Глава 21. Быстрее и подальше

К зданию общежития они добрались уже в полной темноте, наверное, за час до полуночи. Добраться добрались, но силы свои Кудашев явно переоценил. В груди что-то клокотало, будто жило своей, непонятной и явно нездоровой жизнью. Следовало опуститься на землю, отключиться минут на десять и втянуть в себя сил из окружающего мира и из глубин, но вот только не сейчас, не при девушке. Каждый шаг, давался труднее предыдущего и уже на подходах к студенческой многоэтажке, обершарфюрер скорее висел на Маше, которая всхлипывая, поддерживала его, обхватив за торс и шепча что-то про врачей и больницу. Юрий в ответ, сдерживая стоны и хрипы, отрицательно мотал головой и повторял все время:

— Нет, любимая, не нужно врачей и в больницу не нужно. Нельзя мне в больницу…

Неожиданно чьи-то стильные руки подхватили его, Кудашев почувствовал запах дешевого табака, Маша сбиваясь что-то говорила, путаясь и сбиваясь, а потом расплакалась. Он узнал голос Олега из общежития.

— Да что такое, вы же все в крови! Оба! Я покурить на крыльцо вышел, опять со своей поругался, а тут вижу, вы со стороны промзоны идете, сразу понял, что-то не так!

Они усадили Кудашева на крыльцо, оперев на перила и будущий военный врач, стал в тусклом свете горевшей над крыльцом лампы его осматривать. Руки Олега были мягкие, но сильные, настоящие умелые руки, настоящего врача. Маша встав на колени рядом, гладила Юрия по волосам, слипшимся от крови и, сбиваясь с всхлипываний на плач, торопливо рассказывала:

— Мы шли через промзону, а напротив второго цеха, нас поджидали эти гады, Гоша—уголовник со своими…

— А что ж вы напрямую—то не пошли? — спросил Олег, не прекращая осмотра.

— Да вчера там тоже их встретили. Опять он в драку лез. Вот думали сегодня без их противных рож обойтись… а, видишь, так получилось…

— Ладно, вроде ничего серьезного. Но рентген нужен, ногой тебя саданули в бок? Ну я так и понял. Да и скулу шить нужно, располосовали знатно. Отсюда и крови столько. Ну да ничего, такие шрамы мужика только украшают! Сейчас от вахтера Скорую вызову и милицию. Совсем гопота распоясалась! Тут и моя вина, я же командир нашей студенческой дружины, знаю, где эта мразь обитает. У дома Люськи-минетчицы, в Королевке. Вместе с милиционерами поеду.

Кудашев сильно схватила Олега за плечо и придвинувшись к нему твердо и четко произнес:

— Нет, не нужно вызывать милицию. И врачей не нужно, без рентгена обойдусь. А швы ты мне и сам наложишь. Наверняка не хуже, чем у больничных эскулапов получится.

Олег с Машей переглянулись, не зная, что делать. У обоих при его словах, вдруг ушла бесследно уверенность в том, что обязательно нужно звонить в скорую и милицию, обычная у каждого советского человека в таких случаях. Осталась странная растерянность и недоумение. На Кудашева, уже, как всегда после такого, нахлынула слабость, казалось вот закрой только глаза и провалится он в беспамятство. Но только не сейчас! Поддерживаемый с одной стороны девушкой, с другой Олегом, Юрий поднялся, по ступеням, и они вошли в полутемное фойе здания. Но пройти незамеченными, им не удалось. Хлопнула дверь комнаты вахтера, с наброшенным на плечах пиджаком и одетыми на босу ногу тапочками, но в галифе показался подслеповато щурящийся Иван Никитич.

— Вот ведь нажрался, ирод, на ногах не держишься! А еще, поди комсомолец! — начал он, сварливо воспитывать молодежь, но увидев перемазанное в крови лицо Кудашева и платье Маши, осекся и закричал — А ну стоять! Это что такое! Стойте тут, сейчас я милицию вызову!

— Ну вот, этот старый пердун, точно сейчас шум поднимет! Мало не покажется! — обреченно прошептал будущий хирург.

Обершарфюрер остановился, подтолкнул девушку к Олегу, чуть не потеряв при этом равновесия и сказал:

— Иди-ка ты, братец, Машу отведи в комнату. Ей на сегодня нервов хватит, а вахтера вашего, я на себя беру, да не сомневайся, не будет никакого шума, я тоже скоро приду, готовь, что там нужно, чтобы меня подштопать.

Девушка хотела было ему возразить, но Кудашев только решительно мотнул головой:

— Ступай, милая, я скоро…

Вахтер тем временем продолжал что-то высказывать им, заводя сам себя, мол расплодились тут хулиганы, управы на них нет, вот то ли дело раньше… Юрий шагнул к нему и протянул руку сказав просто и коротко:

— Здравствуйте!

Жабин, ожидавший оправданий, просьб и столь приятных ему унижений этих «бездельников и шалопаев», недоуменно приоткрыл рот и машинально пожал протянутую руку. Этот незнакомый парень еще вчера ему жуть как не понравился. В годы молодости, называлось это «классово-пролетарское чутье», вот это самое чутье, не убитое годами и портвейном с водкой, и кричало в полный голос. Но потом неожиданно, неугомонный внутренний голос утих, а что, нормальный парень, свой в доску. С таким и выпить можно! Вдруг Ивана Никитича совершенно перестало тревожить, что на парне донельзя замызганная, рваная и перемазанная кровью рубаха, а бледное лицо и волосы тоже в крови. Ну подрался, ну подумаешь…эх, молодость, молодость!

— Ну пошли, что ли ко мне, — вахтер широким жестом указал на приоткрытую дверь своей комнаты, — пропустим по маленькой за знакомство!

Кудашев, чуть помедлив, еще раз оглянулся в сторону лестницы, по которой ушли Олег с Машей, а потом вошел к вахтеру в гостеприимно распахнутую дверь.

Комната была небольшая и неряшливая, разделенная темной занавеской на две части. За пологом виднелась помятая, но застеленная темно-синим, шерстяным одеялом, в ногах кровать — топчан. Он сел на стоящий у стола колченогий табурет, а вошедший за ним Жабин, по-хозяйски устроился в старом кресле. Но вахтер тут же вскочил и достал из висевшего на стене шкафчика, початую бутылку «беленькой» и кулек из газеты, из которого выглядывали подвядшие перья зеленого лука. С не сходящей с лица туповатой улыбкой, налил себе половину стоявшего на столе граненого стакана, вновь заглянул в шкафчик, повозился в его глубине и достал еще один стакан-близнец. Он зачем-то подул в него, вытряхнул из него мумифицированную большую муху и какие-то крошки и тоже наполнил наполовину.

— Ну, давай, за знакомство! Подружка твоя говорила, Юрием зовут, не Алексеевич случайно? — он приподнял стакан.

Кудашев переборов брезгливость взял свой стакан и ответил: — Нет, Николаевич я…-

Иван Никитич, с глухим дребезгом чокнулся стаканом с гостем и махом опрокинул его в горло, показывая, что вполне соответствует своему виду давнего любителя спиртного. Он на выдохе крякнул и взяв перо лука, макнув его в стоявшую рядом солонку, отправил в рот. Обершарфюрер у которого от слабости кружилась голова, тоже отпил. Водка была теплая и донельзя противная. Закусывать не стал.

— Ты стало быть, военный? Доброе дело, уважаю! Я сам всю жизнь прослужил, хотя не в войсках, а бери выше, — старик воздел вверх палец, — в Органах! В НКВД!

Произнеся НКВД, он сделал паузу и прикрыл глаза, как музыкант наслаждающейся особо удавшимся аккордом.

— Да, вижу по наградам вашим, — ответил Кудашев, кивнув на висевший на спинке креста старый пиджак с наградными планками.

— А служил где? Лопатина обмолвилась, что летчик и где-то за границей и что ранен был. Не в Германии? — заинтересованно поинтересовался вахтер. Глаза его блестели, а язык начал заметно заплетаться.

— Ну, да, в Германии, — решил подыграть Юрий, места все же знакомые, авось сориентируюсь, что ответить, если что буду давить на секретность и присягу. Должен же старик понимать, что это такое!

— Да… был я там под конец войны и до 1946 года. Есть что вспомнить, — Жабин гаденько захихикал и вновь налил себе водки, и тут только увидел, что стакан Кудашева не пуст, — а ты что ж не пьешь, эх ты, малахольный, а еще летчик!

Он тем не менее плеснул немного и его стакан. — Ну а теперь давай за нашу Советскую армию! — тост, скорее всего бывший у вахтера дежурным и одним из самых любимых.

Пить за Советскую армию, у Юрия не было ну совершенно никакого желания, он нервно поерзал, но вышел из положения, ответив:

— Да! За нашу армию! — и опять, чуть пригубив, поставил стакан, в то время, как его собеседник вновь справился с водкой одним большим глотком.

— Да, есть что вспомнить, — вновь сказал Жабин, — говорят сейчас фрицы, совсем там осмелели. Союзники, еби иху мать! А я всегда говорил, нужно это семя звериное было извести под корень! Их мужиков сгноить в лагерях, в шахтах и на лесоповале, а тем, кто помоложе, отрезать к ебеням яйцы, что бы не плодились. Эх, упустили время, гуманисты хуевы… союзники теперь понимаешь, по Варшавскому Договору! Да ежели война опять, эти союзники блядские что, воевать будут? Да они сдаваться побегут американцам наперегонки, со всякими чехами-венграми, тоже, теми еще гандонами!

Старик явно заводил себя сам этой речью. Видно было, что тема ему близкая, а выпитая водка явно подогревала страсти. Кудашев решил не вступать в разговор, а просто послушать, о чем будет говорить бывалый чекист. Тот уже как соловей, слушал только себя. Он вытряс в стакан остатки водки, уже не обращая внимания, пьет ли его гость, выпил сам, не прекращая своего монолога. Как и все алкоголики, опьянел он быстро.

— Вам, молодым не понять! Какой был подъем, как мы дали немцам просраться! Я в начале 1945 при особом отделе Первого Белорусского был, лейтенантом, а до этого… До этого в Печорлаге в оперотделе, но сам попросился на фронт. Ведь она Германия, одно большое сборище бандитов! Чего их жалеть было?! На фронт через их Восточную Пруссию ехал, сердце радовалось, как города гансовские, да мертвяки вдоль дороги валялись. Пробил тогда час мести! Пробил!

— А что же вы, Иван Никитич, только в 1945 на фронт попросились, по годам-то вам уже лет тридцать было. Что же не в сорок первом, когда немец у Москвы стоял? — не выдержал Кудашев, хотя и давал себе слово просто молча слушать, — про месть говорите, у вас, наверное, в семье многие погибли?

Ветеран замолчал, пьяно ухмыляясь он пытался сфокусировать взгляд на лице собутыльника.

— Ишь ты куда загнул?! В сорок первом, говоришь, на фронт… Ежели бы все тогда на фронт ушли, кто бы внутреннюю заразу искоренял? Кто бы врагов советского народа и товарища Сталина за крепким забором держал и трудом исправлял? Вот то-то же! Молодой ты, не смышленый ище, хоть и военный, да вы все, летчики не от мира сего... а скажу я тебе, Юра, внутренний враг, он опаснее всяких немцев, потому что в спину бьет и вредительствует! Своим, советским притворяется, а в сердце — какой-то троцкист или белогвардеец. Если бы не я, и не такие как я, мно-о-о-ого кто бы немцу помогал, против Советской власти воевать. Про Власова слышал? Вот таких, как он, гнид немало нашлось, если мы бы их вовремя, загодя к стенке не ставили, да по лагерям не рассовали! А про месть? Так я за весь советский народ мстил! Мать моя в Саратове жила, под немца не попала. Братья, один на складах там, в Саратове служил, а второй, как и я в НКВД, конвоиром в Колымских лагерях. Матери помогали чем могли…

Обершарфюрер кивнул, как мог убедительно, ясно мол, попробовал улыбнуться, но не смог.

— Я о чем рассказывал-то? Как в Германии оказался, от всей души немцам дал просраться! Они суки драные, богато жили. Пока мы Советскую власть строили и с врагами боролись, они жирели да богатели! Уууу… твари! Ненавижу! Как вспомню, так просто дух перехватывает и горло сушит, — старик с тоской посмотрел на опустевшую бутылку, — Чистенькие, гладенькие… Это потом уже, после того как война кончилась они научились в пояс нам кланяться и сапоги советскому солдату лизать, а по началу волками смотрели, думали мы не сдюжим, их обратно отобьют. Стреляли по ночам, гранаты кидали, особенно ихний «Вервольф» первое время досаждал. Помню, на выезде, из какого-то городка на колонну нашу напали из кустов, да фаустпатронами подожгли два танка и грузовик-заправщик. Полыхнуло до небес! Мы оцепили тот перелесок, да поймали их, один старик чахоточный да четверо пиздюков, лет по 15–16 из этого, как его… Гитлерюгенда, вот. Мы с танкистами им руки связали колючей проволокой, да покидали в горящий грузовик, в огонь! Ох и визжали они! Музыка прям… Да для нас этот «Вервольф», что коню хуй в жопу! Чуть что, заложников брали их бывших нацистов, попов, да иных шибко грамотных, и к стенке. Сучки ихние в соплях и слюнях за нами ползут, воют, за ноги хватают. А мы отделение автоматчиков построим и в капусту ублюдков! Так у них «Вервольф» и извели. Да и слабоват немец партизанить…

Кудашев сидя на табурете, расслаблено откинулся на стену, смотрел на Жабина полуприкрытыми от слабости глазами. Не отрывал взгляда от старческой дряблой шеи с выступающим кадыком. Он мог бы свернуть ему шею, легким движением руки. Да что там шею, он мог сейчас распылить гада в мелкую дисперсную кровавую хмарь, вместе с большей частью здания. А вахтер тем временем продолжал, судя по всему подходя к самым излюбленным воспоминаниям.

— А ихние фрау… самая песня, парень. Ты немок у себя в гарнизоне видел, но то сейчас, а то в войну. Ух и отвел я тогда душу на этом сучьем племени! Не одного ублюдка оставил, так думаю! Раньше тоже, не бедствовал по бабам. В лагере за четвертушку хлеба любая была дать готова. Но там вонючие, тощие зечки, а тут поначалу такие красотки были! Кровь с молоком, чистенькие, волосы что лен, грудь с задницей аж лоснились! Как наши части город или деревню возьмут, солдаты кто порасторопней ловили ихних фрау, да в очередь выстраивались. Мы, особисты, конечно, формально должны были им путевку на тот свет выписать. Но все ж понимали, сколько натерпелся наш многострадальный Советский народ! Давали им волю, особенно по первому времени. Ебли мы их, не разбирая на возраст. Всякое было и старухи, и молодухи, конечно, с молодыми-то интересней. Они, бляди, быстро смекнули, что к чему. Стали, кто моложе, мазаться угольной пылью или вовсе навозом да в обноски и рубище одеваться, да разве нашего брата, солдата этим провести! Бывало выстроится пехота в очередь, положат на стол, двое ноги держат пошире, а кто-то наяривает. Не успеет один кончить, его уже отталкивают. А рядом наши девки из связисток стоят, ржут в голос, да норовят немке в глаза заглянуть, орут: «Как тебе, фашистская сука, красноармейский хуй?! До горла достал?»

Юрий чуть слышно застонал, нельзя, нельзя… и так к завтрашнему утру вся Смоленская милиция будет на ушах. О, боги! Как же носит их многострадальная русская земля, этих…нелюдей. Вот от какой судьбы спас Фюрер, Германию. Вот ради чего проливал кровь отец и его товарищи, что бы и у нас не прокатился по Европе паровой каток большевизма, ломая и калеча миллионы человеческих судеб. Свернули русские и немецкие солдаты голову жидо-большевистскому хаму. А тут я слушаю совсем иную историю. Да, нужно все выслушать, запомнить, вернуться и сделать все от меня зависящее, чтобы никогда, никогда больше не повторилось это в истории.

— А был у меня еще случай, — со сладострастной дрожью в голосе и пьяной откровенностью продолжал рассказ Жабин, чуть наклоняясь доверительно к Кудашеву, — уже весной, не помню уже что это за городок был, так, скорее деревня большая. Смотрю, два киргиза из тыловиков, тащат из дома в сарай немку с ребенком. Ор стоит, визг, плачь, ну как всегда, дело уже привычное! Баба уж больно хороша, как на картинке, да с девчонкой лет десяти, у обоих волосы светлые в кудряшках, одеты чисто, да дорого, будто и не война. Явно непростая баба. Не успела, видно, сучка убежать. Я хотел было мимо пройти, да заело меня, что этим двум ослоебам, такая баба достается. Вояки-то из азиатов, что греха таить, хуевые, да ты и сам поди знаешь. Сейчас они не лучше, а тогда и вовсе дикари дикарями были, по-русски и то не понимали. Но уж зато пограбить, да до женского полу, они первые. Одно слово — орда! Я велел им оставить немку с дочерью, а они, выблядки, еще и перечить мне. Один то уже и штаны к тому времени спустил, конец почти до колена болтается, натренировался, наверное, на обозных кобылах! Пришлось шмальнуть вверх из пистолета для порядка, только тогда они поутихли. И то все пытались меня развести, мол: «Ты товарища командира, нам большую баба дай, а маленькая баба себе забирай!» А прошмандовка эта видит, что я офицер, залопотала по-своему, обняла меня за ноги, в глаза заглядывает, слезы и сопли по щекам размазывает. Я по-немецки то в ту пору не сильно шпрехал, но и дураку ясно, что если уж задницу подставлять, то лучше «герру офицеру», чем дюжине азиатов. Надавал я коневодам пинков, а бабу с выблядком опять в дом загнал. Так и есть, смотрю, на полке у камина портрет в рамке с черной ленточкой, этой немецкой шалавы не иначе муж — офицер-танкист, да с крестами. Порадовался я, что ухлопали этого фрица, да завалил бабу его на стол. Она скулит, мол, «нихт», да «найн», чтобы я девчонку ее из комнаты выгнал, мол не хочет она что бы та, материн позор видела. А меня это только сильнее заводит, говорю, а вот, хуй тебе, пусть смотрит! Да как мог жестами и словами всякими объяснил той фрау, что плохо будет ебстись, то и дочку ее следом разложу на том же столе. Поняла стерва… Ох уж как старалась, блядина! Ох и старалась! А я ее потом, за волосы, да из дома вытащил во двор, а там уже киргизы ждут. Они ж не дураки, знали, что после меня им тоже обломится.

— Вот вам, говорю, товарищи красноармейцы, трофей немецкий, почти целый!

Они загоготали, и утащили ее. А я, не будь дурак и малолетку фашистскую оприходовал! И тоже обозникам отдал! Аха-ха-ха-ха!

Старый урод развеселился, явно гордился рассказанной историей, воспоминания о этом «подвиге» солдата-освободителя, грели всю его никчемную жизнь и унылую старость.

— А… вспомнил, в Тюрингии это было, то ли Штайнах, то ли Вурцбах…

Опрокинув тубурет, Кудашев резко поднялся, рванул на груди рубаху, так что полетели вырванные «с мясом» пуговицы и, стараясь не смотреть на старика-вахтера, вышел из комнаты. Ненависть, как ни странно придала сил. Его уже не шатало, слабость и боль в груди, отступили, спрятались куда-то вглубь. Тюрингия… Штайнах и Вурцбах, маленькие городки недалеко от его родного Херингена. Перед глазами, которые застилали слезы ярости, встали облик мамы и сестренки. Да, Греттель в 1945 году было всего 6 лет. Боялся представить на месте безымянных страдалиц из рассказа этого нелюдя мать и сестренку…

Офицер государственной безопасности на пенсии, а ныне вахтер общежития смоленского медицинского университета, Иван Никитич Жабин, пожал плечами вслед вышедшему парню. Странный какой… и правда, что это я перед ним распинался, будто он мне родня какая, хотя родне такое я бы и не стал рассказывать. Да…славное было времечко! Эх, жаль водка кончилась! Хотя… малахольный-то этот и не пил почти, ну не пропадать добру, уж точно! Старик быстро, будто боясь, чтобы парень не вернулся, схватил его стакан, быстро, в два глотка выпил водку и потянулся за луком.

Обершарфюрер приоткрыл дверь с импровизированную студенческую столовую и заглянул в комнату.

— Ну наконец то, ты где так долго, чем быстрее швы наложим, тем лучше. Я уже собирался вниз идти, забирать тебя от этого старого козла. Что, настучал он уже в милицию? — Олег, видя Кудашева, привстал из-за стола, на котором стояли несколько пузырьков и всякие отсвечивающие матовым металлом предметы в белом эмалированном лотке.

Он усадил Юрия на стул перед собой, включил в дополнение к лампочке на потолке настольную лампу, направив свет ему на лицо.

— А Маша где? Все с ней нормально? — с тревогой в голосе спросил Кудашев.

— Да, натерпелась девчонка, это точно. Колотило ее так, что аж стул под ней подпрыгивал. Напоил я ее валерьянкой, да отвел в аспирантскую, где вы вчера ночевали. Хотя, конечно, ей бы лучше спирту махнуть грамм сто, но она и так отключилась только до подушки добралась…последствия стресса. — сказал Олег, стоя у раковины и что есть силы натирая руки куском мыла.

— Спасибо, брат! — поблагодарил Юрий.

— Да о чем речь, скажешь тоже — отмахнулся молодой медик.

Он обмакнул кусок ваты в спирт и принялся аккуратно протирать лицо, щурящемуся от бьющего в глаза света обершарфюреру. Олег был до того поглощен своим делом, что закусил нижнюю губу и что-то мычал. Потом вдруг замер и опустил перемазанную кровью вату.

— Что такое!? Ничего не понимаю, ну-ка повернись вот так, — он повернул голову Кудашева и приподнял его лицо за подбородок, — да что за херня?! Я же помню, внизу смотрел, там, конечно, темновато было, но…

Он хмыкнул, почесал себе затылок, а потом потер лоб, всем видом демонстрируя недоумение.

— Снимай рубашку, — коротко сказал он не терпящим возражения голосом, — давай, давай, и бросай ее сразу на пол, все равно ей место только в мусорном ведре.

Кудашев встал, покряхтывая от боли, стянул рубаху. Олег придвинул стул, и внимательно принялся осматривать грудь и верх живота со старым, желтым уже синяком, а также левый бок, который сегодня обзавелся уже новым большим кровоподтеком. Он осторожно касался пальцами ребер, ключицы, что-то про себя невнятно говорил, и чем дольше, тем более удивленным делалось его лицо. Наконец, без пяти минут военный хирург, откинулся на спинку стула и замолчал, пристально смотря в лицо Юрию, тот аккуратно сел на прежний стул и поежился от ночной прохлады, окно в комнате было приоткрыто. Пауза затянулась. Они молча смотрели друг на друга. Кудашев понимал, что сейчас у Олега появилось масса совершенно конкретных вопросов, отвечать на которые было нельзя. Зачем ломать жизнь, еще одному хорошему человеку?

Молчание нарушил студент. Он устало потер лицо рукой, будто пытаясь безуспешно вернуться к реальности.

— Твои травмы, Юра, характерны для сильного удара при аварии. Более того, не просто при аварии, а скорее всего при авиационной, есть свои особенности. И еще, после таких травм, я, конечно, многое бы отдал за рентгеновский снимок, но и по тому что вижу, выжить — большая удача. А ты не только живой, но и довольно бодрый. По цвету и общему виду гематомы, могу предположить, что травму ты получил немногим больше недели назад, а Машка к отцу поехала… точно, пять дней назад. То есть ты был в аварии совсем недавно. Но, по ее словам, ты приехал к ее отцу в отпуск после ранения… Странно, согласись.

Ответить Кудашеву было решительно нечего. Он отвел глаза и смотрел сейчас в ночную тьму в приоткрытом окне.

— Ты знаешь, что такое регенерация? — тихо спросил Олег.

Юрий кивнул и тяжело вздохнул:

— Способность живых организмов со временем восстанавливать поврежденные ткани, а иногда и целые потерянные органы.

— Да, ты и впрямь это знаешь, — медик тоже кивнул и не сводя глаз со своего пациента продолжил, — я все понимаю, Юра, у меня за плечами срочная и пять лет в университете на военной кафедре. Что такое присяга и подписка о неразглашении мне объяснять не нужно. Я кое-что слышал, кое-что читал, остальное домысливаю сам… Ты на службе участвовал в секретных медицинских экспериментах по регенерации. На месте широкого пореза на твоей щеке, через пару часов образовался аккуратный шрам, будто прошло несколько месяцев. А с травмами твоей груди, по хрипам, которые я слышу, могу судить, что другой бы не выжил. Не отвечай! Не подставляй себя! Кто же мог подумать, что тебе встретятся местные гопники и придется попасться мне на глаза. Давай так, я тебя больше ни о чем не спрашиваю, ты мне ни о чем не говоришь?

Кудашев облегченно кивнул. Действительно, намного легче, этому парню, поверить в секретные медицинские эксперименты местной разведки, чем в ту правду, которая была на самом деле.

— Ну и хорошо! Иди-ка ты в душ, смой с себя всю эту грязь, я потом дам тебе свою футболку. Великовата будет, но не ходить же тебе по пояс голым.

Да, верно, подумал Юрий, и надо убираться из города, быстрее и подальше.