Глава 13. Тлен

К старому Головкину участковый добрался уже почти к шести по полудню. Как и в многих сельских дворах, калитка была не заперта, и Сергей, отворив ее, прошел во двор. Вдоль палисадника во дворе, мощно — по грудь взрослому мужику — разрослись, кусты черной смородины, которую сейчас обирал давний потомок Деда Архипа — Матвей. Был он уже совсем не молод, наверное, постарше Василия Лопатина, и приходился Архипу, праправнуком.

— Добрый день, Матвей Ильич, знатная уродилась в этом году смородина? — заговорил с хозяином милиционер.

— А! Сергей Иванович! Здорово! На-ка попробуй… — Головкин протянул Горохову в ладони несколько крупных, налитых черным матовым цветом ягод.

Сергей закинул их все в рот, смородина была сладкая и чуть терпкая, с легкой кислинкой. Что и говорить отличная!

— Отличный вкус! Хоть на варенье, хоть в компот, а можно и настойку ставить! — похвалил ягоды милиционер.

Матвей довольно щурясь в улыбке, потеребил рукой седые уже, коротко стриженые волосы и кивнул на стоявший у ног приличный таз в который собирал ягоды:

— Давай угощу! Отсыплю тебе с Леной в кулек… Уже устал собирать, а еще на задах несколько кустов, черной и красной.

— Нет, Матвей Ильич, у самого растет, но, конечно, с твоим вкусом не сравнится! Вот если выкопаешь мне от куста отростки, благодарен буду! Чай сортовая смородина у тебя, не дичка лесная!

Польщенный столь высокой оценкой престарелый отпрыск деда Архипа, слывший на селе заядлым садоводом и огородником, засуетился:

— Да че ж нет-то! Сейчас за лопатой схожу, кусты и так разрослись, мне только в радость!

— Да погоди дядя Матвей, не горит, собери ягоды, а в конце августа я зайду, да выкопаю куст, который скажешь. К тому же по делу я. — остановил его Горохов.

Матвей сразу как-то посерьезнел, хитрые, с прищуром глаза забегали, вспоминал видно свои грешки, явные да не явные.

— А что стряслось-то? — спросил он, изменившимся враз голосом, с легкой хрипотцой, отряхивая перемазанные смородинным соком ладони и вытирая потом их о старые выцветшие штаны.

— Да успокойся! Я до деда Архипа. Дома он? — успокоил хозяина участковый.

— Туточки был с обеда, а что к нему за дело? Случилось что? Он последние дни сам не свой, то еле ходил, а третьего дня, будто лет тридцать скинул, носится по селу, словно реактивный,— озадаченно развел руками хозяин, — на задах он, у бани, корзину плел. Идем…

Они пошли вдоль завалинки в глубь участка.

— Не волнуйся, Матвей Ильич, ничего такого не случилось. Лена попросила с ним поговорить, чтобы в клуб зашел. Решила она, это…как его… краеведением заняться. Кто, как не дед Архип, может историю села рассказать? Что сам видел, да слышал, что по рассказам родственников ваших, помнит. Вот и запишет.

— Это точно! Он даром, что вторую сотню лет разменял, а память у старика лучше моей! — закивал враз головой повеселевший Матвей, — я если от Катьки своей трешку занычу, то потом, хоть убей, не помню, где спрятал. А дед… дед в этом сила! Все помнит!

У старенькой, покосившейся небольшой баньки, из потемневших, хвойных стволов сгорбившись сидел на лавке дед Архип, корзина которую он плел угловатыми, но сильными пальцами, лежала на земле рядом. Старик то ли услышал их, то ли почуял приход Горохова, кто его знает, но уже ждал, когда они подойдут.

Сергей вежливо поздоровался, старик в ответ чинно кивнул. Оба повернули голову в сторону Матвея.

— Спасибо, что проводил Матвей Ильич. Извини что отвлек, еще раз спасибо за ягоды, — сказал милиционер и улыбнувшись, протянул Головкину младшему руку.

Тот почувствовал образовавшуюся неловкость, пожал Горохову руку и вновь вернулся к смородиновым кустам перед домом.

Проводив праправнука взглядом, дед Архип взял прислоненную к стене бани клюку и, опираясь на нее, покряхтывая, поднялся.

— Я думал, ты с утра придешь… ну, да ладно, пошли уже… — повернувшись споро, зашагал согнувшись, не оглядываясь на собеседника, в противоположную от родственника сторону. За баней, в заборе была еще одна калитка, ведущая на огород, и дальше в сторону колхозного скотного двора.

Дошли до коровника скоро. Только одна из сельских старух, жившая в крайнем к скотному двору дому, беззубая бабка Нюра, бывшая, правда, раза в два моложе Архипа Головкина, почтила их вниманием. Высунувшись в калитку, она ехидно поинтересовалась:

— Ой! Ой! Кудай-та, тебя, Архипушка, мильцанер повел? Никак старый хер набедокурил чегой-та!

Старик Головкин степенно остановился, огладил рукой белую свою бороду и крикнул в ответ:

— Вот, Нюрка, дозналась власть, что на коровнике, я доярку обрюхатил! Иду с повинной, под венец предложу!

Старуха поперхнулась заготовленной фразой и взвизгнула. Глаза зажглись торжеством. Она юркнула за забор и в перевалочку метнулась к дому. Этой сплетней с окрестными бабками нужно было поделиться как можно скорей.

— Зачем ты ей так, дед? — осуждающе покачал головой милиционер.

— Ну их всех! Глаза бы не смотрели. Ты вот совсем молодой, Сережка. А я вот чем дольше живу, тем больше дивлюсь, измельчал народишко-то наш. Почитай я ихних дедов и бабок всех знал, люди были, как люди… а эти, будто моровое поветрие какое прошло… плюнуть да растереть! Только языками чесать, а кто помоложе, водку еще пить! — старик махнул клюкой в сторону дома бабы Нюры, и пошел дальше.

Вечерело. В обширных зарослях одичалой ежевики неистово стрекотали кузнечики. За скотный двор сроду никто и не ходил, кусты вымахали, где в человечий рост, а где еще выше. Тропка, по которой они прошли, была почти незаметной, не иначе только старый Головкин, время от времени и ходил тут. Набольшая проплешина жухлой травы, посреди небольшой прогалины и большой, почти в пояс взрослого мужчины, кусок гранита, невесть как оказавшийся тут. Сергей почувствовал, пришли они.

— Вот. Тут их и похоронили. Ишь, и трава отчего-то здеся не растет толком. Тут ведь, паря, когда-то господский сад рос. Эх и добрый, скажу я тебе, сад был! Яблоки да груши были, чисто мед, деверья одно к одному. Барин, сказывали, саженцы привез, откуда-то с Бесарабии, в ту пору с еще турком война была. Вместе с яблонями и турка-садовника добыл. Здоровый тот турок был, черный, как медведь. Боялись мы, ребятня его, страсть! Я еще до того, как на службу ушел, мальцом совсем бесштанным за яблоками сюда лазал. Однажды поймал меня этот турок. Остальные хлопцы порскнули кто куда, а я вишь ли, рубахой за плетень зацепился и повис. Ору, будто режет меня тот турок. А он сгреб меня как кутенка и отнес в дом господский. Я сомлел от страха, думал, кончилась жизнь твоя, Архипка… Конюх там мне розог хотел всыпать, уже разложил, да барыня пожалела, не позволила пороть. Молодая была, красивая. Мне показалось, будто святая угодница с церковной росписи сошла. Как сейчас помню, юбка до пят черная, а по верху блузка белая в кружевах вся и зонтик держит. Спрашивает, как тебя мальчик зовут. А я оробел, будто язык отнялся. Конюх Матвей, как прикрикнул, я только тогда и в сознание пришел. Архипкой, говорю, кличут…

Барыня и говорит:

— Приходи, Архипка, в усадьбу с товарищами своими, яблоками, да грушами я сама угощать буду. А в сад не лазайте, не ломайте деревья.

Да… вот как оно было-то. Барыню-то, потом, как смута началась, мне сказывали, порешили какие-то пришлые. Она совсем уже в возрасте преклонном была. Не пожалели, нехристи. Да и усадьбу спалили. А сад уже наши мужики вырубили! А зачем вырубили, сами потом объяснить не могли. Я, когда домой вернулся, увидал, ахнул. Что ж говорю, вы ироды окаянные наделали?! Зачем порубили сад? Сами бы ели те яблоки. Они все руками разводят, да глаза прячут… Такая вот злость в народе была. Дикая, бестолковая.

Речь у старика лилась гладко и плавно. Он присел на выступ большого камня, видно было, что выемка та, им облюбована уже давно. Он, наконец, замолчал. Сложив руки на клюке, смотрел куда-то в даль. В стариковском глазу блеснула слезинка. Горохов, переступая с ноги на ногу, подумал, что, пожалуй, записать дедовы рассказы о старине мысль, и правда, стоящая, нужно поговорить с женой.

— Всех тут похоронили? И старосту тоже? — спросил уже по делу милиционер.

— Да, всех. Почитай вот тут, от сих до сих, — дед Архип указал клюкой в дальний угол прогалины, а потом ткнул прямо Сергею под ноги.

Горохов сделал шаг назад, прикинул, сколько по времени у них уйдет раскопать могилу, стараясь не поддаваться подкатывающему чувству холодного ужаса. Покойники с его службой, были не в новинку, но выкапывать давно истлевшие останки, все же жутко. К тому же, скорее всего придется все делать ночью, не хватало еще, чтобы днем, принесла нечистая, какого-нибудь скотника в кусты по нужде.

— Ты дедушка видел, как все было? Глубоко зарыли их? — уточнил он.

— Да нет, отколь тут глубокую-то могилу копать? Зима же была, морозы стояли лютые, не такие как в первый-то год войны, но все равно дюжие. Немцы тут, взрывчаткой рванули землю, да потом мужиков местных согнали, те, лопатами воронку и углубили. Те стало быть брезент расстелили, сложили покойников, да другим куском брезента накрыли и засыпали… И Прокопыча, приятеля моего старого с ними. Поперву, не хотели его с немцами класть, но потом ихний офицер, расспросив, что и как было, велел вместе хоронить. По-русски тот немец говорил хорошо, чисто. По возрасту, похоже, был из старых наших, из офицеров лифляндских, наверное. Да… и как все было, тоже я видел. Звери, чистое дело, звери… Всякого я на войнах видел, больше всего зла и страху, конечно в Гражданскую натерпелся, да что уж там, и сам не ангел был… Но то что в ту ночь эти бандиты вытворяли, совсем было диким. Раненых-то они в школе порешили, не на моих глазах, только крики слышал, да потом тела видел. Без глаз, изрезанные, вспоминать и сейчас страшно. Прокопыча, этот еврей ихний, комиссар, из дома на снег выволок, у крыльца и порешил. А уж что они с немецкой девкой сотворили, медсестрой, то, уж, извиняй, парень, я тебе рассказывать не стану.

Голос старика дрогнул, он высморкался и, утерев глаза тыльной стороной дрожащей морщинистой руки, замолчал. Милиционер, внутренний мир которого и так за последние дни трещал по швам, не находил себе места. Вечер выдался душным, но парня бил сильный озноб.

— Но ведь это…. Немцы, они, тоже зверствовали, жгли, убивали, война… — попытался он неуверенно возразить.

Голос деда Архипа был чуть слышен:

— Оно, конечно… Сергей, сука она, война. Ой, какая, скажу я тебе, сука! Может и немцы свирепствовали, но я что видел, то и рассказываю тебе. От немцев в эту войну мы хлебнули лиха, почитай обезлюдило Чернево, поубивало мужиков, поранило. Кто вовсе сгинул, а кто потом от ран и увечий уже дома помер, на перечет все, кто вернулся, а сколько ушло-то…. Да ты, вона, и сам на памятнике, у сельсовета, прочитать можешь, сколько семей без мужиков осталось. Но то на войне, тама или ты, или тебя, что уж говорить, сам служил, понимаешь. А немцы… Что они к нам полезли, то не ведомо мне, сказывали, сам слышал, что если бы не они, то Сталин сам бы войной на них пошел. Но то, опять-таки, бабка на двое сказала, пошел бы или не пошел он на немца войной, а что было, то было. Но что бы раненых, да пленных убивать, то не видал я такого. В первую Германскую, точно такого не было. Там мы своих раненых собирали, и немчуру с ними, и лечили их, разницы не делая, а немцы, наших тоже. Плен-то, он во все времена горек был, но после войны наши мужики пленные от немцев вернулись почитай все. А в эту войну, кто в плену германском цел остался, еще и многие в лагеря угодили, а оттуда, хорошо, если из пяти один возвращаются, уж ты мне поверь, на своей старой шкуре проверил. В Гражданскую… да было…. Озверел в ту пору народ! И у меня на душе грех есть, стрелял пленных. В бою-то сгоряча, когда пули свищут, да пушки палят, и не смотришь, поднял, кто руки или нет. Штыком в живот, да дальше побег! А и потом, злоба была великая, уже и не в горячке, было…убивали… он бывало, на коленях ползает за ноги тебя хватает, Христа с Богородицей поминает, воет, детками и матерью заклинает, а ты ногой оттолкнешь, винтовку вскинешь, и в упор… Страшно было, Сережа, ой, страшно! Не с пустого так, а от того что слепила глаза нам ярость и кровь! Бывало, выбьем красных с городка какого или сельца, находим наших пленных… замученных. У кого погоны на плечах вырезаны, у кого кишки выпущены, а ты с ним, с покойным, третьего дня только из одного котелка ел, махоркой делился. А уж что они с священниками, али с теми же докторицами творили, то тоже, не стану и рассказывать. Поверь уж, после такого я бы и сейчас не сдержался… а немцы… что немцы, мы тут, в Чернево, почитай всю войну жили, от немцев беды не видели. Может, на отшибе село оказалось, но то факт. Может, где-то и зверствовали, но что знаю то и говорю. А то, что Овражки спалили, то, сам понимаешь, отчего приключилось такое. Местные, оно ведь все живы остались, хотя лиха хлебнули полной чашей, в зиму без крыши над головой остаться…

У Сергея внутри, было пусто и темно, в голове шумело, стучала в висках кровь. Он словно не здесь был. Почувствовал, что его теребит за рукав дед.

— Что?

— Спрашиваю, когда теперь за дело возьметесь? Ась? — дед кивнул вниз и чуть в сторону.

В плену своих мыслей, милиционер, не сразу понял, о чем старик спрашивает, потом встрепенулся:

— Завтра Андреич с пасеки приедет, с вечера и приступим.

До дома Головкиных, они добрались в начавшихся сумерках. Во дворе с нетерпением уже ждал Матвей, попытавшийся всучить участковому ведерко смородины, но Сергей, замахал руками и скорым шагом заспешил к дому где, наверное, заждалась жена.

****

Тяжело и хрипло дыша, Василий отвалился на спину, запрокинув на подушке голову подбородком вверх. Вот ведь… не зря говорят: «Седина в бороду, бес в ребро». Переводя дух, Лопатин улыбнулся, оказывается» бес» этот, совершенно необязательно плох, подл и мелок. Несмотря на приоткрытые оба окна, в светлице было жарко и душно. Одеяло давно они свалили на пол, а простыня сбилась в какой-то невообразимый ком. Наташа приподнялась на локте, склонила голову чуть на бок, отчего волосы почти закрыли ее лицо и положила горячую ладонь ему на грудь. А потом, чуть согнув пальцы, как кошка, выпускающая из подушечек когти, легонько надавила на его кожу ногтями. Василий прикрыл глаза и не стал сдерживать протяжный, сладострастный стон. Женщина наклонилась и принялась быстро и жарко покрывать его грудь поцелуями, а потом обхватила руками, закинула ногу на бедро и прижалась к телу щекой. Он опустил голову и встретился взглядом с сияющими глазами любимой женщины.

Что еще нужно для счастья? Самое главное, когда вот так, мягким теплым солнцем лучатся счастьем ее глаза! Подарила судьба на склоне лет радость такую. Андреич, поднял руку, запустил пальцы в густые Натальины волосы. Она как кошка прищурилась и издала похожий на мурлыканье легкий стон. А ведь дюжину дней назад он, наливая очередной стакан самогона, думал сквозь пьяную пустоту в душе, что жизнь окончена. Думал, пойти в сарай, закинуть на балку вожжу и сунуть в петлю, дурную, седую голову! Дурак… где были его глаза, его уши, когда он встречался с ней в магазине? А ведь давно засматривался… По всему выходило, что если бы не последние события, повернувших с ног на голову всю его жизнь, то и этого, запоздалого счастья, не было. С Натахой все было не так, как когда-то с женой. Наверное, потому что молодость их пришлась на трудное послевоенное время. Да и воспитаны были по-старому… Лопатин помнил, как долго ухаживал за Верой, как она первое время их близости дико смущалась и ничего-то у них не получалось. Потом первоначальная страсть, быстро превратилась в рутину, когда главное было сделать все побыстрее, пока дети не проснулись. И сделать «это», без всяких непонятных изысков, когда просто повернуть жену на бок со спины, уже казалось чем-то неестественно новым. Когда им исполнилось уже лет по сорок, жена как-то заявила, что «мы уже старые так часто этим заниматься» и редкая их близость, превратилась совсем во что-то механическое, когда оба получали удовлетворение за считанные минуты и тут же засыпали, отвернувшись спинами друг к другу. Потом страшное известие о гибели сына просто убившее жену, ее болезнь. Тот год, у Василия прошел как в ужасном бреду, когда он метался по врачам и видел, как стремительно угасает Вера. А потом… он заливал пустоту и обиду на судьбу, самогоном. Только одно светлое пятно в жизни, не давали ему полностью уйти в алкогольный мрак — дочка Машенька. Особенно все стало плохо, после отъезда дочери на учебу в Смоленск. Ветшал дом, разваливалось хозяйство, опускались руки.

А потом вдруг все резко изменилось, когда…

— О чем задумался, милый? — Наташа заметила, что его рука остановилась, а глаза погрустнели.

Голос ее, такой глубокий и мягкий, заставлял Василия трепетать и таять, словно пчелиный воск у огня. Рука женщины, скользнула по животу, опустилась ниже по жестким волосам и легла, слегка сжав, на его плоть. Андреич почувствовал, как горячая кровь вновь приливает к промежности и под ее рукой крепнет, наливаясь силой, его мужское естество. Второй раз за ночь. Наташа приподняла голову и впилась в его губы долгим поцелуем, ритмично двигая рукой восстающую плоть, а потом, изогнувшись, стремительно прильнула губами к почти полностью восставшему органу. Лопатин задрожал, в голове шумела кровь, не вся видно ушла вниз… С первой их ночи, Лопатин был поражен ее раскованности и страсти. Дурную мысль, откуда вдова этому всему научилась, он сразу задвинул, куда-то на задворки сознания, оно ему надо? Это знать? Она его женщина, а он принадлежит только ей. Его вполне все устраивало. К тому же, первая робость и мысли, сможет ли он, оправдает ли ее надежды, после той ночи ушли. Смог. Оправдал. Сам себе удивлялся, не ведал в себе таких сил и нежности.

Конечно, основная заслуга была ее. Но оказалось, что после некоторой первой робости, набросились они друг на друга просто неистово. И будто оказались созданными друг для друга, понимали желания не с полу слова, с полу движения. Она направляла его умело. И выходило, будто все само собой. Хорошо, что в доме было темно. Не раз, краска смущения заливала огнем лицо Василия. Он сначала пытался оттолкнуть ее голову, вдруг оказавшуюся меж его ног. Смутился, когда жаркие губы, хрипло от сдерживаемой страсти, шептали: «Я хочу почувствовать тебя… сзади!» Запретов у нее не было, и после первого недоумения Лопатин принял это с радостью, ведомый желанием ответить любимой той же страстью, которую она дарила ему. Да и что может быть лучше глубокого стона наслаждения, когда он первый раз, ласкал ее «там» языком и губами. Он вспомнил, как она, в ту их первую ночь, погасив свет, снимала одежду перед ним, лежащим с колотящимся сердцем, а лунный свет из окна красил кожу женщины в матово-белый. Он не верил своим глазам и своему счастью, глядя, на ее не по возрасту ладную фигуру, не очень большую, но все еще упругую грудь, не знавшую материнства, упругий, чуть полноватый живот, полноватые, но стройные ноги…

Кончили они вместе, оглашая комнату пустого дома слившимся в один звук стоном. Он сильными последними ударами тела, толчками изливаясь в нее, а она, — обхватив его руками и ногами, стараясь прижаться, как можно плотнее. Жена все время боялась залететь, но отчего-то не пользовалась ничем. А со временем это превратилось у нее в настоящую фобию. Но вот сейчас они просто не думали об этом — удовольствию не мешало ничего.

— Я все думаю, за что бог мне тебя дал, за какие заслуги… или мы достаточно настрадались, чтобы и у нас началось что-то хорошее, — обессиленно шептала Наташа, прильнув к нему разгоряченным телом.

— Спи, родная. — Андреич поцеловал ее в полузакрытые глаза, — завтра с утра едем в Чернево, тебе смену принимать, а у меня дела с Сережкой… а еще на рассвете на пасеку загляну, второй улей от леса поправить нужно…