвинула от себя остатки Жабинского пиршества — разложенные на «Пионерской правде» нарезанные куски сала, две дольки помидора и ломоть черного хлеба. В комнате вахтера было грязно, за ширмой виднелась неряшливо застеленная постель. Кроме того, тут реально пованивало. Туалет находился в конце коридора, и товарищ Жабин, не утруждая себя столь дальним променадом, похоже справлял малую нужду в стоявшее в углу старое ведро. Взяв трубку телефона, по памяти набрала номер. В городе, уже который день царила непривычная, но не особо заметная постороннему глазу суета. Что-то происходило. Слишком богатый у нее опыт, дабы не замечать этого. Ответили быстро, значит, она не ошиблась.

— Доброй ночи! Дежурный, позовите к аппарату, товарища Рыжикова. Конечно, я знаю который час. Кто? Скажите, у аппарата Екатерина Германовна Берг! Хорошо…

Минут пять она слушала в трубке неразборчивые голоса, шорохи, звуки шагов. Сунулся было, приоткрыв дверь, Жабин, но Берг, не говоря ни слова, показала ему кулак, и он скрылся, из окошка вахтерной. Видно было, как он поплелся куда-то в сторону туалетов.

— Алло! Капитан Рыжиков слушает! — недовольный голос сменил шорохи и хрипы.

— Товарищ капитан, это Екатерина Берг, извините за поздний звонок, у вас я знаю усиление, так что надеюсь, не разбудила.

— Разбудили, не разбудили, что сейчас об этом? Что у вас, Екатерина Германовна? — судя по недовольному голосу капитана, все же его разбудили.

— Знаете, Кирилл, — она позволяла себе столь фамильярное обращение, так как знала его еще зеленым лейтенантом, — у меня сегодня состоялось очень примечательное знакомство в общежитии. К одной нашей студентке приехал приятель, хотя, судя по моему опыту, они не просто приятели. Так вот, очень этот молодой человек показался мне подозрительным… Более того, я сердцем чувствую, это враг!

— Екатерина Германовна, опять? — в голосе ее собеседника послышалась усталость, — поймите, сейчас не прежние времена. Не 1937 год! Ну что там, у студентов, опять анекдоты антисоветские?

— Выслушайте, товарищ капитан, пожалуйста, до конца. Он, этот молодой человек… Он, понимаете, очень странный… Великолепно играет на различных музыкальных инструментах, но суть не в этом. Акцент у него легкий, сказал, что он из Прибалтики, но какой-то странный акцент… И самое главное, он под гитару спел на испанском «Cara al sol», причем очень хорошо спел!

— Вы знаете, Екатерина Германовна, сейчас… уже первый час ночи, право, нет у меня желания обсуждать иностранную эстраду, все равно я в ней не разбираюсь, если вам больше не чего сказать…

— Подождите! — торопливо перебила его Берг, опасаясь, что капитан госбезопасности по ту сторону линии положит трубку, — не о эстраде речь, он пел «Лицом к солнцу», гимн фаланги!

— Какой фаланги, — озадаченно спросил голос в трубке, — македонской?

О Боже, она закрыла ладонью лицо, Кобра почувствовала, как на нее нахлынуло отчаяние, ну откуда берутся сейчас такие дураки в службе… хотя… он по-крайней мере знает, что была такая македонская фаланга, может быть не все потеряно.

— Нет, — спокойно и как можно терпеливее ответила старушка, — не македонской, а испанской, это гимн испанских фашистов! Вам не кажется странным, что это сегодня звучало в общежитии Смоленского медицинского университета?

— О, извините, это, конечно, меняет дело, я заеду к вам, и вы все, подробно мне расскажете, договорились? А сейчас, ложитесь спать, товарищ Берг! — раздался щелчок, за которым последовали короткие гудки.

Екатерина Германовна положила трубку на рычажки телефона и устало откинулась на спинку стула. По тону собеседника, она поняла, что он не очень серьезно отнесся к сообщению, она вздохнула и, встав со стула, направилась к выходу. Действительно, очень хочется спать, может быть сегодня она уснет быстро и без снов, главное без снов…

В дежурной части Смоленского КГБ, средних лет капитан с холеным лицом, выругался и спросил:

— Женя, чайник горячий? Раз уж разбудили, пошли чаю выпьем!

Дежурный, старший лейтенант, не вставая из-за пульта, кивнул на замолчавший телефон:

— Что хотела-то?

— Да бред какой-то несла, я и сам толком не понял… — ответил Рыжиков.

— Не знаю, не знаю, кто давно работает, про нее интересные вещи рассказывали, в старые времена она была толковым агентом! — недоверчиво сказал дежурный.

— Да может и была когда-то… а сейчас, похоже пережила бабка свою голову, фашисты ей испанские мерещатся с гитарами в общежитии, и смех, и грех! Ну пошли, угощай чаем!