Глава 28. Ждать да догонять…

В коридоре Смоленского Управления КГБ сидевшая на скамьях вдоль стены, под охраной двух угрюмых сотрудников в штатском, кучка студентов совсем скисла. Вечер уже поздний, почти ночь и непонятно, что, почему, когда отпустят, и отпустят ли вообще. Годами взращенный, впитанный с молоком матери страх перед всесильными органами, правого ли или виноватого карающих, заставлял трепетать юные сердца и ждать самого худшего. Вот почти и диплом — мечта студента на руках, а тут такое!

Оксана, дрожа мелкой дрожью, скукожилась и зажала ладошки подмышками.

— Знала, знала я что-то не так с Машкой и этим ее новым хахалем! Не такой он, какой-то! — прошептала она дрожащим голосом сидевшей рядом полненькой с рыжими кудряшками девушке.

Та круглыми испуганными глазами посмотрела на подругу неприязненно:

— Уж ты бы молчала! Сама весь вечер на него смотрела, как кошка на воробья! Только что не облизывалась! Ничего, тут разберутся. Явно ведь, какое-то недоразумение!

Распахнулась дверь, из нее вышел Олег с военной кафедры, и устало сел на скамейку, откинувшись на стену.

— Ну что там? Ну что?! — зашептали ему ребята. Но он только устало махнул рукой и прошептал сквозь зубы:

— Суки! И тут же встревоженно обвел ребят глазками, потом облегченно вздохнул. Похоже, все крутили в головах свои, невеселые мысли и его крамольное высказывание пропустили мимо ушей.

Из кабинета выглянул, средних лет плотного сложения мужчина в форме:

— Следующий… — он сделал паузу, сверяясь с листком, который держал в руках, ребята, казалось, перестали дышать, не отрывая от него глаз, наконец сотрудник отыскал нужную фамилию, — Титаренко Оксана Максимовна! И опять скрылся в кабинете.

— Ой, мамо! — Оксана резко вскочила. Девушка, не зная куда деть руки, сжала их в кулаки у шеи и быстро прошла в приоткрытую дверь. Два охранника, что стояли по разным концам коридора синхронно покосились на ее пышную грудь.

В большом кабинете с плотно занавешенными темными шторами за столом сидел моложавый военный, с тонким, красивым, но несколько слащавым, лицом. Второй, полненький, тот что вызывал ребят, склонился над ним и что-то зашептал на ухо, водя пальцем по листку. Тот что сидел за столом КГБшник указал перепуганной Оксане на массивный стул и, когда она уселась на самый краешек, строгим, неприятным голосом произнес:

— Гражданка Титаренко. Прошу вас ответить на наши вопросы максимально подробно и честно, и предупреждаю, что все попытки ввести в заблуждение органы Государственной Безопасности, будут иметь для вас самые плачевные последствия!

Оксана, которую и так била мелкая дрожь, захлюпала носом, а потом громко разрыдалась. Поплакав для приличия, а потом, еще какое-то время шмыгала носом, и пачкая скомканный носовой платок, девушка немного пришла в себя и вывалила на Мишу с Гришей массу информации. О том, кто из студентов рассказал неприличный анекдот главным героем которого были действующие члены ЦК КПСС, кто, случайно ударившись локтем о угол стола, в сердцах помянул Коммунистическую партию Советского Союза, а кто жаловался в узком кругу за бутылкой портвейна, на низкое качество советской продукции и унылый ассортимент смоленских магазинов. Дубровинские особисты переглянулись, вздохнули и вызвали в кабинет местного опера, который и увел Оксану к себе. В Смоленском Управлении КГБ, появился еще один стукач, получивший агентурное имя Забава. Но к расследованию дела о неизвестном диверсанте это уже не имело никакого отношения.

Этажом выше, в кабинете генерала Кожевникова, который с мрачным видом сидел на своем обычном месте за столом, под большим портретом Железного Феликса, стоял навытяжку и ел глазами начальство молодой, холеный старший лейтенант.

— Ну так что, Руденко! Тебе выходит абсолютно похуй, прямое указание собирать все агентурные сообщения и докладывать рапортом! Что ты глаза выпучил?! — генерал-майор хлопнул по массивной дубовой столешнице так, что стоявший у балконной двери и смотревший в опускающиеся на город сумерки Дубровин вздрогнул и обернулся, — Объясни, почему я должен узнавать важные для расследования новости из доклада прикомандированных сотрудников, услышавших сплетни в управленческой столовой?

Лейтенант пыхтел, краснел лицом и дрожал коленом. Но чувствовалось, что он при всем этом прессе, был довольно уверен в себе и не так прост.

— Товарищ генерал-майор, да я уже не раз с ней встречался. Бабка явно из ума выжила. Голова у нее, без сомнения, во временах Берии застряла. Всюду вредители и заговоры мерещатся. Кто ж знал… Ведь дура дурой…

Дубровин не выдержал, резко развернулся и быстро подошел к молодому сотруднику. Полковника взбесила его смесь наглости и самоунижения. Парень был на полголовы выше старика, но, прочуяв неладное, сник лицом и как-то сжался. Дубровин заложив руки за спину стоял перед ним чуть покачиваясь с пятки на носок, сверля пронзительным взглядом глаза старшего лейтенанта.

— Послушай, сопляк! Я знаю, что твой дядя, плотно сидящая на своей жирной заднице, шишка на Лубянке! Но мне на это насрать! — стремительным движением, старый чекист выхватил из кобуры пистолет. Лязгнул затвор и ствол Люгера уперся лейтенанту снизу в дрожащий подбородок.

Покрасневшее до этого от начальственной взбучки лицо Юры Руденко, в миг стало пепельно-серым. Такого смертельного ужаса он еще никогда за свои двадцать восемь лет не испытывал. Он бросил взгляд на начальника Смоленского Управления, тот так же, побледнев лицом, старательно смотрел куда-то в сторону книжного шкафа у противоположной стены. В Управлении уже ходили сплетни и самые невероятные слухи о группе каких-то странных связистов во главе со старым полковником, которые похоже оттерли грозного Кожевникова от руководства и во всю командуют и хозяйничают в Смоленске. Видно, что это даже самая малая часть правды… Старший лейтенант, к дикому своему стыду почувствовал, как произвольно опорожнился мочевой пузырь и теплая жидкость потекла по внутренней части правого бедра к колену. После досадного недоразумения с группой московских фарцовщиков, дядя Миша, которому мама устроила настоящую истерику, пристроил его в Смоленское управление, как он сказал «на годик-другой, пока все не утрясется». Но ну его нахуй, такую жуть!

— Ты думаешь, твой жирный родственничек сможет мне что-то предъявить, если твои тухлые мозги, сейчас испачкают потолок в Колькином кабинете? Ебаный ты ишак! — старик, не убирая холодного ствола от шеи старшего-лейтенанта Руденко, продолжал кидать хлесткие, короткие фразы. Но у молодого офицера немного отлегло от сердца. Хотел бы убить, убил бы сразу. Раз что-то говорит, скорее всего, не выстрелит, — Ты какую школу оканчивал?

— В Особке, в Мытищах…— пролепетал лейтенант дрожащим голосом.

— Ааааа…. Пристроили дурня! Да тебе не то что во внешнюю разведку, тебя вообще к работе с людьми допускать нельзя! — наконец Дубровин убрал пистолет от подбородка проштрафившегося офицера и сунул его в кобуру, висевшую почти за спиной справа. Сейчас так уже никто не носил, подумалось Руденко. Только после этого полковник обратил внимание на мокрые форменные брюки офицера и бросил с презрением:

— Зассанец, блядь!

Но разбор полетов еще далеко не закончился.

— У вас там историю разведки кто преподавал? А…не важно! Это должно быть в программе. Группа Яши. Слышал о такой? Той самой, что генерала Кутепова из Парижа выкрали?

— Что-то припоминаю… вроде бы, — прошептал срывающимся голосом Руденко. Старик с ненавистью посмотрел ему в лицо: — Припоминает он… сука, ну как, как мы дошли до такого, Николай, — он оглянулся на молчащего за столом Кожевникова, — так вот, зассанец, в этом заслуга товарища Берг. А ты о том, как в июле 1936 года в Мадриде генерала Фанхуля поднявшего мятеж убрали, слышал? Хотя откуда тебе… к тому же официально его трибунал расстрелял. Ага, как же… Тоже товарища — Кобры работа. Да на таких как она, наша разведка в ту пору в Европе держалась. И всю Европу в страхе держала. А теперь иди нахуй отсюда, подштанники меняй!

Старший лейтенант Руденко, четко через левое плечо развернулся и не чуя ног бросился к выходу. Но уже у двери его остановило хлесткое:

— Стоять! Дубровин неторопливо подошел к нему и рывком развернул лицом к себе. Цепко ухватив молодого офицера за предплечье, он, пристально глядя ему в глаза сказал:

— Сегодня же напишешь рапорт на увольнение!

И толкнул к двери.

Старлей, сгорая от стыда, в мокрых, липнувших к ногам форменных брюках, хлюпая мочой в туфлях, глянул на сидевшую в приемной секретаршу, почти выбежал в коридор. В голове билась, затмевая все мысль:

— Нет, не для меня это, сейчас же напишу рапорт и уеду в Москву, правильно мама говорила, нужно было торговый идти!

Где-то далеко мелькнула мысль пожаловаться дяде, но тут же угасла. Ясно было, что не того полета птица этот старик-полковник, чтобы бояться кого-то.

— Что то, Коля, мерзостно на сердце, — устало сказал Дубровин, глядя с брезгливостью на мокрые пятна, запачкавшие застланный бардовым ковром пол, когда за старшим лейтенантом захлопнулась дверь, — Вот попадись мне этот сопляк лет тридцать назад, вывел бы в расход без всяких сомнений! Как мы дожили, до таких вот пидарасов в конторе? А, генерал? И чем дальше, тем хуже...

Кожевников молча завозился в кресте и засопел. Что тут ответишь? У самого за последнюю неделю нервы сдали.

— Что там дальше? — спросил полковник, зазвенев стеклянным графином, наливая в граненый стакан воды.

Хозяин кабинета, вытянул из стопки перед собой листок, заглянул: — Ну, как ты и просил, Берг мы оставили напоследок. Звать?

Дубровин кивнул и добавил:

— Только давай, Николай, я сам с ней поговорю. Чую тут особый подход нужен. Мы с ней никогда в жизни лично не пересекались, но этому малахольному я правду сказал, слышал я о Кобре много. Так получилось, что она почти всегда в заграничной резидентуре, а я все больше внутри страны.

Кожевников снял трубку телефона, коротко дал указание. Через минуту в дверь вошла пожилая, худая женщина, в простом, старомодном синем платье сильно ниже колен, с седыми волосами, аккуратно заколотыми сзади в пучок. Наверное, возраст сказывался кроме прочего и болью в суставах, но держалась она с достоинством, прямая спина, гордо приподнятый, узкий подбородок, прямой взгляд серых, но по-стариковски выцветших глаз. Умением держаться, статью, старушка выгодно отличалась от только что обделавшегося в кабинете молодого наглеца. Порода, подумалось генералу. Лет сорок-пятьдесят назад Екатерина Германовна Берг, была ослепительной красавицей. И смертельно опасной в этой своей красоте. Действительно — как завораживающе красивая, стремительная и роковая змея, послужившая ей агентурным именем.

— Здравствуйте, Николай Иванович, — просто поздоровалась она, остановившись у дальнего края большого стола. К стыду своему, Кожевников знал о ней, исключительно поверхностно. Персональный пенсионер и ветеран ВЧК/НКВД/КГБ, попадалась она ему на глаза, исключительно на каких-либо торжественных и памятных мероприятиях. Но как раз его-то, Берг, наверняка, знала много лучше, чем он ее. Нужно почаще встречаться со старой гвардией, сделал вывод генерал, отвечая ей нейтральным: «Здравствуйте, товарищ Берг.»

Дубровин был уже не тем грозным стариком, который несколько минут назад довел до конфуза проштрафившегося лейтенанта, тыча ему в голову стволом пистолета. В движениях полковника появилась даже какая-то, непривычная галантность, когда он услужливо отодвигал стул, помогая старушке сесть. Для нее он был странным незнакомцем, стариком, пенсионером по возрасту, столь нелепым в форме полковника-связиста. Но предчувствие не обманывало старую разведчицу, она сразу поняла, кто сегодня в этом кабинете главный.

— Давайте знакомиться, товарищ Кобра. Признаюсь, в свое время был весьма наслышан о вас, хотя и не довелось лично встретиться. Полковник Дубровин Павел Петрович. Право, не обращайте внимания на мои петлицы и погоны. Мы ведь с вами, давно знаем, что это не более чем мишура.

Берг пристально посмотрела на полковника и долго не отрывала взгляда от его лица, потом степенно кивнула, молча сложила скрученные артритом кисти на коленях, всем своим видом давая понять, что готова к разговору.

— Екатерина Германовна, вы, наверное, уже поняли по какому вопросу мы попросили вас зайти? — спросил Кожевников, лукаво назвав доставление в Управление в сопровождении двух сотрудников, словами «попросили зайти».

Берг вполне приняла давно известные правила игры и кивнула.

— Что тут не понять, товарищи? С утра, наше почти пустое общежитие перевернуто с ног на голову, ректор Университета, которого в августе никто и не мыслил там увидеть, пьет валидол, хватаясь за грудь. А в коридоре я увидела старшего лейтенанта Руденко с лицом белым, как мел, и как мне показалось мокрыми брюками, который шарахнулся от меня как от привидения. Так значит я права? На счет того странного парня?

— Вот, Коля! Ты видишь, каков настоящий профессионал! — хлопнул Дубровин по столу ладонью, повернувшись к генералу, — и никакой возраст тут не помеха!

Николай Иванович и сам, в душе отдал должное выдержке и опыту старой разведчицы, он кивнул Дубровину, отдавая дальнейший разговор ему на откуп.

— Давайте, Екатерина Германовна, более не вспоминать о этом обделавшемся молодце. Он более никак не связан с Комитетом Государственной Безопасности. Простите, за то, что решение это немного запоздало. — старый полковник брезгливо скривился, — расскажите нам о Марии Лопатиной и ее знакомом.

— Да собственно, товарищи, Лопатина Мария особого интереса никогда у меня не вызывала. Хорошая девочка, отличница, староста курса и комсорг группы. Ни в чем предосудительном ранее не замечалась. Впрочем, как и у всей современной молодежи, ветер в голове и маловато серьезности. Но на общем фоне всегда выделалась, скажем, так в лучшую сторону. Думаю, биографические данные вас не интересуют, вы и без меня их отлично знаете. Сирота, мать умерла несколько лет назад, отец где-то в селе живет, брат погиб на военной службе.

Дубровин внимательно слушал, чуть кивая в такт словам старушки. Действительно Лопатина вполне соответствовала ранее сложившемуся из личного дела впечатлению.

— А вот этот ее друг, Юрий, действительно личность примечательная, — продолжала Берг, и оба разведчика подались к ней, впитывая слова, как губка воду.

— С этого момента, товарищ Кобра, прошу рассказывать с максимальными подробностями! — сказал полковник напряженным голосом, выделив интонацией старый агентурный псевдоним собеседницы, подчеркивая тем самым всю серьезность их разговора.

Легким движением головы Екатерина Германовна, дала понять, что вполне осознает серьезность момента.

— Молодой мужчина, 25–27 лет, вряд ли старше, немного выше среднего роста, хорошо сложен, чем-то напоминает античную скульптуру Лисиппа. Мужественен, но без ныне модной, чрезмерной мускулатуры. Лицо правильное, я бы сказала породистое, сейчас не часто таких увидишь. Ну вы понимаете меня, товарищ полковник… Стрижен коротко, но темно-русые волосы уже немного отросли. Видно, что они слегка волнистые. Что важно, на лице следы недомогания. Тени под глазами. Я бы сказала, немного изможден, но не болезнью, а травмой или ранением. Чувствовалась выправка. Настоящая военная косточка, но, уж извините, товарищи, не наша, не советская. Я бы сказала немецкая, но тоже нет. Скорее что-то от старого русского офицерства, хотя не уверена, поймете ли вы меня. Это на уровне тонких энергий и чувств.

Берг сделала паузу, собираясь с мыслями. Мужчины вновь многозначительно переглянулись, старушка была просто кладезью информации.

— Екатерина Германовна, это очень важно, — постарался направить ее в нужное русло Дубровин, — отпустите подсознание, возможно, он вам кого-то напоминает?

Она чуть задумалась, поправила немного выбившуюся прядь седых, жидких уже волос. Кожевников, не сводивший глаз и внимательно слушавший ее, записывая кое-что, остро заточенным карандашом на листке, решил, что в молодости этот жест, явно не одного мужчину сводил с ума.

— Пожалуй, товарищ Дубровин… я не большой любитель кинематографа, но время от времени в клубе что-то смотрю. Знаете, что-то напоминающее о молодости. Он мне напомнил, артиста из фильма «Пароль не нужен». Знаете, того что играл разведчика Исаева и киношника-подпольщика в «Рабе любви».

— Родион Нахапетов! — подсказал Дубровин, чуть опередив генерала.

Николай Иванович, нажал кнопку вызова на телефонном пульте, в приоткрывшуюся дверь заглянула Лена.

— Быстро! Все что есть о Родионе Нахапетове! — почти прокричал генерал и добавил уже тише, видя изумление секретаря, — Да, да, артисте. И фото, чем больше, тем лучше.

— Извините, что перебил, товарищ Берг. — извинился Кожевников, чувствуя, как захлестывает его волна азарта.

— Разговор у нас, я так смотрю, очень плодотворный, товарищ генерал, не откажите, нам с Екатериной Германовной чайку организовать! — попросил старый чекист.

Минут через десять, уже размешивая ложечкой чай в стеклянном стакане, вставленном в серебряный, потемневший подстаканник, Кобра неспешно, но обстоятельно, продолжала рассказ, время от времени прерывавшийся вопросами Дубровина.

— Она и другие ребята называли его Юрий. Мне показалось, что Георгий подошло ему больше. А фамилия… нет, фамилии не припоминаю. Хотя вроде ее называли разок. Да и сами посудите, студенты... Разве они друг друга по фамилии зовут?! Конечно же, сразу в глаза бросилось, у него с Машенькой Лопатиной роман. Тут сомнений быть не может, вполне взаимно. Достаточно было видеть, какими глазами они друг на друга смотрят, просто книга открытая. Как говорил? Конечно, на русском. Я бы даже сказала, на подчеркнуто чисто русском. Проскальзывали некоторые устаревшие слова и выражения. И интонация… Современные советские студенты, увы, товарищи, время от времени сами того не замечая, заворачивают что-то по рабоче-крестьянской матушке. Но не он. К тому же, ссылаясь, на каких-то знакомых своих родителей, пересказал мне одну примечательную историю начала века. Откуда он ее знает, для меня загадка! Да, и еще у него акцент. Нет-нет, не явный. Знаете, так говорят русские, живущие в Прибалтике. Свидетельство длительного нахождения в иной языковой среде. Но акцент не прибалтийский. У меня, товарищи, богатый опыт в этой сфере. Акцент более подходит жителю Германии, но отнюдь не немцу, хорошо выучившему русский. Так говорят русские из смешанных семей. Когда мать или отец русские, а второй супруг немец…

При этих словах полковник Дубровин нарочито медленно откинулся на спинку стула, отодвинул от себя почти не тронутый стакан с чаем, встретив пронзительный взгляд на генерала, как бы говоря:

— Вот оно что! Вот они ответы на наши вопросы! Начальник Смоленского Управления ответил не менее красноречивым взглядом.

Берг не обратила внимания на обмен взглядами мужчин, она продолжала рассказ, при этом явно было, что кроме недавних событий, отчасти она в плену своих воспоминаний и переживаний.

— Вы знаете, товарищи, у этого молодого человека, исключительный музыкальный дар. Чувствовалась академическая школа. Нет той мертвой шлифовки, которая дается посредственности при длительном обучении. Талантливая импровизация! Свойственная, пожалуй, гениальному самоучке, у которого в семье с детства звучит музыка. Он, к радости дюжины наших студентов, оставшихся на лето в городе, устроил настоящий концерт. А как он играл Огиньского! Вы не представляете! Казалось, у него сердце разрывается! Но абсолютно сразил он меня, взяв гитару. Откровенно скажу, если бы я не сидела в тот момент в кресле, наверное, упала. Мои старые ноги просто подкосились. Услышать гимн испанских фашистов «Cara al sol», с которым у меня связаны самые болезненные и мрачные воспоминания, в Смоленском общежитии, было немыслимым ударом. Собственно, это и послужило причиной моего звонка вашему сотруднику, Николай Иванович.

Екатерина Германовна невесело улыбнулась, видимо вспоминая, как нелепо вышло со звонком в КГБ. Мужчины молчали, переваривая услышанное. Было, о чем подумать. Отворилась дверь в кабинет, подойдя к столу, Лена положила перед начальником стопку журналов и свернутый плакат. Уму непостижимо, цены ей нет, как она смогла найти все за какие-то полчаса! На столе оказались несколько номеров журналов «Искусство кино» и «Советский экран» и даже киноафиша «Рабы любви». Кожевников пододвинул стопку к полковнику, а тот подал их Берг. Старушка чуть дрожащими руками открыла заложенные закладками места (ай да, Ленка, ай да молодец), потом развернула, упрямо старающийся свернуться в трубочку плакат.

— Вы знаете… вот сейчас смотрю на эти фото и даже не уверена. Вот тут и тут, — она указала на одно из фото и плакат, вроде и похож немного, лоб, линия рта, подбородок, а на остальных нет…. Не такие тонкие губы и более сильный подбородок!

— Благодарю вас, Екатерина Германовна. Нет слов, как полезно и плодотворно мы с вами пообщались! Если понадобиться что-то еще уточнить, думаю, увидимся еще. — поблагодарил Кожевников ветерана, поднимаясь из-за стола и давая понять, что они ее больше не задерживают. Полковник последовал его примеру. Обоим не терпелось обсудить новую информацию. Берг поднялась со стула, но замешкалась с явным смущением.

— Всегда рада помочь, товарищ генерал-майор, — она чуть склонила голову и повернулась к Дубровину, — если не затруднит вас, Павел Петрович, проводите меня на улицу.

— Конечно, конечно, — полковника немного смутила эта просьба, но вида он не подал, услужливо открыв двойные двери кабинета и пропуская старушку вперед.

Уже во дворе управления, Екатерина Германовна, решительно взяла его под руку и увлекла в сторону от ворот. Они неспешно пошли вдоль забора. Со стороны просто идиллия, пожилой военный со своей подругой.

— Полковник, мы с вами никогда не встречались. Но я слышала о вас и ваших людях. У меня свои источники информации, за давностью лет нет смысла их обсуждать, но о вас говорили много странного и страшного. Многие не поверили бы в такие рассказы, но не я. Вы не совсем обычный человек, ведь я права, Ферзь?

Дубровин постарался унять волнение, позывной Ферзь знали считанные люди, и со временем их становилось все меньше. Рука все же предательски дрогнула и Екатерина Берг улыбнулась уголками губ.

— Положим, что так, товарищ Берг. Вы явно многое знаете… и при этом так долго живете! — полковник постарался, чтобы голос его остался все так же, нейтрально вежлив и спокоен.

— Полно, Павел Петрович! К чему эти намеки?! И вы и я понимаете, что это совершенно ни к чему. Мы с вами осколки славного прошлого, посреди современной серости и упадка. И вы, и я понимаем, что все это, — она грациозно обвела рукой забор, здание Управления и гаражи чуть вдалеке, — обречено. Этот мир обречен. Он обречен после смерти Сталина, на смену которому пришла череда полных ничтожеств. И агония того, во что превратился наш с вами СССР, становится все мучительнее. Мы скорее всего не доживем до того дня, как прогнивший изнутри строй рухнет. Но вряд ли первое государство рабочих и крестьян, вернее то уродство, в которое оно превратилось, на много переживет нас с вами.

Дубровин выжидающе молчал, не меняя неспешного шага, глядя в сторону улицы на которой уже начали зажигаться фонари.

— Последнее время мне страшно, Ферзь! — с надрывом в голосе, произнесла Берг, остановившись и сильно сжав ему предплечье, — уже не первый год мне не дают покоя сны! Засыпать для меня стало невыносимой мукой, и не помогают никакие лекарства. Все чего я бы желала, это просто спать, не видя снов…

Старый чекист заинтересовано взглянул в ее морщинистое лицо с горящими глазами:

— Что тебе снится? Он специально перешел на ты, показывая этим, что относится к ее словам совершенно серьезно.

— Ты, наверняка, знаешь обо мне если не все, то многое. На моих руках кровь множества людей. Мы с тобой многое сделали для торжества Мировой революции и не наша вина, что судьба распорядилась иначе. Вернее, я стараюсь надеяться, что это не наша вина. У меня ранее никогда не было каких-то терзаний по этому поводу. Мы исполняли приказы, и нас вел наш долг, но… последние пару лет… Мне снится моя семья. Как я их запомнила в лучшие годы. Мама, сестра, отец. Они идут мне на встречу, все в белом сиянии. Мама в бальном атласном платье. Полина в переднике, будто только из гимназии, папа в белом парадном мундире. Они улыбаются и приветственно машут мне руками! Но чем ближе они, тем медленней их шаг, тем большее ужаса в глазах, когда они смотрят на меня. Мама и сестра закрывают ладонями лица, чтобы не видеть меня, заливаясь слезами. Они не могут идти, словно сильный ветер не дает сдвинуться с места. И только папа, склоняясь вперед, будто борясь со штормовым ветром на шаткой палубе своего корабля, может дотянуться до меня и взять за руку. Он шепчет:

— Как же так, доченька?! Как ты могла, превратиться в…это! Что ты сделала с собой?

Я вижу, как его лицо искажается от боли, его рука которая крепко держит кончики моих пальцев, начинает покрываться волдырями ожогов, потом кожа слазит, обнажая чернеющее горящее мясо, но он продолжает удерживать меня, а потом со стоном отпускает. Я просыпаюсь в ужасе. Сердце колотится, как будто готово вырваться из груди. Все время один и тот же сон… Я стала бояться, Ферзь. Я знаю, ты можешь мне ответить. Скажи мне, там… Что-то есть, после нашей смерти?

Она затаила дыхание, страстно желая услышать ответ, но также дико боясь этого ответа. Дубровин положил вторую руку на ее ладонь и улыбнулся как можно более успокаивающе.

— Не мучьте себя, Екатерина Германовна! Старость зорко всматривается в прошлое, вспоминает то, что давно ушло, анализирует, переживает заново. Беда наша в том, что молодость и юность, прошли в огненные и жестокие годы. Не рвите вы душу, голубушка моя! Не забивайте себе голову различными суевериями! Все будет хорошо!

Старушка глубоко вздохнула, будто скинула с себя давний, тяжкий груз. Она улыбнулась какой-то жалостливой улыбкой, столь не вязавшейся с именем «агент Кобра», достала дрожащими руками из сумочки платочек и всхлипнув, вытерла глаза.

— Спасибо, Павел Петрович, — сказала она и, прихрамывая на больных ногах, засеменила в сторону ворот.

Дубровин долго смотрел ей вслед, пока она не скрылась за воротной створкой с большой кованной звездой. Потом он расстегнул ворот кителя и присел на стоявшей поблизости скамье. В жизни ему приходилось делать многое, к чему не лежало сердце, но редко, когда он ненавидел себя так, как в эту минуту. Когда он держал ее руку, то на мгновение скользнул за край, и тут же отпрянул, так там было жутко. Да, он постарался успокоить ее самой обычной и низкой ложью. А что было бы, если он честно ответил ей, что будет там…Да и поняла бы она его? Уж легче ей точно не станет. Менять что-либо, поздно. Есть такое, что простить и исправить невозможно, чтобы там не врали попы, желая слупить с наивных стариков, денежку. Пусть окончит свои дни в неведении. И пусть хоть сегодняшнюю ночь уснет без сновидений.

Полковник поднялся с лавки, вдруг остро почувствовал, что и сам уже близок к концу своего пути. Но он то, не так прост, Ферзь еще даст свой последний бой. Он знает, что будет «там».

****

Олег Макаров, выйдя за ворота Смоленского Управления зябко поежился, не смотря на теплый вечер. На душе было скверно, пожалуй, даже погано. Эти двое, в форме связистов, очень непростые оказались ребята и вытянули из него всю душу. Сам того не ожидая, он закусил удила и не рассказал всей правды о приятеле Машки. Ни о их разговорах, ни о песнях что пели, ни о чудесной способности к регенерации. Выдал только все общее. Да, познакомились, выпивали. Да, встретил их у общаги, когда покурить вышел. Да, видел, что немного побитый был. Почему ментов не вызвал? Да думал, что вахтер вызовет, он на такие дела мастер. А остальное, как говорится, не знаю, не видел, не участвовал. Но ох, не простые эти связисты…

Парень, в плену невеселых своих мыслей шагал в наступающих сумерках, не спеша возвращаться в общежитие. Пришла мысль, на оставшиеся полмесяца поехать к бабке, последнему оставшемуся родному человеку, в деревню. Олег остановился, достал мятую пачку «Пегаса» и захлопал себя по карманам, ища спички. Тут только подняв голову, понял, что стоит рядом с городской библиотекой. По времени, она должна уже быть закрыта, но несколько окон светились и он, удивившись вдруг возникшему порыву, взбежал по ступенькам на крыльцо и рванул на себя ручку массивной двери.

Рита закопалась допоздна. Тетя Ира, пожилая, желчная женщина, второй библиотекарь, уже час как ушла, по обыкновению буркнув что-то невнятное. А она еще собиралась расставить на стеллаж вновь полученные фонды. Как всегда, что-то про войну и какую-то публицистику, про то, как плохо живется в Америке и хорошо в Советском Союзе. Пока внесла книги в каталог, пока заполнила карточки для картотеки, время пролетело быстро. Да и что торопиться домой? Маме давно на старшую дочь наплевать, она живет для сводного братца, которого балует, как только может. От отчима и вовсе доброго слова не дождешься, а еще хуже, стал как-то сально посматривать на нее последнее время. Тяжело вздохнув, она собрала со стола стопку пахнущих свежей типографской краской книг, прижала их к груди, подошла к стеллажу и стала взбираться по старой деревянной стремянке. Тетя Ира боялась высоты, она всегда жаловалась, что даже подняться на несколько ступенек крыльца не может — уже кружится голова. Так что в библиотеке стремянка была уделом худенькой Риты. Эта самая стремянка, потемневшая от времени, благополучно пережила Вторую мировую войну и наверняка родилась в умелых руках плотника еще при Николае Кровавом! Но последнее время, напоминая всем о своем преклонном возрасте, натужно скрипела и потрескивала. Тетя Ира, не раз и не два говорила: «Ой, Ритка, свернешь ты себе шею с этой лестницы!», но другую взять было негде.

Придерживая одной рукой книги, а второй держать за шаткую конструкцию, девушка, осторожно переставляя ноги в простеньких туфельках по ступеням, поднималась до верхней полки. Вдруг сзади скрипнула дверь, которую Рита забыла запереть после ухода тети Иры. Девушка, боясь выронить книги, повернулась всем корпусом стараясь увидеть, кто вошел. В это время старая стремянка не выдержала груза лет, сухо треснула одной их ножек, и библиотекарь почувствовала, что начинает заваливаться назад. Рита вскрикнула, взмахнула руками. Книги, которые больше не удерживали, с грохотом посыпались вниз. Куда-то спорхнули с носа очки, и, как во сне, сопровождаемая треском старого дерева, так и не успев оглянуться назад, она почувствовала, что летит. Даже не успев испугаться, она зажмурила глаза в ожидании удара и неминуемой боли, но вместо угла стойки и твердого, дубового пола, ее тело встретили, сильные мужские руки.

Она открыла глаза, перед ней было встревоженное лицо. Красивое, мужественное, доброе. А руки, успевшие подхватить ее, были такими сильными и нежными. У девушки перехватило дыхание. Олег, не отрываясь, смотрел в милое лицо с огромными глазами.

— Рита… Рита Доронина! — прошептал он, А Рита удивилась, откуда этот мужчина знает, как ее зовут.