Глава 14. В пыли и пламени

Уснули они, наверное, ближе к рассвету. Ночная тьма за окном уже менялась на серые рассветные сумерки. Но с первыми, ранними лучами солнца, Кудашев проснулся от неясной тревоги. Что-то угнетало и давило на сердце, назойливые, тревожные мысли окутали и, в конце концов, разбудили. Он немного полежал с закрытыми глазами пытаясь вслушаться в свое сознание, понять причину тревоги, но горячее, женское тело рядом полностью владело сознанием. Обершарфюрер чуть подвинул плечо, Машина голова с его плеча скользнула на подушку и замерла на ней с разметавшимися волосами. Он приподнялся на локте, ласково, чуть касаясь, провел по русым волосам. Моя женщина! Все бывшие до нее, просто недоразумение. Она… она теперь для него — все! Другой такой не было, нет, и не будет! Теперь ему нужно заботиться о них двоих. Это делало положение сложнее, много сложнее. Но что сделано, то сделано и нет смысла жалеть. Но, когда она рядом, я не могу ни о чем думать, кроме нее, а мне именно сейчас нужна холодная голова. Юрий опустился и легонько поцеловал Машу в висок и уголок закрытого глаза. Девушка что-то спросонья прошептала и издала легкий стон. Он какое-то мгновенье боролся с желанием вновь страстно прижаться к ней, покрыть все тело поцелуями и ласкать, ласкать… Но, стараясь не разбудить, выбрался из-под одеяла. С трудом оторвал взгляд от оголившегося соблазнительного изгиба бедра, прикрыл Машу одеялом и принялся одеваться.

Чтобы очистить разум, лучше всего годилась медитация, стоило найти укромный уголок, пока все спят и привести сознание в порядок. Последнее время, ему это очень помогало, новые силы и способности, требовали осознания. Юрий не раз добрым словом помянул старичка индуса, казавшегося в Орденском замке в Восточной Пруссии не уместным, как бегемот в Рейне. Но он учил курсантов специальной школы СС, тому, что в индуизме известно со времен Вед и способствовало, по мнению учителей, развитию последней фазы биологической эволюции человека. Интересно, но тогда, во время учебы, он не понимал всего, хотя и находил полезным…

Только чуть не умерев в смоленском лесу, вдруг понял, что это на самом деле. Или он все же, прежний Юрий Кудашев умер, и родился кто-то другой? С такими мыслями он дошел до комнаты, где вчерашним вечером отмечали дружеским ужином их приезд. Неожиданно, из неплотно прикрытой двери послышался негромкий перебор гитарных струн, мелодия была незамысловатой, но брала за душу. Юрий чуть помедлил, а потом вошел в комнату. Там в утренних сумерках, на табурете в углу, прислонившись к стене, с гитарой, сидел один из вчерашних новых знакомых. Кудашев запомнил, что его звали Олегом. Плотный, здоровый с коротко, по-военному, стриженными белобрысыми волосами парень с хорошим, простым русским лицом. Сейчас он был в тельняшке, которая в полумраке, казалось состоящей из одних светлых полос. Он молча кивнул тихо вошедшему парню, и после нескольких аккордов негромко запел, как поют исключительно для себя.

Я в весеннем лесу пил березовый сок,

С ненаглядной певуньей в стогу ночевал.

Что любил — не сберег, что имел — потерял,

Был я смел и удачлив, а счастья не знал…

Прикрыв глаза, Юрий впитывал строки песни, чувствуя, как они откладываются в голове и бередят сердце, особенно последний куплет, «узнает ли Родина-мать, одного из пропащих своих сыновей…»

То как пел ее Олег, заставило Кудашева проникнуться к нему симпатией, видно у человека на сердце боль какая-то. Печаль, которую в песне лучше всего высказать. Ведь в музыке своя магия, она лечит печаль или горе, и многое может. Наконец, он отложил гитару на стол и вздохнул.

— Какая хорошая, песня. И играл ты хорошо, от души… — прошептал Юрий.

— Ну, скажешь тоже, до тебя то, мне далеко, — так же негромко ответил Олег.

— А разве дело в том, что ты, Олег, взял одну или две неверные ноты, — усмехнулся гость, — главное в том, как ты играешь и поешь, ты же душу вкладываешь, вижу. А что это была за песня?

— Не узнал? — удивился парень в тельняшке, — это же из фильма про резидента!

Кудашев, в который раз попал в затруднение. То, что, по-видимому, было очевидно и знакомо тут всем, но не для него, могло с головой выдать. Он смущенно завозился, страстно надеясь, что парень не обратит внимания на сложившуюся ситуацию.

— Да, да, как же… вспомнил… Точно из фильма, — он старался, чтобы интонация его выдала смущения, — но что случилось, Олег, мне показалось, на душе у тебя не ладно.

Собеседник не ответил. Олег поднялся, протянул руку к столу, поднял стоявшую на нем бутылку, взболтнул и со вздохом поставил обратно. Пустая.

— Да, как тебе сказать, — начал он, не повышая голоса, — я ж с кафедры, защита скоро, и все… Окончена студенческая жизнь, здравствуй товарищ военный хирург… Погоны на плечи и все… Распределят в какую-нибудь дыру, в Среднюю Азию или в тайгу. Лапы у меня мохнатой нет, папы-генерала тоже, да и откуда. Я поступал сюда из простого села, из Липецкой области. Нет, ты не подумай, я ж знаю, ты сам военный, Машка говорила, а мне всегда хотелось военным врачом стать, но вот… Марина…

— Что, Марина? — спросил обершарфюрер, вспоминая девушку, сидевшую вчера за столом рядом с Олегом.

— Да вот ночью, наконец-то, поговорил с ней серьезно… — вздохнул парень, — сказала, что в ебеня не поедет, ее тут в ординатуре готовы оставить на два года… Я понимаю, что, если уеду, а она останется, это все, конец отношениям.

Сказать Кудашеву было решительно нечего, было жалко этого молодого мужчину, так надрывавшего душу в песне, да и признаться пара они с этой Мариной были хорошая, глаз радовали.

— Жалко, — продолжал Олег, — видно не тот она человек, как я думал, не то, что вы с Машей?

— А что, мы с Машей? — смущенно спросил Юрий.

— Да, ладно… — усмехнулся будущий военврач, — вы ж всей общаге спать не давали, такое просто так не бывает, а мы тут всякого повидали. После ваших криков, Маринка, ко мне и так и сяк, но после нашего разговора, меня как отрубило. Так и отвернулся, сказал: спать хочу.

О как! Подумал Кудашев, неужели так у них голову унесло, наверное, и правда… Воспоминания о Маше, обдало волной жара, и дрожью желания.

— Да даже не в этом дело, — продолжал Олег, — достаточно было вчера посмотреть, как вы за руки держались, как смотрели друг на друга, чтобы понять — это настоящее.

Кудашеву захотелось, как-то поддержать собеседника, ободрить его, всеми обострившимися чувствами, будущий медик был ему симпатичен, но что сказать? Чужая душа — потемки! — Может все не так уж и плохо… — начал он.

— Да ладно, я ж понимал, что к этому все шло… И, честно говоря, даже смирился, но на душе все-таки погано, — не весело усмехнулся Олег и покачал головой, — посмотри в холодильнике, вроде девчонки ночью убирали туда бутылку.

Юрий кивнул, поднялся и подошел к старому массивному холодильнику, на котором сверху блестела металлическая полоска «Саратов». Потянул с трудом дверцу, на что холодильник ответил изменившимся гулом, достал полупустую запотевшую бутылку. Несмотря на приличный возраст, морозил холодильник отлично! Он протянул ее Олегу, отрицательно покачав головой на предложенное жестом приглашение составить компанию. Парень налил грамм сто и залпом, в один большой глоток, выпил, негромко крякнув. Без закуски.

— Ты тоже, брат, военный? Маша вчера днем прибежала, на уши все тут поставила, говорит друг погибшего брата в гости приехал… в отпуске, после ранения. — сменил он тему.

Кудашев с одной стороны рад был, что Олег отвлекся от обсуждения их личных переживаний, но почувствовал, что дальше разговор вступил на очень шаткую почву. Ну, стоит сыграть на проверенной теме секретности…

— Все так, Олег, все так! Только извини, не могу рассказывать, что да как… К тому же с памятью проблемы время от времени…контузия…

Собеседник понимающе кивнул, но все же спросил:

— Африка? Латинская Америка?

Обершарфюрер решил играть на знакомом поле. Чтобы там ни было, какое-то время он в Африке, и правда, служил, если не вдаваться в подробности, может прокатить.

— Африка. — ответил он кратко. Видно, как и в их мире, тут СССР, лез, неся коммунизм во все дыры, кое-что о современной политике он уже узнал из книг в сельской библиотеке.

— Сильно покоцало? — так же кратко, но заинтересовано, спросил Олег.

Неееет… надо разговор этот прекращать, подумалось ему.

— Чуть жив остался, даже сам не знаю, как уцелел, — тем не менее, сказал чистую правду Кудашев.

— У меня, Олег, на все жизнь благодарность к вашей касте — военным врачам! Настоящее мужское дело! Ведь… тех, кто готов дыры в других людях делать, много, а вот штопать нас, не всем дано! Удачи тебе!

Парню явно было приятно услышать такие слова, как-то отошла в сторону тоска от размолвки с девушкой и перспектива дальнего гарнизона. В комнате было почти совсем уже светло и Юрий заметил, что его собеседник слегка покраснел от услышанного.

Но время упущено, подумалось Кудашеву, совсем рассвело, утро… Идти куда-то, медитировать, не стоило. Легко можно нарваться на лишние вопросы. Да и Маша проснется, наверное, скоро. Если его не будет рядом, после их первой ночи, что она подумает?

— Пойду я к себе! Спасибо за отличную песню и добрые слова. Ты не грусти, Олег. Знать лучшие дни у тебя впереди! — он поднялся из-за стола, одернул рубаху и, не ожидая ответа, вышел в коридор.

Маша проснулась в тот момент, когда он тихонько скользнул в комнату аспирантов. Она сладко потянулась, улыбнулась, увидев его, протянула к нему руки. Юрий сел на краешек постели, нагнулся и поцеловал ее в покрасневшую от сна щеку. Тут же руки обвили ему шею, девушка притянула его к себе, он рухнул в постель. Полетела в сторону лихорадочно стаскиваемая одежда и девичье тело обожгло Кудашева будто огнем. Она не спрашивала, куда он выходил, а Кудашев ничего не говорил. Их губы не разъединялись, а руки гладили и ласкали тела друг друга, повторяя при свете начавшегося дня то, что началось под покровом глубокой ночи.

На завтрак почти опоздали. Пару раз, отдышавшись, они уже начинали было одеваться, но вновь падали на смятую постель в объятиях друг друга. Когда все же вышли из комнаты к завтраку, Машины губы припухли от поцелуев, а скулу Юрия украшал весьма подозрительный синяк. И он только радовался, что под одеждой не заметны царапины на спине и бедрах и другие, красноречивые следы их страсти. Маша сияла, время от времени бросая на своего мужчину взгляды, от которых ему было не по себе. Смесь восторга и хищного голода! Девушка сама не ожидала от себя такого темперамента и напора, до такой степени это не походило на ее первый сексуальный опыт. Но у самой двери комнаты-столовой она замешкалась, вдруг вспомнив вчерашнюю ссору с Оксаной. Ой, божечки ты мой, как же стыдно! Хоть бы Оксанки тут не было!

Но не тут-то было. Оксана, по-видимому, пришла незадолго до них и активно намазывала толстый слой масла на кусок белой булки. На звук негромко скрипнувшей двери, все находившиеся в этой комнате, используемой студентами, как столовую, обернулись. Кроме Оксаны, завтракали двое парней, один из которых, Олег, был вновь со своей подругой. Судя по их унылым лицам, отношения между ними оставались далекими от идиллии. Еще один молодой мужчина и девушка, имен которых Юрий не запомнил, о чем-то в полголоса разговаривали. При виде Кудашева и Маши, все замолчали, пристально рассматривая вошедших. Только Оксана, бросив быстрый взгляд на подругу с приятелем, громко фыркнула и демонстративно отвернулась. Неловкая пауза длилась не долго:

— Ну, давайте за стол, герои любовники, мы уж тут думали, вы вовсе к обеду встанете! — улыбнувшись, сказал Олег.

Маша смутилась и покраснела. Хотя студенты-медики, вовсе не были ханжами и частенько, в своем кругу, откровенно обсуждали самые откровенные физиологические темы, но одно дело говорить о ком-то, а совсем другое слышать подобное о себе. Но все разрядилось веселым смехом присутствующих, и они присоединились к компании за столом. Но явно тему оставлять не спешили, оказывается шуму они наделали ночью много, сами того не замечая. Одна Оксана, сидевшая рядом с ними, оставалась хмурой. Лопатина и так переживала за их вчерашнюю сцену ревности, наконец не выдержала.

— Ну ладно тебе! Прости за вчерашнее… Сама не знаю, что на меня нашло! — шепнула она, склонившись к подруге, улучив момент.

Та ответила не сразу, явно делая усилие:

— Ладно…забыли! — А потом, пристально посмотрев на разговаривавшего с парнями Кудашева, так же чуть слышно, спросила:

— Что, так оказался хорош?

Маша, покраснев, не нашла, что ответить и принялась с усиленным рвением размешивать в стакане чай. Только окончив завтракать и вставая из-за стола, нагнулась к самому Оксаниному уху, прошептала:

— Более, чем хорош!

И оставила подругу с завистью смотреть им с Кудашевым вслед.

В коридоре они расстались, договорившись встретиться через пятнадцать минут у выхода на первом этаже. Оба молча постояли, борясь с желанием вновь пойти вдвоем в комнату аспирантов, но победила в конце концов сознательность и предвкушение, что уж вечером они точно все повторят. Вернувшись в комнату и заправляя измятую постель, обершарфюрер вновь почувствовал знакомую уже тревогу и беспокойство. А ведь круги вокруг него все сужаются и сужаются, кроме того он начал чувствовать какую-то противоборствующую силу. Сила эта, чем-то схожая с его, пока не нашла, где он, но само наличие столь неожиданных чувств добавило чувство опасности. В голове будто начал звонить тревожный звонок, пока тихо, на грани восприятия, но он знал, чувство это, будет все расти, а звонок звонить все громче.

В фойе они встретились, как и договаривались, не в привычках Маши было опаздывать. Взявшись за руки, они покинули общежитие Смоленского государственного медицинского университета, провожаемые недовольным на весь мир, взглядом плешивого вахтера.

— Я тебя до центральной библиотеки провожу, покажу куда пройти, а сама с девчонками, поеду к нашим подшефным. В детский дом. Нужно отвезти туда собранные студентами подарки. Давно уже нужно было, да то экзамены, то еще что-то… — говорила Маша. Девушка, весело рассказывала о своих планах, прижимаясь всем телом на ходу к Кудашеву, тревога которого, от чувства их близости постепенно отходила на задний план. Не проходила. Только скрывалась за его ласковой улыбкой обращенной к любимой женщине.