Глава 19. Ссора

Обершарфюрер медленно приходил в себя, возвращаясь из ноябрьского Мюнхена 1923 года, в Советскую Россию 1979. Он привычно уже унял колотящееся сердце и восстановил ровное дыхание. Встретившись глазами с встревоженной девушкой- библиотекарем, попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. Какая-то гримаса больше похожая на оскал.

— Благодарю вас, милая Рита, вы очень помогли мне с книгами! — он посмотрел ей в глаза, девушка, не выдержав взгляда, отвернулась.

Кудашев знал, что видит ее в последний раз, ему вдруг захотелось сделать для нее что-то особенное, хорошее. Какая милая девушка, очень неуверенная в себе, но сама, наверняка, не понимающая, какое она, по нынешним временам, сокровище. За ее скромностью и нерешительностью скрывалась непробужденная пока сексуальность и страстность. Он вдруг улыбнулся своим мыслям. А почему бы и нет?

— Скажите, сударыня, а вам нравятся военные? Вернее, военные медики? — спросил он, пристально глядя ей в глаза.

Рита смутилась и покраснела. Природа последнее время брала свое и все чаще мужчины занимали девичьи мысли в самых нескромных образах. Она создала в своих мечтах идеал, который сочетал мужественность, образованность, чувственность и интеллект. Но понимала в глубине души, что она, самая обычная ничем не примечательная девушка из пыльной библиотеки, скорее всего никогда такого человека не встретит.

— Вы знаете, один мой знакомый, заканчивающий местный университет, будущий лейтенант медицинской службы, как раз собирался зайти в библиотеку. Он передаст от меня привет. Его зовут Олег! Еще раз спасибо, Рита, за помощь! Прощайте! — чуть поклонившись девушке, Юрий повернулся и пошел к выходу.

Маргарита смотрела ему вслед, и отчего-то на глаза наворачивались слезы. Какое странное чувство, будто она соприкоснулась с чем-то необычным, странным, тревожным. Было в этом молодом мужчине, почти все из ее тайного идеала. Его «Прощайте!» резануло девичье сердце грустью и болью. Девушка почувствовала, что готова разрыдаться. Как глупо…

Кудашев вышел на улицу и взглянул на солнце. Наверное, сейчас уже пять пополудни. Нужно привести мысли в порядок. Раз Маша до сих пор не пришла, то, как и договаривались, подожду ее на скамейке. Он присел в тени кленов на старую скамью и задумался. Вернее, сразу почувствовал, что страшно проголодался. И пить хочется, особенно пить. За весь день, кроме чая, которым угощали его в библиотеке, он толком так и не поел не разу. Да, был завтрак в общежитии, от которого в желудке осталось только воспоминание. Есть ли в этой дыре нормальный ресторан? Могу же я сводить любимую женщину в нормальное заведение, а не в ту тошниловку, в которой они были вчера. От денег, которые ему отдал ее отец, осталось после покупки обуви и вчерашнего обеда еще прилично. Может, и правда, сходить.

Он откинулся на спинку лавки и, стараясь не думать о голоде, осмотрелся по сторонам. Шли куда-то по своим делам люди, проезжали в стороне от скверика, в котором он сидел, машины. Вот оно значит, как тут все пошло, думал он. Конечно, можно и дальше читать книги в библиотеках, но это было уже уточнением главного. А главным было то, что у него дома, в родном мире, в ноябре 1923 года во время «Пивного путча» среди прочих, погиб старый генерал Людендорф. Памятник ему в Мюнхене, на сотне открыток и марок по всему миру. А тут, в мире, где живут Маша, ее отец, Сергей с женой, старый Архип Головкин и куда забросило его провидение, был убит не генерал, а — Старина Макс, вернее в ту пору просто Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, один из ближайших сподвижников Фюрера. И с его смертью, события стали развиваться совсем иначе. В мире Кудашева, уроженец Российской Империи, Шойбнер-Рихтер был сторонником союза Германии с Россией. Его усилиями, созданное для этой цели в Мюнхене в 1920 г. Русско-немецкое общество — Ауфбау, со временем оно превратилось в реальную политическую силу. В итоге именно благодаря ему, в 1940 году, организовано было Русское освободительное движение и новая Русская армия, которая вместе с германскими войсками сломала хребет большевизму и возродила Российскую Империю — самого верного, в настоящее время, союзника Рейха. А тут, после его гибели, возобладало в руководстве Рейха ориентация на Британию, так и не давшая ничего, кроме горького разочарования, а восточная политика, с самого начала войны не опиравшаяся на воссоздание Русского государства, привела к поражению Рейха. Слишком не сопоставимы были людские ресурсы и экономический потенциал у стран Оси и их противников. Поражение Германии было только вопросом времени. К концу войны, в Рейхе одумались и предприняли попытку сделать ставку на русских антикоммунистов, но было уже поздно. Те полумеры, предпринятые поздней осенью 1944, были жалким подобием прорыва, осуществленного Старым Максом и Фюрером, летом 1940 года.

Обершарфюрер, сидел, ссутулившись, положив руки на колени, погрузившись в свои мысли, не замечая ничего вокруг. Теперь он знает, что пошло не так в этом временном рукаве. И что? Делает ли знание — это его положение тут проще? Отнюдь. Да, осознание колоссальной разницы миров налицо, оно столь же приметное, как и в открытых уже ранее, ответвлениях, что же, честь первооткрывателя принадлежит ему, Юрию Кудашеву. Только что она стоит, если не вернуться обратно. Вот, пожалуй, и все. Больше ему в городе делать нечего. Нужно вернуться в эту Смоленскую глушь и попытаться все же запустить аварийный маяк. Он давно обдумывал, те нечеткие, полученные от далекого медиума инструкции, вполне может, при определенной удаче, все получится. Шанс небольшой, но есть. Но на сердце было тревожно. Да не тревожно, следовало самому себе признаться, погано на душе. Если ничего не получится, и он застрял тут надолго, если не навсегда, скорее всего он попадется в сети местных большевистских спецслужб. Он вспомнил блок пост на дороге в райцентр, цепкие глаза офицера-чекиста в зеленой фуражке…. Ведь по рассказам отца, большевистская пограничная стража, тоже была прерогативой НКВД.

Кудашев явственно чувствовал, как сжимается вокруг него кольцо. Иллюзий о своей судьбе в этом случае он не питал. Из него выбьют все, что он знал, и пристрелят. Был ли шанс уйти из этой облавы? Пожалуй… Вот если он сейчас встанет с этой лавочки и уйдет, исчезнет… Есть небольшая сумма денег, какая, никакая справка вместо удостоверения личности или как тут он называется. Главное это новые способности, границ которых он и сам пока не знает. А дальше?! На вокзал, а лучше на перекладных, подальше отсюда, из сжимающегося чекистского кольца. Забиться в какую-то дыру, где не будут искать. Освоиться немного, найти способ легализоваться, некоторые навыки у него есть, учили. А потом выбраться из этого «советского рая». С коммунистами и жидами ему точно не по пути. Куда? Сам понятия не имел. В Латинской Америке до сих пор кое-где идет война против коммунистов, да и в Африке. Юрий не зря провел два дня с книгами, небольшой, но выбор был. Или податься в Европу? Германия в оккупации и разделена на два марионеточных государства. На востоке под контролем красных, на западе управляют плутократы из-за океана. После войны прошло больше тридцати лет. Не верю, что идеи национал-социализма полностью умерли, наверняка, тлеют, как угли прогоревшего полностью костра, под слоем холодного пепла.

Но этот путь ставит крест на робкой возможности вернуться домой. Если он сбежит сейчас, не попробовав активировать маяк, то уж точно останется тут до конца своих дней. Была еще призрачная надежда, что путь в этот рукав реальности рано или поздно нащупают исследователи в Рейхе. Нет, на это надеяться просто глупо. По всему выходило количество ветвлений миров просто бесконечно, и время везде идет по-своему. Если и найдут, что толку! А если пройдет тут лет сто или больше? Но главное… Главное, это Маша! Он представил, как она приходит к библиотеке, крутит головой по сторонам, идет к этой лавочке, на которой никого нет. Спрашивает у библиотекарши Риты о нем. Да, был, ушел… Недоумение, слезы, обида. И это после прошлой ночи, когда он шептал ей, что нет никого дороже. Дома отец ее, только переглянется с Сергеем молча, покачают мужики головами, глядя на ее слезы. Расскажут ли ей о всем случившемся? Нет, вряд ли! И правильно, что промолчат! Глупец! Сам загнал себя в ловушку. Прикипел всем сердцем к ней. Но ведь и правда, между ними такая связь, которая случайной быть не может! Они созданы друг для друга! А если все удастся и за ним пришлют все же спасательный хронолет? Все равно, взять с собой девушку невозможно. Неужели тупик? Нет! Должен быть выход, не могла судьба, сведя их вместе, так жестоко издеваться. Он точно знал, случайностей не бывает, бывают обстоятельства, которые пока скрыты от понимания. Если он проник в этот мир один раз, то сможет сделать это и второй. Но для этого нужно вернуться домой. А если он попытается остаться в этом мире, убежать, спрятаться, то это верная разлука с любимой. Слишком опасно ей будет рядом с ним, это как постоянно носить с собой бомбу с тлеющим фитилем.

Он, погруженный в свои мысли, почувствовал позади Машу, за мгновение до того, как ее руки закрыли ему глаза. Он вздрогнул, а девушка засмеялась, убрала руки и усевшись на скамейку рядом, чмокнула его в щеку.

— Давно ждешь, милый? — щебетала она, — я хотела пораньше прийти, но там, в интернате столько дел накопилось, девчонки просили помочь…

— Да нет, всего минут пятнадцать, — он залюбовался ее раскрасневшемся лицом и сияющими любовью глазами, — ты знаешь, очень удачно сходил, как раз нужные книги нашел и…

Девушка вскочила с лавки и потянула его за собой:

— Ладно, пошли, потом расскажешь, я страсть как проголодалась, хоть и кормили меня там обедом.

Против этого, Кудашев ничего не имел. Действительно, раз уж Маша проголодалась, так что о нем говорить?

— Слушай, ты, наверняка, знаешь, куда тут можно сходить поужинать! Так пошли! Мне кажется… нам есть что отметить! — он улыбнулся девушке так, что она смутилась.

— Юра… как-то неудобно. В ресторане дорого очень, да и ребята ждать будут, я звонила в общагу, они мне все уши про тебя прожужжали, обещают королевский ужин, а с тебя концерт, как вчера. — она выглядела растерянной.

Упоминание «дорого», вдруг оказалось для обершарфюрера, ушатом холодной воды. Действительно, кто он такой, чтобы вот так запросто просадить в ресторане данные Василием Андреевичем деньги. Ведь для него до сих пор, неизвестно, сколько тут, в Совдепии получает средний рабочий или крестьянин, то есть, тьфу, ну и противное слово, колхозник. Судя по тому, что он видел вокруг, живет народ в советском раю для рабочих и крестьян, весьма небогато. По магазинам Юрий не особо ходил, но в Чернево и в обувном магазине Смоленска ассортимент явно не блистал. По всем законам рынка, то чего нет на прилавках, образовывало свой «черный рынок». И по тому жиду, загнавшему ему по несусветной цене пару туфель, которым красная цена пару рейхсмарок, можно предположить, цены там не малые. Решено, возвращаются они в студенческое общежитие. Там хоть и без изысков, но точно лучше, чем в советской столовой.

— Хорошо, милая, пошли! — он обнял ее, почувствовав, как девушка задрожала в его руках, и поцеловал ее, самым настоящим, долгим поцелуем.

— Знаешь, чего я сейчас хочу больше всего? — зашептала Маша, задыхаясь от переполнявших чувств.

Он глянул на раскрасневшееся лицо, приоткрытые призывно губы и ответил негромко:

— Знаю… наплевать на ужин, побыстрее вернуться в комнату и повторить все, что было вчерашней ночью и сегодняшним утром.

Маша не ответила, она обхватила его за руку, прижалась к нему, положив голову на плечо. Кудашев и так великолепно знал ее желания. Признаться, они совпадали и с его.

Они неспешно шли по улице, Маша, сбивчиво рассказывала про проведенный в интернате день, а Юрий, молча кивал, и время от времени, что-то отвечал, но мыслями вновь был далеко. Наконец, не выдержал.

— Маша, милая, давай завтра с утра вернемся к тебе в Чернево!

Девушка чуть сбавила шаг, и посмотрела на него с недоумением: — Мы же на три дня приехали, я тебе столько не успела показать! Вернее, ничего не успела! Я думала, мы завтра в Смоленскую крепость пойдем и в музей! Я уже с Витькой Ружницким договорилась, он лучше всякого экскурсовода, нам все расскажет и покажет…

Кудашев некоторое время шел молча, вполуха слушая, как Маша перечисляет местные достопримечательности, их было столько, что явно одного дня было мало. Но решение принято. Слишком опасно. Он чувствовал, очень четко чувствовал нарастающую опасность. Такими чувствами не пренебрегают.

— Ну что ты, милая, — ответил, наконец он, когда девушка прекратила описывать Смоленские красоты, — можем еще приехать. К тому же… мне с тобой, везде хорошо, а в тишине, у твоего батюшки, в лесу, как-то спокойней. Тут… слишком людно. Большой город. Голова начинает кружиться.

Последнюю фразу, он добавил уже намекая на свое пресловутое «ранение», и это действительно сработало. Лопатина только вздохнула, взглянув на него с тревогой, и дальше они шли молча. Но не долго.

— А какие книги ты в библиотеке искал? Все, что нужно, нашел? Расскажи! — спросила Маша.

Юрий чуть задумался: — Мне давно интересна тема Второй мировой войны… — начал рассказывать он.

Неожиданно их прервали. Сзади послышался шум, сопение и громкий топот. Кудашев обернулся и еле успел отдернуть с дороги Машу. Обогнав их, чуть не снеся с тротуара, мимо, с грациозностью паровоза, пронеслась очень полная женщина неопределенного возраста. Шлепанцы на ее полных, слоновьих ногах, перекрученных в голенях сизыми варикозными венами, громко хлопали по асфальту. Лицо раскраснелось, а полные щеки на бегу казалось, жили своей, отдельной жизнью, прыгая вверх и в низ. Застиранный зеленый ситцевый халат, подвязанный поясом, где-то под необъятной грудью, развивался, нескромно оголяя жирные бедра. В руке женщина держала какую-то тряпку, которой на бегу размахивала, словно лодка, пытающаяся парусом поймать попутный ветер. Картину дополнял несусветный головной убор, как потом Юрий рассмотрел, намотанное на голову с мокрыми волосами большое, когда-то белое, полотенце.

Он с изумлением смотрел вслед этой толстухе, если бы он не отдернул с дороги девушку и не отскочил сам, этот «двуногий локомотив» запросто сбил бы их, возможно, и не заметив этого. Маша испугано ойкнула, прижав руку к груди. Опередив их, метров на пятнадцать, прямо по улице, женщина замедлила бег и повернувшись влево, кинулась в стене ближайшего дома. Остановившись, она с огромной силой заколотила немалым своим кулаком по подоконнику давно некрашеного окна на первом этаже трехэтажки. Жестяной подоконник жалобно гремел о кирпичи, грозя не выдержать напора и отвалиться.

— Маринкаааа! Маринка, сука, открывай!!! — заревела, толстая женщина, и голос ее вполне мог составить конкуренцию паровозному или корабельному гудку. Наконец, окно со скрежетом раскрылось, из него высунулись полные плечи и голова с накрученными на жиденькие крашеные волосы, бигудями. Не смотря на производимый шум и крик, больше похожий на рев, жительница означенной квартиры вид имела скорее сонный и скучающий, чем встревоженный.

— Маринка! Бросай все! В «Тухлом» ребра выбросили! Суки драные, специально под закрытие, а завтра все по своим раздадут! Побежали, там Люська из гальваники, очередь заняла! — выпалила чуть не сбившая ребят толстуха, пытаясь перевести дыхание.

Мгновенно, скучающее и сонное выражение исчезло с лица, высовывающегося из окна, глаза загорелись яростным огнем, а пухлая рука захлопнула оконную раму. Женщина в полотенце, с непонятной неприязнью глянув на Машу и Кудашева, развернулась и стремительно набирая скорость, понеслась дальше в ту же сторону, куда шли они.

Обершарфюрер недоумевающе посмотрел на свою подругу, а она только вздохнула и развела руками, как бы говоря: «Ну что тут поделать!». Юрия с тревогой оглянулся по сторонам, не понимая происходящего. Вдруг что-то стряслось, и сейчас взвоют на улицах сирены тревоги, но тут же понял, что для Маши это если и не обычная картина, то явно, ничего страшного не происходит. Он еще решал, пока они шли дальше по улице, как бы задать вопрос о том, что происходит, и не выдать своего странного для местных, непонимания советских реалий. В это время, проломившись через кусты акации на углу дома, выбежала еще одна женщина, поменьше габаритами, чем первая, но тоже весьма крупная, в которой они узнали ту самую Марину в бигудях из окна. Одета она была примерно так же не броско, только халат был подлиннее и поновее, и на ногах тапочки шлепали не так оглушительно. Она резво набрала изрядный галоп, вслед «локомотиву», чуть было не оторвавшей ей подоконник, и метров через тридцать свернула влево на другую улицу. Когда Маша с Кудашевым поравнялись с этим поворотом, он остановился, с интересом наблюдая, как растущая за счет стремительно стекающихся граждан толпа, окружила отдельно стоящее одноэтажное здание, с большой вывеской «Мясо» над крыльцом.

— Вот всегда так, — как-то устало промолвила девушка, чувствовалось, что ей не нравится то, что они видят, и она потянула его за рукав дальше по улице. Видя лицо Юрия, на котором сменялась вся гамма чувств от недоумения до брезгливости, она спросила:

— Ты хочешь сказать, что у вас так не бывает?

Кудашев не сразу понял, что она имела в виду Прибалтику, откуда он якобы приехал, и не найдя, что ответить, только пожал плечами, дав себя увести.

— Ну я же понимаю, что это неправильно! — говорила девушка, раскрасневшись искренним негодованием, больше для себя самой, — обязательно нужно написать заметку для «Смоленской Правды», или «Комсомолки». Как же надоели эти ловчилы в торговле! И ведь все так! Магазину закрываться время, а они мясо выложили. А завтра, граждане придут с утра в магазин, продавцы скажут, что вчера все продали.

Для обершарфюрера, и правда, картина была дикой в своем варварстве. Одно дело было о чем-то подобном узнать из книг, а другое, совсем другое, видеть в живую. Хотя какие книги? О подобных особенностях советской действительности, он и не подозревал. Признаться, о таком в книгах никогда читать не приходилось.

— А почему «Тухлый»? — спросил он вдруг невпопад.

Маша, не поднимая глаз ответила: — А кто его знает? Я сколько тут учусь, всегда местные этот магазин называют «Тухлый!»

Кудашев больше ни о чем не стал спрашивать, и так было очевидно, отчего магазин «Мясо» мог заслужить столь неблагозвучное прозвище.

Совершенно неожиданно, его стала душить злость! Она застилала кроваво-красным глаза и заставляла так сжать кулаки, что ногти до боли впились в подушечки ладоней. Злость за то, что живет его любимая женщина в таком говне. Что отличные русские люди, ее отец, Сергей Горохов с женой и другие, которых, наверняка, большинство, погрязли в этом советском болоте и даже не понимают какое оно гадостное. Он старался сдержать себя. Молчи! Ради всех богов молчи! Ты сейчас наговоришь такого, что и так все усложнит многократно! Маша, почувствовав внутреннюю борьбу, происходящую в ее парне, не сводила с него глаз. Они остановились.

И Кудашев не выдержал.

— Вот объясни мне, милая. Зачем это все?! Зачем летать в космос и трубить об этом на весь мир, если дома, люди давятся в «Тухлом», даже не за мясом, а за свиными или говяжьими ребрами? Зачем помогать банди… революционерам в Испании, Сельвадоре или в Африке? Если тут, в Смоленске, я не могу выбрать летом в магазине ничего кроме валенок, галош или кирзовых сапог, а для того что бы купить обычные туфли, я переплачиваю какому-то пархатому, в лучшем случае втрое. Вы их спросили? Этих крестьян и пастухов, в Америке и Африке, нужно им такое счастье, чтобы потом давиться в очередях, дабы обглодать кости? Стоило погубить в войну, двадцать миллионов человек, чтобы потом так жить?

Обершарфюрер, говорил громко и с таким надрывом в голосе, что проходивший мимо мужчина лет сорока пяти в очках, пиджаке и в рубашке с безвкусным пестрым галстуком и с портфелем в руках, опасливо оглянулся на них, опустил голову и резко ускорил шаг, еще пару раз обернувшись на них.

Маша не верила своим ушам. Она тоже сжала кулаки, подалась вперед. Ее грудь вздымалась от гнева, лицо покраснело и как-то вытянулось, нос обострился, а верхняя губа приподнялась, показав ровные белые зубки. Она была так прекрасна в этом своем негодовании, что весь гнев Юрия куда-то улетучился, не оставив следа, лишь — сожаление о своей несдержанности.

— Ты что такое говоришь, Юра! Ты же комсомолец! Как ты можешь, это говорить! Ты же военный…, да разве ты не понимаешь! — она захлебывалась негодованием, но так и не могла ничего внятно ответить, столь диким казалось ей услышанное.

Кудашев обхватил ее за плечи, обнял, крепко прижимая к груди, и закрыл рот поцелуем, прервав гневную тираду. Маша вдруг сдулась, как шар из которого выпустили воздух, прижалась к нему и заплакала. Он гладил ее по пышным русым волосам, целовал мокрые от слез щеки. Проходившие мимо прохожие оглядывались на них, стоявших посреди тротуара, а проходившие неспешно в патруле милиционеры переглянулись с ухмылкой. Всем известно — милые ссорятся, только тешатся.

— Ты иногда такой странный, Юрочка, — прошептала, всхлипывая Маша, — такой странный, что мне бывает страшно! Но ты самый, самый, самый любимый!

Они шли потом неспешно, не говоря ни слова, Кудашев обнимал девушку за плечи, а она его за пояс. Неожиданно, Маша остановилась.

— Давай пойдем другой дорогой, — попросила она негромко. Только тут обершарфюрер, обратил внимание, что они подошли к проходному двору, где в прошлый раз им попались бандиты. И хотя он чувствовал, что впереди нет какой-либо угрозы, решил не спорить. Другой дорогой, значит другой дорогой.

Они прошли дальше, не сворачивая в арку. Навстречу судьбе.