Глава 22. Научный подход

Эту «Волгу», медленно едущую по пыльной деревенской улице, Афанасий Филиппович заприметил сразу. Он как раз вышел на открытую террасу дома, позавтракать чашечкой кофе, бутербродами с маслом и полистать черновики своих заметок, когда белая, а вернее серая от пыли машина въехала на улицу со стороны правления. Так медленно, хоть и по отвратительной дороге, едут, когда высматривают номера домов. В Алферово у них номеров домов отродясь не было. Почтальон Дуся, всю сознательную жизнь, ходившая с большой кожаной сумкой, и так знала, кто где живет и в такой роскоши, как нумерация деревенских домов, не нуждалась. А эти, стало быть, высматривают дом по какой-то примете, или дворы считают. Это самое привычное для чужих объяснение: «Зуйковы нужны? Да вот по улице, прямо, от колхозного правления седьмой дом с левой стороны…» Сердце профессора заныло скверным предчувствием. Он поставил на клеенчатую скатерть стола чуть пригубленную кружку с кофе и потер левую сторону груди. И дело не в том, что из местных такой роскоши как «Волга» отродясь ни у кого не было. На всю небольшую деревеньку, в которой, пять лет назад, по бросовой цене, купили Кривицкие дом, все легковые машины можно было пересчитать по пальцам. От председателева УАЗ-469, до вечно сломанной инвалидки одноногого Жорки Мотыгина. Жорка постоянно ремонтировал свой агрегат, но хватало его ремонта только для поездки со страшным треском и дребезжанием до магазина за портвейном.

Отчего-то Афанасий Филиппович, сразу понял, едут за ним.

Враз вспотели ладони рук и колени ног под столом сами собой запрыгали, отбивая пяткой дробь. Не зря говорят, один раз испуганный, всю жизнь боится. Страх, вошедший у советского человека в кровь и в костный мозг, имел у профессора свой резон. Виновата, наверное, была во всем бабка. Старая дура никак не могла забыть, что родилась в дворянской семье. Хотя и России ее, с царем, попами и дворянами давно, к тридцатым годам уже не было. Но старая карга, в то время, когда все умные советские люди постарались забыть о грешках прошлого, спалили в печках старые бумаги и фотографии родственников-буржуев, поступила прямо наоборот. Она собирала всякие старорежимные вещи, знала массу занятных семейных историй и подсадила на страстную любовь к истории внука. Афонька Кривицкий, хоть и был пионером, а потом комсомольцем, любил бабкины рассказы.

— А вот, Афанасий, на этом фото твой прадед, полковник Андрей Андреевич Кривицкий, батюшка мой, в офицерском собрании, после Балканского похода. А вот… орден Святой Анны II с мечами, это за дела на Кавказе в ту войну, под командованием великого князя Михаила Николаевича…

Для комсомольца Кривицкого это было занимательно, но не более. О дворянских корнях своих в ту пору нужно было молчать накрепко и в свое время, мать Афанасия, в бурное время Гражданской войны, откуда-то выправила бумаги, что они из семьи рабочих. И все бы ничего, но сгубила Афоньку, сука-любовь. В институте, где учился в 1938 году студент Кривицкий, свела его судьба с красавицей Розочкой Фишман. Розочка была комсоргом и старостой их группы, многие студенты засматривались на стройную, черноглазую, с копной вьющихся волос цвета воронова крыла под красной косынкой, девушку. Отчего сама она обратила внимание на застенчивого юношу Афанасия Кривицкого, он понятия не имел, да и искать ответов не собирался. В проклятый день, он на всю жизнь запомнил, что было это 18 марта, в День Парижской Коммуны, вечером, он позвал ее домой. Жили они, мать, брат, бабка, в двухкомнатной квартире, что в ту пору было настоящей роскошью, за которую благодарить следовало мать. Вернее, ее сожителя Степана Чижова, когда-то работавшего в ТОРГСИНе. Отца Афанасий не знал, отчего-то говорить о нем в семье, было не принято.

Стараясь впечатлить Розочку, Афанасий, не сказавши ничего бабке, стянул семейный альбом и кое-что из реликвий, устроив затем подруге, целую лекцию. Розочка Фишман, слушала с огромным интересом, задавала массу вопросов, охала и ахала, потом они много смеялись и шутили. Под конец вечера, он проводил ее через парадное, они целовались на лестнице, и Розочка даже дала полапать за немаленькую свою грудь с призывно торчащими сосками. Иными словами, закончился День Парижской Коммуны для студента и комсомольца Кривицкого чудесно. Испортила все бабка, грубо заявившая, увидев на письменном столе альбом со старыми фотографиями: «Ой, быть беде! Что бы этой жидовки, больше тут ноги не было!»

На следующий день, к концу институтских занятий, Кривицкий находившийся в плену любовных грез от загадочных улыбок Розочки, краем глаза заметил в окно, остановившуюся у крыльца старого здания их института черную «Эмку». Трое сотрудников в синих галифе и красно-синих фуражках, окинув взглядом здание, быстро скрылись внутри, еще один остался у машины. В проклятые те дни, могли взять, кого угодно и сам вид сотрудников НКВД, внушал людям ужас. Неизвестно отчего, Афанасий Филиппович Кривицкий подумал вдруг, что идут за ним. В институте, училось несколько сотен ребят и девчонок, не считая преподавательского и административного состава, но он понял, это по его душу. Навалилась какая-то апатия и страшная усталость. Он почувствовал, как глаза наполняются слезами, вдруг стало так невыносимо жаль себя. Нахлынуло неожиданно сильнейшее чувство запоздалой любви к маме, к брату Игорю и отчего-то более всего к Марии Андреевне, бабушке. Дверь распахнулась, вошли те трое с улицы, один, кряжистый со свирепым, грубым лицом, сразу прошел к окнам, а другой, по-видимому, старший громко спросил: «Кто тут Афанасий Филиппович Кривицкий?» Не успел их пожилой преподаватель Дмитрий Карлович, открыть рот для ответа, как вдруг справа раздался звонкий девичий голос: «Вот он!» Вскочившая Розочка Фишман, с торжеством на лице, сияя глазами, указывала на него пальцем.

Ночью, когда Афанасий, грезил перед сном мягкими, податливыми губами Розочки и ее отнюдь не мягкой грудью с большими сосками, сама товарищ Фишман, старательно вспоминая прошлый вечер, писала на него донос, который утром, до начала занятий, успела отнести «куда следует».

И закрутили, завертели студента Кривицкого кровавые жернова НКВД, взяли и мать, и бабку, а брат, как оказался в детском доме, так и сгинул без следа, как ни старался потом разыскать его Афанасий. Бабку тоже не удалось им взять в оборот. На следующий день, после его ареста, пришли к ним с обыском и когда выворачивали шкафы и рвали книги, не выдержало ее сердце и некогда дворянская дочь, умерла, как потом узнал Кривицкий, со словами: «Будьте вы прокляты, иудины дети!»

Нежданно, нагадано, оказался двадцати летний Афанасий Филиппович Кривицкий, студент Смоленского университета, агентом трех иностранных разведок и активным участником белогвардейской подпольной контрреволюционной, монархической организации. Все обвинения свои Афанасий подписал. К тому времени он не особо соображал, что делает, да и перо в руке держал просто чудом, потому что ногти на руке были с мясом выдраны, а суставы пальцев распухли, раздавленные в дверном косяке. Он бы и не такое подписал, лишь бы оставили в покое, дали поспать и не били больше. Каким-то чудом, дали ему десять лет лагерей без права переписки, а не высшую меру. Наверное, кто-то из начальников в НКВД, понимал, что молодой парнишка, вряд ли мог оказаться таким закоренелым врагом, как следовало из материалов дела. Первое время, все было будто во сне. Хоть не били, и то хорошо. Валил лес, возил лес, обрабатывал лес. Грела в холодном бараке, никому не высказанная мечта, когда-нибудь вернуться, найти эту жидовскую суку Розочку и медленно удавить, глядя в затухающие глаза на сведенной судорогой лице. Но потом и это ушло. Всю Великую Отечественную, он, не смотря на заявления о отправке на фронт, просидел и вышел только в 1946 году, согласившись «сотрудничать». А скорее потому, что стал таким доходягой, что какой-то ушлый начальник решил отправить его помирать на волю. Но Афанасий выжил, на вольном воздухе быстро поправился, брали свое молодые еще годы. Потом что-то не срослось, и его, не допущенного к проживанию в Москве и Ленинграде «за 101 километром», взяли второй раз, уже в 1952-ом. Но в марте 1953 кровавого Кремлевского горца, наконец-то, утащили в ад давно заждавшиеся черти. Кривицкого выпустили, сняв все новые обвинения, а в следующем году и вовсе реабилитировали по делу 1938 года.

С тех пор жизнь стала налаживаться. Он закончил университет, потом аспирантуру, в университете, помогала слава «безвинно пострадавшего в годы культа личности». Со временем защитил кандидатскую и докторскую по истории Смутного времени, тут уж сказалась помощь парней с Лубянки, с которыми, с 1949 года, связь не прерывалась. Женился. Судьба даже сделала ему подарок в виде случайной встречи на конференции в Москве с Розочкой Фишман, успевшей к тому времени стать Борисовой. Розочка, заплывшая дурным жирком, сидела с важным видом в Президиуме и даже делала доклад о свободе в СССР и преследовании негров и индейцев на загнивающем Западе. Сучка так умело открывала свою картавую пасть, что ей совершенно искренне аплодировали сидевшие в зале люди, в основном студенты, проникшиеся мрачной картиной зверств заокеанских капиталистов. Афанасий дождался бывшую подружку на выходе из актового зала и от всей души засветил по оплывшей, далеко уже не привлекательной морде, сломав нос, а потом добавил от всего сердца ногой, по жирным бокам упавшей и пронзительно визжащей активистки.

От очередной судимости, на этот раз по хулиганке, спасло то, что новоявленная товарищ Борисова, не захотела поднимать шум и афишировать свое стукаческое прошлое. Писать на него заявление, Розочка отказалась наотрез. Как потом оказалось, основной причиной было даже не это, а ожидание ею, со дня на день, вызова в Израиль. Тягомотина со следствием и судом, к тому же по таким обстоятельствам, гражданке Борисовой-Фишма, была нужна не более, чем палестинцам государство Израиль. Повезло и с седым, пожилым капитаном-милиционером, у которого на груди алел орден «Красной Звезды» явно военный. Почитав материалы дела, он долго молча курил «Приму» исподлобья поглядывая на притихшего доктора исторических наук, ссутулившегося перед ним на табурете, с тоской смотрящего куда-то в пустой угол. Потом капитан встал, открыл стоявший слева сейф, достал оттуда бутылку «Русской» и налил полный граненый стакан. «Пей!» — пододвинул он стакан к Кривицкому. Тот махнул все двести грамм в три больших глотка, задохнулся, выступили слезы.

— Послушай меня, придурок! Четвертый десяток разменял, вот тут написано, что доктор наук, а мозгов нихуя не нажил! Это тебе не книжки ученые читать, это жизнь! Ты своим скудным умишком подраскинь! Жизнь тогда такая была! Каждый старался выжить, как мог. Кто-то молчал в тряпочку и надеялся, что пронесет, а иной готов был, чтобы самому уцелеть, другого утопить! Как твоя жидовка! Если сейчас начнем счеты сводить, это опять Гражданская война! Опять кровь, опять смерть… а ты думаешь, у нашей страны врагов нет? Они только и ждут момента…

Выпитая водка ударила Афанасию в голову, лицо побагровело, вдруг стали душить слезы обиды:

— Вам легко, товарищ капитан говорить, а я лес валил и кровью харкал, пока эта мразь тут ноги раздвигала… И что, оставить ей все это, будто и не было ничего, может извиниться еще?

— Мне легко? — усмехнулся горько капитан, он приоткрыл рот и щелкнул пальцем по передним зубам—коронкам серо—стального цвета, — я в 1937 году, училище закончил, только в часть в Липецк, лейтенантом приехал. А через неделю меня уже в спецотделе мордой о стену возили, а всего-то делов, в курилке анекдот рассказал. И все смеялись, все вроде свои, а потом оказалось, что из четверых кроме меня там бывших, двое заявление написали. Выбили мне все зубы передние… Так и укатали на десяточку, а потом в 1942 году в штрафбат. И только потом уже, как кровью смыл, хер знает какую вину, довоевывал сержантом, а потом и лейтенантом. Так что Афанасий Филиппович, давай с тобой так договоримся. Перед товарищем Борисовой, этой пархатой тварью, ты, конечно, извинишься и забудешь про ее существование. А я направлю материал в твой институт, как там его… не важно, для принятия мер общественного воздействия.

Все это промелькнуло в голосе профессора стремительно и к тому времени, когда автомобиль действительно остановился у его калитки и во двор уверенно вошли двое в штатском, он уже вставал из-за стола на ватных ногах, судорожно сглатывая. Увидав его на террасе, люди «из конторы», —сомнений у Афанасия Филипповича уже не оставалось, — направились к дому, обходя цветочные клумбы. Неприметные лица, спортивные фигуры, один в новомодных джинсах и в светлой рубахе с закатанными рукавами, второй, постарше, в серой брючной паре, но без галстука. Не в синих галифе и в малиновых фуражках, конечно, но сути это не меняло. Они остановились у крыльца, переглянулись и отчего-то молодой улыбнулся напарнику в костюме. Вот ведь гады, еще и насмехаются, промелькнула шальная мысль в голове профессора.

— Доброе утро! — произнес старший и уточнил, — профессор Кривицкий Афанасий Филиппович?

Афанасий мелко закивал, сам ненавидя себя за страх сковавший все его члены, въевшийся столь глубоко, что и рад бы избавиться, на никак не выходило.

— А в чем собственно дело, товарищи? — наконец, выдавил он и с омерзением почувствовал, как дрожит голос, став похожим на козлиное блеяние.

Нежданные и незваные гости, заученным, быстрым и каким-то элегантным движением достали и продемонстрировали ему красные удостоверение с тиснеными золотыми буквами:

— Извините, но вам придется проехать с нами в Смоленск!

— Что там, Афоня? — послышалось из окна кухни. Слегка скрипнув, отворилась дверь и на террасу вышла жена. Кира, не прекращая вытирать полотенцем большое блюдо, с недоумением посмотрела на стоявших внизу мужчин, потом с подозрением на мужа.

— Кто эти люди, Афанасий? — спросила она строго.

Они прожили в законном браке уже более двадцати пяти лет. Кира Семеновна, некогда пленившая будущего профессора, стройной фигуркой, шаловливыми глазками и игрой на пианино, была моложе на пять лет. Но годы не пощадили бывшего преподавателя музыки, а ныне пенсионерку Кривицкую. Легкий и воздушный характер, в котором некогда Афанасий не чаял души, со временем, отчего-то превратился в тяжелый и склочный. Климакс и гормоны сыграли с Кирочкой злую шутку. Они превратили шаловливую певунью в грузную, сварливую, вечно недовольную всем окружающим миром мегеру с басовитым, хриплым голосом. Ко всему в добавок, у нее стали настойчиво пробиваться на верхней губе усы, которые Кира Семеновна, по началу, с дуру, попыталась сбривать, отчего растительность полезла только яростней. Супружница его, бывшая действительно хорошим преподавателем, продолжала давать различным недорослям уроки игры на пианино, гитаре и баяне. Не раз Афанасий ловил себя на мысли, что, когда Кирочка, рванув меха баяна, поет: «Е-е-е-ехал на ярма-а-арку ухарь купе-е-ец…», — напоминает мужика. Но в какой бы усатый, нудный и сварливый колобок не превратилась жена, женой ей суждено было остаться. За эти годы они свыклись друг с другом, нажили двоих, взрослых уже детей, и оба понимали, менять уклад было поздно.

— Так кто, я спрашиваю, эти люди? — повторила Кира Семеновна, отложив на стол блюдо и уперев кулаки в пышные бока.

Комитетчик в костюме вежливо улыбнулся и продемонстрировал удостоверение, даже развернув его.

— Не волнуйтесь, хозяйка, ничего страшного, но нам придется забрать Афанасия Филипповича в город. Служба! — он даже слегка развел руками, демонстрируя, казалось, искреннее сожаление.

Профессор вздохнул. По крайней мере времена действительно изменились. «Эти», в отличии от «тех», вежливы и не норовят сразу дать в морду.

— Та-а-ак! — повернулась к мужу, Кирочка багровея лицом, — признавайся сейчас же, старый блядун, что натворил, что за тобой люди из Смоленска приехали!

— Ну что вы! — подключился молодой, в джинсах, — Есть всего лишь несколько вопросов, к вашему супругу!

— Знаю я ваши вопросы, — жена всхлипнула от переполнявших чувств, — Признавайся мне сейчас же, что ты, мразь, на старости лет натворил?

При полном молчании сотрудников и переходящих в визг криков супруги, Афанасий, в прихожей обулся, накинул дрожащими руками пиджак и пошел к стоявшей на улице машине. Один спереди, второй сзади, отметил он про себя и усмехнулся невесело. Истерика, закатанная женой, ожидаемо закончилась у открытой калитки обильными слезами. Профессор хотел было сказать жене, что ни в чем не виноват и скоро вернется, но уж очень слова те были банальны. И слишком многие их говорившие так и не вернулись. Он просто поцеловал ее в мокрую щеку и поморщился, уколовшись об усы.

Дорога до Смоленска промелькнула незаметно. Все трое сотрудников в машине профессионально молчали. За всю дорогу только предложили закурить, а когда он отказался, спросили, не возражает ли он, если сами покурят. Афанасий Филиппович, конечно, не возражал. Отвернувшись в окно, он невидящим взором провожал мелькавшие вдоль дороги деревья, кусты и дома. Самое интересное, что профессор не чуял за собой ничего противозаконного, тем более криминального, а уж тем паче того, что могло заинтересовать КГБ. Даже, наоборот, помогал родным органам многие годы, сигнализировал время от времени о слишком говорливых коллегах и студентах. Нет, он не был, конечно же, столь наивным, дабы полагать, будто при желании на него не могут накопать. Вот только, разрази его гром, кому это нужно? В политику Афанасий не лез, более того, питал к среде так называемых «диссидентов» стойкое отвращение. В кругу интеллигентов, с которыми он общался, были несколько, преимущественно евреев, которые постоянно ныли о «отсутствии свободы», выражающейся исключительно в невозможности свалить в Израиль или Америку. Это всегда удивляло профессора, отчего не дать им возможность отвалить на Обетованную Землю? Положа руку на сердце, не считавший никогда себя наследником черносотенцев, Афанасий на дух не переносил эту нацию. Благодарить, скорее всего, стоило Розочку Фишман, пару ссученных «политических» и нескольких блатных из одесского кичмана, с которыми пришлось сталкиваться за долгие лагерные годы. Почитывал Солженицына в самиздате, было дело, но в отличии от многих, ничего для себя в «Одном дне Ивана Денисовича» нового не открыл, а «Архипелаг ГУЛАГ» бросил после нескольких страниц. Слишком тяжело было вспоминать свои мытарства. Он и сам хлебнул лиха по лагерям полной чашей, может и похлеще бы написал, но не чувствовал в себе писательского дара. Да и желания писать о загубленной молодости не было. Вот вроде и все. Анекдоты на кухне, к счастью в наше время, перестали рассматриваться как антисоветский заговор, так… мелкие шалости, подумалось ему.

Афанасий Филиппович вздохнул. Было еще кое-что… Не зря в народе говорят, седина в бороду, бес в ребро. Давно уже питал профессор слабость к молоденьким студенткам второго курса. Отчего именно второго, сам не знал. И слабость эта становилась тем сильнее, чем более пробивались усики и набирался вес у Киры Семеновны. Что уж там, грешен. И так получалось, что, будучи человеком даже в старости интересным, моложавым и отличным собеседником, всегда находил некую взаимность. Начиналось все как индивидуальные занятия по истории, а заканчивалось… обычно легким флиртом. Признаться, в свои года, Кривицкий как мужчина был уже слабоват, но ведь современная молодежь такие затейники, да и многого уже не требовалось. Следовало отдать профессору должное, он действительно вытягивал своих протеже в отличницы. И вовсе не потому, что какая-то шалунья была не прочь потеребить его вялое естество в перерыве между рассказом о татаро-монгольском иге и Семибоярщине. Афанасий Филиппович, и правда, усердно занимался с очередной из своих избранниц по программе университета, и никогда не ставил это в зависимость от интимных достоинств той или иной студентки. Должно быть Кривицкому дана была некая харизма, умел он сохранить отличные отношения со всеми своими знакомыми девушками, не вызывая ревности и взаимной неприязни. Дражайшая супруга, явно не зря величала его утром «старым блядуном», но на сколько профессор знал, в компетенцию КГБ, эти его грехи точно не входили.

Отдался давно и полностью Афанасий Филиппович Кривицкий Отечественной истории. Именно Отечественной, ибо трезво рассудил, что изучать Рим или Великие пирамиды, не имея возможности побывать на месте приложения своих изысканий, смысла не было. И нужно признать — преуспел. Став профессором семь лет назад, вполне был доволен жизнью. Деятельно участвовал в археологических экспедициях по всему Союзу, и вообще не по годам легок был на подъем. Кроме того, больше для себя, собирал весьма нетрадиционные истории, находившиеся между наукой и народными байками. Много сделал профессор Кривицкий и для краеведения, в чем и засветился для генерала Кожевникова, о чем собственно до поры, до времени сам не знал.

Въехали во двор управления КГБ. Афанасий Филиппович, был тут по повестке года два назад. Тогда их аспиранту, умнице и светлой голове, жутко и нестерпимо приспичило жениться на француженке, с которой он неведомо как познакомился в Москве. Сейчас сопровождающий профессора молодой сотрудник, тот что в джинсах, проводил его на третий этаж и усадил на скамью у какого-то кабинета, сам устроившись рядом. Все выглядело не так уж и ужасно. По коридору время от времени проходили по своим делам сотрудники, кто в форме, а кто и в цивильном. Где-то стучали печные машинки, слышались голоса. А пару раз, привлекали внимание Кривицкого и весьма симпатичные сотрудники женского пола. Постепенно профессор успокаивался, и на смену страху пришло жгучее любопытство. Сидели недолго, со стороны лестницы показался не молодой уже, представительный мужчина с седыми висками в хорошем сером костюме. Сопровождавший Афанасия Филипповича молодой парень вскочил, оправляя заправленную в джинсы рубашку. Шедший по коридору мужчина остановился. Лицо умное, мужественное, но усталое. Именно так и представлял себе профессор хозяина данного заведения, он не ошибся.

— Товарищ генерал-майор, профессор Кривицкий по вашему приказу доставлен! — отрапортовал парень.

Профессор тоже вскочил, с тревогой переведя взгляд от удаляющегося по коридору лейтенанта на начальника Смоленского КГБ.

А игра-то, оказывается, идет по-крупному, мелькнула мысль в голове Кривицкого.

— Здравствуйте товарищ Кривицкий! — протянул ему руку генерал, — давайте знакомиться, генерал-майор государственной безопасности Кожевников, Николай Иванович.

Афанасий Филиппович пожал протянутую руку оказавшуюся крепкой и сильной:

— Чем обязан знакомству, товарищ генерал?

— Не знаю, что вы подумали, профессор. Наверное, переживаете, но спешу успокоить, нам потребовалась исключительно ваша профессиональная консультация, — Кожевников улыбнулся, но улыбка была совсем не искренняя, вымученная.

— Прошу, проходите, — генерал отворил дверь, рядом у которой только что сидел Кривицкий и широким жестом пригласил его внутрь.

Они вошли в большое помещение, посреди которого стоял большой, беспорядочно заваленный бумагами стол. Три большие окна давали много света. Напротив окон высились большие металлические шкафы. В углу стояли две раскладушки на которых неопрятно валялись темно-синие шерстяные одеяла и полушки в белых наволочках. У стола, согнувшись, о чем-то оживленно спорили трое военных, в форме, но без головных уборов. В званиях профессор, как человек не служивший и сугубо гражданский, не разбирался. Из троих двое были средних лет, один чуть полноватый с неприметным лицом, а второй яркий красавец со щегольскими усиками. Военный, возрастом постарше профессора, с абсолютно лысой, круглой головой, но с фигурой, не потерявшей силы и ловкости сразу привлек к себе внимание Кривицкого. Генерал, с которым они сюда вошли, излучал властность и уверенность в себе. Но пожилой явно был тут главным, это отчего-то профессор это понял сразу.

— Знакомьтесь, товарищи! Афанасий Филиппович Кривицкий, профессор Смоленского университета, историк, лучше него, думаю, никто нам помочь не сможет! — представил его генерал.

Все трое с интересом посмотрели на вошедших и пожилой военный энергично шагнул к ним на встречу протягивая Кривицкому руку со словами: — Отлично, отлично профессор! Сразу прошу не удивляться, возможно, вопросы мои покажутся вам несколько странными. Но нас интересуют самые неожиданные истории и слухи, имеющие хождение в Смоленской области. Про всевозможные заколдованные и зачарованные места, старинные истории о ведьмах, леших, колдунах, чудовищах, каких-то странных происшествиях…

Первой мыслью, посетившей Кривицкого, было то, что он стал жертвой какого-то розыгрыша своих коллег, постоянно подшучивавших над увлечением Афанасия Филипповича. Он тряхнул головой, но ничего не изменилось. Он находился в кабинете на третьем этаже Смоленского Управления КГБ на ул. Дзержинского и, насколько он знал из жизненного опыта, розыгрышами в этом месте не занимались.