Глава 31. Попытка

Пока Горохов в наскоро накинутом старом пиджаке пытался оживить свой мотоцикл, негромко матерясь и дергая ногой рычаг стартера, Юрий то и дело оглядывался на крыльцо, ожидая, что, Маша выйдет к ним. Пусть она кричит на него, пусть обвиняет во всех мыслимых грехах, но не пропадает вот так, молча, с ненавистью в зло прищуренных глазах. Наконец, детище советской промышленности зачихало натужно, плюнуло сизым дымом из выхлопной трубы и затарахтело. Сергей протянул спутнику белый пластиковый шлем с кокардой и, догадавшись, о чем тот думает, сказал участливо:

— Да, брат, а ты как думал? И не надейся, провожать нас никто не выйдет, им нужно переварить все услышанное, как водится, поплакать…

Кудашев тяжело вздохнул, кивнул, взял протянутый шлем. Только поймал себя на мысли, что первый раз видит милиционера без формы. Горохов уже привычен был ему в серо-голубой рубахе с погонами, в фуражке с красным околышем, в сапогах и бриджах.

Сергей тем временем открыл ворота, выкатил мотоцикл на улицу и принялся запирать створки. Юрий, застегивая под подбородком ремешок, еще раз обернулся назад и забрался в коляску. Горохов, усевшись в седло, покрутил ручку газа, на что прогревшийся двигатель мотоцикла отозвался бодрым ревом, и рывком тронул с места. Замелькали мимо деревенские заборы, пыль немощеной дороги потянулась за ними плотным шлейфом. Где-то в центре деревни, недалеко от клуба, они издали увидели старика Головкина, шедшего им навстречу. Он, услыхав треск мотоцикла, поднял руку козырьком к глазам, всматриваясь, кто это едет, а узнав их, резво замахал клюкой настойчиво требуя остановиться.

Рядом со стариком Сергей притормозил, и их нагнала поднятая мотоциклом пелена пыли. Старик пискляво, по-птичьи, чихнул, замахал ладошкой, разгоняя клубы дорожной пыли.

— Что тебе, дедушка Архип? — перекрикивая треск мотора, спросил Горохов.

Все-таки старик был из немногих посвященных в их тайны, и раз просил остановиться, хоть и времени не было, игнорировать его не стоило.

— Выключи ты свою тарахтелку, паря, — Головкин махнул рукой с зажатой в ней клюкой.

Не споря, Сергей повернул ключ зажигания и мотоцикл чихнув раз-другой затих.

— Чой-та на вас, соколики, лица нет на обоих? Нешто приключилось что дурное? — спросил дед, переводя взгляд своих небесно-голубых глаз из-под кустистых белых бровей с одного на другого.

— Что, что! Прознали про него…, — Горохов кивнул в сторону князя, — не ровен час, загребут, сам понимаешь, дед, кто!

— От оно что, внучки! — старик покачал головой, — ну, стало быть, и мой час близок! К Ваське в лес едете? Ну-ка, батюшка, светлый князь, вылазь из этой брички, да помоги мне туда забраться, с вами поеду! Только поперед на минуту малую, завезите к дому, нужно простится, да забрать кое-чего.

— Погоди, погоди дед. Ты куда собрался? Давай как-то в другой раз. Нам, право дело, не до тебя сейчас! — Сергей вопросительно посмотрел на спутника, Кудашев пожал плечами.

— Ты помнишь, обещание мне дал, просьбу исполнить? — дед пристально посмотрел в глаза Юрию.

— Да, было дело! — обершарфюрер кивнул ему, — не спорю, обещал. А что нужно, дедушка?

— Все, хватит. Дождался я тебя, пора и мне, старому на покой! Как обещали вы огненное погребение воинам тем и старосте, вот и меня с ними.

Горохов в сердцах ударил по мотоциклетному рулю:

— Ты совсем, дед, умом-то ослаб? Ты как, сам в костер что ли прыгнешь, или нас попросишь тебя туда закинуть, а перед этим… Да ну тебя на хуй!

Дед тяжело протяжно вздохнул и опустил голову. Он оперся на клюку, потом дрожащей рукой смахнул с дряблой правой щеки слезу. Повисшую неловкую паузу заполнял только обычный сельский шум. Где-то за заборами, неразборчиво перекрикивались женские голоса, брехала хрипло собака, дребезжал и гремел по ухабам колхозный грузовик. Дед Архип поднял голову и пристально посмотрел на Кудашева. Тому вдруг стало не по себе от выражения лица старика. Невероятная смесь усталости, внутренней боли, страдания и какой-то детской наивности. Он стал выбираться из коляски, вдруг прострелило болью, где-то в груди и в боку, пришлось согнувшись, стиснуть зубы что бы не застонать.

— Давайте, дедушка, забирайтесь... — Юрий поддержал старика, пока тот силился задрать ногу. Потом повернувшись к хмурому Горохову, добавил: — Что нам на улице это обсуждать? Пусть с нами едет, а там видно будет.

Но пришлось еще заезжать к Головкиным домой, высаживать деда и ждать его минут двадцать, потом вновь грузить его, вернувшегося с маленькой котомкой в мотоцикл. Матвей Головкин, вышедший проводить прапрадеда изумленно таращил глаза на участкового милиционера и его незнакомого спутника в тельнике не по размеру, затаскивающих его кряхтящего предка в коляску мотоцикла. Ума не приложить, какие дела у старого последнее время с милицией, но на сердце было тревожно. Прожитые годы твердо вбили мужику в голову, что чем от властей дальше, тем лучше и спокойней. А тут дед не иначе в активисты затесался, будь он не ладен. Ох, дед, дед. Временами Матвей и сам не мог вспомнить, какой родней ему приходится старый Архип. То ли прадед, то ли прапрадед. Самому через месяц должно стукнуть уже пятьдесят шесть, а, сколько с малых соплей помнил себя Матвей, Архип Головкин не менялся. Все такой же старый и морщинистый, сгорбленный и с палкой. Ну может борода сейчас в желтизну, а в военные годы еще белая была как снег, да погуще. И ведь ничего старого не берет. Ни простуда, ни другая какая хворь. Зимой, в мороз лютый, в старом тулупчике, еще, наверное, царей помнившем…. По полдня на улице, летом, в жару, — в застиранной, некогда белой, а ныне серой рубахе, да в картузе, все на ногах. Скольких он своих потомков схоронил, и не счесть. И, хотя мысли эти на Матвея наводили злость и тоску, похоже и его дед Архип проводит на погост. Что-то стало последнее время сильно колоть в боку, аж не продохнуть, не рак ли… Надо бы провериться в район съездить. Но боязно до жути. Ну как и взаправду — рак… а деду хоть бы хны. Последнее время, если кто из стариков на селе помирал, родня шла к деду Архипу с поклоном. Просили дать гробовую деньгу. Хоть страна и коммунизм строила, а народ в их глуши твердо верил, что нужно под гроб, в могилу на старом черневском кладбище, монетку кинуть. Это чтобы старые покойники нового приняли, не гнали. А то, не ровен час, упырем вернется. И причем современные советские пятаки, гривенники и полтинники вроде как мертвяки не признавали. Обязательно нужно было старой царской чеканки монету. И смех, и грех. Выходило, покойники не особо советскую власть жалуют. Хрен знает откуда, но дед Архип кому копеечку, кому еще что с разлапистым двуглавым орлом находил. Одно время Матвея разбирал интерес, откуда у старого хрыча эти монеты, а потом махнул рукой. Ценности этим медякам все равно немного, а выгода есть. Кланялись деду кто куренком, кто дюжиной свежих яиц или куском доброй свинины, молоком да творогом со сметаной. Старик, давно евший не больше котенка, все угощения отдавал Матвею, к чему тот уже и приохотился.

А сегодня дед сам не свой. Приехал опять с милиционером. Как в дом зашел, давай по углам шарить. То в сарай, то в овин, то в баню, то в ледник. Да все покрикивает что-то, да покряхтывает. У самого аж румянец по щекам и будто спина выпрямилась! А потом и вовсе учудил. Позвал в светлицу Матвея, его жену, вечно всем недовольную Светку да внука Матвеева — Ваньку, получается ему, Архипу, прапрапраправнука. Стал дед перед ними на колени, да бухнулся лбом об пол, так что картуз слетел, и посуда в серванте задребезжала.

— Не поминайте меня, родичи, худым словом! — говорит, — пришло мое время!

Светка аж взвизгнула да Матвея, как клещами, за руку повыше локтя ухватила. Шепчет, мол, совсем старый умом тронулся. Дед поднялся, оперся на клюку и с поклоном подал Матвею узелок с чем-то тяжелым:

— Будут люди приходить, не отказывай им…

После этого поклонился каждому углу в доме, и на выход, Матвей узелок тот на стол кинул да за дедом. А сейчас стоял да чесал давно не стриженый затылок, глядя вслед удаляющемуся милицейскому мотоциклу.

Вернувшись в раздумьях в дом, привычно дал внучку, попавшемуся под ноги, сочного леща, прошел на кухню и зачерпнул ковшиком из ведра воды. Пересохло в горле. Не допил еще и половины, как из светлицы услыхал Светкин вскрик. Ну что там еще? Отставил в сторону полупустой ковш и пошел к жене. Светка сидела на скамейке у стола, приоткрыв рот и уставившись круглыми глазами на развязанный кожаный мешочек, полученный от деда. Едва глянув на стол, Матвей присвистнул. Тут же отвесил Ваньке еще одного леща и велел пойти погулять. Внук, которого еще утром за очередную шкоду лишили права выходить из дома, не веря своему счастью, припустил в дверь. Матвей быстро уселся рядом с женой, схватив мешочек, вытряхнул его содержимое на стол. Перед супругами высилась приличная горка монет. Среди различных медяков поблескивали серебряные монеты, а кое-где и выглядывало желтым боком золото.

— Да ты што!? Неужто старый пень клад нашел?! — сдавленным голосом произнесла Светка и потянулась к одному из золотых кругляков. Головкин тут же звонко щелкнул ладонью по руке жены.

— Ага! Щас, блядь! Руки свои загребущие придержи! И смотри у меня! Чтобы ни одна душа на селе не узнала!

****

На Лопатинскую пасеку они приехали уже после шести. Андреич, возившийся во дворе, услышав треск мотоцикла, вышел их встречать за ворота. По лицу видно было, что уж кого-кого, а старого Головкина ожидал он увидеть меньше всего. Он вопросительно глянул на Сергея с Кудашевым, а потом обреченно махнул рукой, устал уже удивляться.

— Здравствуй, Васька! — прошамкал дед Архип, когда молодежь помогла ему выбраться из коляски, — давно я у тебя на заимке не был, ой, давно. Ты уж извиняй, что я не спросясь.

Лопатин, на памяти которого старик и вовсе ни разу на пасеке не был, только пожал плечами. Ну, приехал и приехал, наверняка, не просто блажь такая у старого, по лесам на мотоцикле кататься.

Головкин по-хозяйски осмотрелся, неодобрительно покачал головой, сразу приметил, что Андреич подзапустил хозяйство:

— Василий! Ты уважь старика, стопи баню. Всегда она у вас, Лопатиных, добрая была! Да не пяль ты на меня бельма, я еще с дедом твоим, Иваном Лукичом, в этой в бане парился!

Лопатин мотнул головой Сергею, и, не говоря ни слова, пошел к бане. Милиционер отправился следом. Юрий, поддерживая под руку старика Архипа, довел его до крыльца.

— Может, пойдете отдохнуть в дом, дедушка? — спросил он, указав на приоткрытую дверь сеней.

— Спасибо, светлый князь, мне ныне нет желания в четырех стенах сидеть, хочу последние часы свои в небо поглядеть да воздухом лесным подышать! Ты-то иди, иди, вижу — не спокойно у тебя на душе. Делай свое дело, на меня, старого, не обращай внимания.

Кудашев усадил старика на ступени крыльца, тот сложил руки на навершии своей клюки, оперся подбородком на них и прикрыл глаза.

Пока Юрий вытаскивал из дома во двор похожую на крупнокалиберный снаряд болванку маяка, умаялся. И как только его из лесу притащили. От бани, из трубы которой уже шел дым, шли Сергей с Андреичем. Судя по растерянному лицу пасечника, Горохов уже рассказал ему причину появления на заимке деда Архипа. Признаться, все трое понятия не имели, что делать со стариком дальше. Но до поры было дело и более важное.

— Помоги, Сергей! — попросил Кудашев и добавил, обращаясь уже к хозяину, — где провода, которые он привез?

Василий вытащил из сарая увесистый большой моток медного провода и протянул им. Обершарфюрер отдал моток Горохову, а сам нагнулся за маяком. Тот, видя выражение лица, с которым пилот поднимает болванку передатчика, отстранил его, закинул на плечо моток проволоки, легко подхватил маяк. Лопатин, так же молча, подал им холщовую сумку, в которой звякали инструменты. Оба парня, оставив за спиной дом и его хозяина, пошли в сторону опушки леса.

Большой дуб на опушке он заприметил давно: сразу после того, как получил известие от медиума о возможности активации маяка от электрического разряда во время грозы. Как-то сразу пришла уверенность, что именно в это дерево ударит молния. К тому же верхушка дуба, потемневшая и свободная от ветвей, кажется, уже имела дело с атмосферным электричеством. Милиционер откровенно не понимал, что они делают. Но без лишних расспросов подсадил более легкого Кудашева до нижних массивных ветвей, подал ему конец провода и разматывал его, задрав голову. С тревогой смотрел он, как Юрий забирается по стволу все выше и выше. Удалось подняться почти до самого верха и закрепить проволоку, обернув ее вокруг ствола. Спускаться было не в пример труднее, чем лезть вверх, но удача его не оставила. Никакой сук не сломался, рука не соскользнула. Юрий спрыгнул, охнул и схватился за грудь. Длины провода хватило даже с избытком. Они поставили передатчик на землю к широкому комлю, отрезав остаток проволоки, которого как раз хватило, чтобы закрепить маяк. Прихватили его к стволу. Обершарфюрер присел у передатчика, озадаченно глядя на круглое отверстие в корпусе размером с десятипфенинговую монету. В хронолете туда вставлялся кабель с фигурным разъемом, ничего похожего под рукой не было и в помине. Кудашев покопался в сумке, достал из нее ржавые пассатижи и загнул ими свисавшую с дерева проволоку под размер отверстия. С усилием вставил эту петлю в отверстие, немного потянул назад, вроде сидит туго. Кинул пассатижи обратно в сумку и подал ее с интересом наблюдавшему за ним Сергею.

— И что? Думаешь, сработает? — с сомнением поинтересовался милиционер, принимая сумку.

— А что мне остается? — устало ответил ему Кудашев, не торопясь подниматься с травы у дуба. — Только надеяться, что все получится! Ты, наверное, удивишься еще больше, но я понятия не имею, как оно работает. Эта штука работает на совершенно других принципах, чем радио или любой другой известный нам передатчик. Я сейчас даже не уверен, что это можно назвать словом «прибор». Ни один известный передатчик не может послать сигнал через пространство и время. Вернее, ни один мне известный прибор. Нам его привозят под серьезной охраной и монтируют на аппараты люди в форме трудового фронта, но все они не немцы, даже не европейцы. Азиаты. Когда устанавливали эти маяки, всем техникам приказали покинуть ангар. Там оставались только они. Ходят слухи, что эти люди из самого Тибета. Так что… мне предстоит запустить не знаю, что и не знаю, как.

— Да… дела! — только и сказал Горохов.

Вернулись на заимку они уже в сумерках. Больше всего хотелось что-нибудь съесть, но идти на сытый желудок в баню не годилось. Решили помыться и уже потом сесть за стол. Баня хоть и небольшая — вместила всех четверых. Как-то само собой, под запах дымка, запаренных березовых веников, горячий пар и ледяную колодезную воду на время забылись тревоги. Василий неистово хлестал веником своих гостей да прикрикивал:

— Терпи! Это там ты князь, а тут в бане, хозяин — я! Поддай, Серенька пару! Баня без пара, что щи без навара!

— Куда тебе, дед Архип, на средний-то полок? Сдюжишь? Ну да сам смотри, мне ль тебя учить? Э-эх, держись…Дух парной, дух святой!

Потом сидели обессиленные в предбаннике и пили квас с мятой. Вот бы и не уходить отсюда, подумалось Кудашеву под заунывный скрежет сверчка, но неожиданно кольнуло сердце. Маша… Расстались они, что и говорить, самым неприятным образом, на сердце лежало многое, что хотелось ей сказать. Но Сергей был прав, на счету каждая минута, а их объяснение просто не могло быть быстрым, особенно для нее.

Ужинали просто, без изысков, но сытно. Хорошо распаренной гречневой кашей с грибами и своей, черневской, говяжьей тушенкой. Что-то похожее в Германии, как и многое русское, вошедшее в моду, подавалось в ресторанах как «Brei auf Kaufmann mit Pilzen». В той Германии, в кудашевской. К каше на столе стояли привычные уже Лопатинские соленья: квашеная капуста, бочковые огурцы, грибы. Пока вечеряли, обершарфюрер пересказал свои Смоленские злоключения. Не все, конечно, и без некоторых подробностей. Андреич, слушая, качал головой и матерился, а дед Архип, почти ничего и не евший, не сводил с рассказчика выцветших глаз, молчал и изредка только кивал каким-то своим мыслям. От самогона Кудашев отказался, не до него было, а Сергей, издерганный самыми мрачными предчувствиями, напротив, выпил полный стакан. Неожиданно, не отказался и дед, чуть не расплескавший в дрожащей руке содержимое стакана. Василий, к удивлению Горохова, только пригубил свой знаменитый хмельной продукт. Милиционер, недавно узнавший на примере Степки Михайлова о способности Кудашева лечить запойных мужиков, уже подумал, что без этого не обошлось. Но оно, наверное, и к лучшему.

— Дедушка, давайте теперь о вас поговорим, — сказал Архипу Головкину Кудашев, когда все наелись и отодвинули пустые тарелки. Сергей же налил себе еще грамм сто крепкой медовухи и потянулся за соленым огурцом.

Старик после бани как-то даже преобразился. На нем была старая, но чистая рубаха-косоворотка из беленого льна и такие же простые льняные штаны. Все это он достал из привезенного им узелка. За ужином непривычно молчал и явно поглощен был своими мыслями. Он медленно окинул взглядом сотрапезников и вздохнул.

— Пришло, сыночки, мое время! Как было заповедано вещим человеком, повстречал я свою смерть, в тебе, светлый князь. И раз собрались вы на благое дело, солдат тех огненному погребению придать, так пусть и я с ними буду! С Прокопычем…

Сергей, толком не спавший последние дни, к тому же изрядно захмелевший, не выдержал и треснул кулаком по столу, да так, что ложки с вилками на тарелках звякнули? подпрыгнув.

— Да ты охуел, дед! К чему нас подводишь, а?! Нам что, пристрелить тебя или придушить? Или сам удавишься? Может живого в огонь кинуть? Да как у тебя язык поворачивается!

Юрий, положил руку Горохову на плечо, стараясь умерить его пыл. Андреич слушал их молча, не встревая. На лице только явственно читалась апатия и усталость от всего случившегося.

— А ты не кричи, молод еще кричать на меня! — старик тоже ударил сухой ладошкой по краю стола, но в отличии от дюжего кулака милиционера, это лишнего шума не произвело, — неужто взаправду решил, что я вас к такому делу постыдному подвожу? Вот ведь дурень!

Дед так разнервничался, что на глазах блеснули слезы. Он трясущейся рукой мазнул по глазам, щекам и бороде, а потом, чуть успокоившись, добавил:

— Не помощники вы мне в этом. Я сам… уйду.

Обершарфюрер кивнул. Он один из троих понял, что старик, сказав «сам уйду», имел в виду нечто большее, чем выход из дома во двор. Сергей, которому вдруг стало стыдно перед стариком, неуклюже извинился.

— Вы что же, соколики, думаете, я боюсь умереть? Да, я ее, смертушку, уже лет сорок жду, как избавительницу. Как жених невесту любимую ждет! Так ее жду… Никому этого не сказывал, только вам вот поведаю. Уж я сколько раз хотел самоубивство сотворить. Топился… не принимает меня вода. Лет пятнадцать назад, ты, Васька, должен помнить, старое гумно под Благовещение сгорело. Думал я: с ним сгорю. Так жуть такая… огонь кругом, уголья алые, а я как в пузыре стою посреди, и даже не жарко. Хорошо, вылезти успел до того, как тушить стали, а то людей бы спужал. Удавиться думал. В сарае на стропило веревку закинул, голову в петлю, сам ногой ушат, на котором стоял, оттолкнул… да и повис. И вешу себе, глазами хлопаю, пенька-то мне даже шею не давит, а спуститься не могу. Страх тут на меня нашел. Да не за себя! А за Матвея. Он в ту пору еще молодой был, только со Светланой своей оженились. Думаю, сейчас войдут в сарай он или баба его, вот крику-то будет! Хорошо веревка оборвалась, загремел я костями вниз. А думал, пойти в лес и на болотах сгинуть, все ж знают, что Ведьмино наше болото не одну судьбишку сгубило. Так по всем хлябям бездонным, как по луговой травке прошел, дажить сапоги не изгваздал. Только страху натерпелся, от энтих…которые на болоте.

Опять один Кудашев уразумел, о каких «энтих» дед Архип упомянул. Василий с милиционером слушали старика, пораскрыв рты. Наверное, сейчас только начали понимать, что не даром наградили его в Тибете, а настоящим проклятием.

А старый Архип продолжал:

— Ну, а как узрел я вашего гостя, да как мальчонка про солнышко закричал в тот день, радости моей и предела не было. Может теперича вы меня, старого, понимаете. Измучился я. Нет радости в жизни, если хвори, да болезни одолевают и конца краю не видать.

Дед замолчал, Лопатин задумчиво качал головой, переглядываясь с полупьяным Сергеем, а Кудашев взял в руки дрожащие ладошки старика, погладил их, и прошептал:

— Все сделаем, дедушка, будь по-твоему.

— Таить и делать-то особо ничего не надо, ты только путь нам открой…, да мое тело дряхлое проводи со всеми вместе. — улыбнулся ему дед Архип.

— Ну да ясно, что дело темное! — встал из-за стола Андреич, — давайте-ка спать, час поздний. Да дел завтра много. А деда положим в Машиной комнате, да я там с ним, а ты тут...

— Погоди, Васятка. Мне еще тебе кое-что передать нужно, — перебил пасечника Головкин.

— Подай-ка, парень, вот мою котомку. Вона, на скамейке у двери лежит, — обратился он к Горохову. Сергей, поднявшись со стула, нетвердой походкой дошел до скамьи, взял стариков мешок и положил его перед ним на стол. Дед Архип, повозившись немного с завязками, раскрыл котомку и достал два мешочка, один побольше холщовый, а второй совсем маленький, кожаный.

— Нищими да голыми мы в этот мир приходим, и уходить из него нужно налегке. Оставляю это вам, робяты, пусть к добру будет, — он придвинул их к Лопатину.

Василий взял холщовый мешочек, взвесил на руке, хмыкнул, и высыпал содержимое на стол. В свете двух керосиновых ламп засверкали разными цветами камни в перстнях и ожерельях, засветилось тускло золото. Лопатин замер, не сводя удивленных глаз с неожиданных сокровищ.

— Ого! — только и смог вымолвить Сергей.

— Откуда это, дедушка? — спросил Юрий, взяв один из массивных перстней, любуясь, то разгорающимся, то гаснущим в свете светильников красным рубином в нем.

Старик тяжело вздохнул, помолчал, будто собираясь с силами.

— Не все я вам, детки мои, прошлый раз рассказал. Как собрался я на Родину из Тибета возвращаться, уговаривали меня монахи там остаться. Да тоска напала по родной земле такая, что сил нет, волком выть готов был. И в ночь, как мне уходить, пришел ко мне в келью, тот просветленный, к которому меня барон прислал. Так, мол, и так, службу ты сослужил честно, и положен тебе от меня дар. Но, прежде чем желание свое сказать, крепко подумай, надо ли тебе это. Я и пожелал. И стыдно мне за глупость и дурь свою так, что и сейчас готов сквозь пол провалиться. Я ведь что подумал, раз мне жить чуть ли не вечно, нужно для жизни материального пожелать. Что, мол, мыкать Мусафуилов век нищебродом. Нет в том радости. Денег просить или иного богатства не стал, сегодня оно есть, а завтра лихие люди отберут. Деньги кончатся, и опять ты беден. И сказал я ему, что хочу клады видеть. Где закопаны и кем. Думал, что уж это мне в жизни сгодится. Выслушал меня святой человек, только головой покачал. Три раза переспросил, точно ли этого желаю. А я, дурень, пустой башкой киваю, да, да, этого хочу! Вздохнул он, ну будь по-твоему. Руку мне на голову положил, я и упал где сидел, уснул замертво. Более я его не видел. Утром проводили меня монахи. Долго ли, коротко, добрался я до расеи, которая стала уже и не расея, а СССР… И с той поры, где бы ни шел, где бы ни был, чуял клады зарытые. И ведал, кем тот клад укрыт. Саженей со ста точно могу место указать, чем дальше, тем хуже ужо, как в тумане. Нужда если была, я себе из земли-то и брал, сколько нужно. Меру-то знал, пелена золотая мне никогда глаз не застилала. Да и клад, кладу рознь. Люди разные сокровенное свое прятали. Некоторые не просто так закапывали, а слово тайное говорили, да защиту накладывали. Так что иной клад лучше и не трогать — себе дороже. Пусть себе в земле лежит. Мне так богатства эти и не принесли пользы. Я говорил, что на обратном пути в Ярославле обокрали меня на рынке. Говорил, да не все. Я дурень, как раз золотых монет откопал горшок. Хотел на рынке поменять, одежду справить да едой запастись. Время-то, сами знаете, было дикое. Бандиты да беспризорники… а на рынке-то и вовсе: на одного торгаша два вора и три разбойника. Заприметили у меня золото, выпасли дурака старого и зарезали в подворотне.

— Как так зарезали? — переспросил аж протрезвевший Горохов.

— Как, как… ножом. Со спины раза три в печень. Да еще под сердце разок. Обобрали, как липку, и оставили валяться в луже крови. Так-то получается, убили. Да помереть мне с той поры уже было не судьба. Но, скажу вам, боль самая настоящая была. Не дай вам такого… Нашли меня там, в проулке, люди. Думали — мертвый. Милицию вызвали, те на телегу закинули и в мертвецкую при больнице свезли. А я ночью поднялся, отряхнулся да ушел оттуда. Доктор тамошний в возрасте уже был. Как увидел, что покойник со стола встает да к дверям идет, так без чувств и грохнулся. Но да не о том речь… Не было мне, соколики, счастья от того золота, да и только первое время оно интересно. Потом, что есть оно, что нет. При новой власти богатым быть нельзя стало. Она, Советская власть, с буржуями да кулаками боролась. Куда мне было золотишком-то светить? И так хлебнул от голодранцев этих по самое горло. А сейчас-то и вовсе без надобности. Вам оставляю…

— Да… ну, дед Архип, удивил, слов нет, как удивил! — Лопатин запустил руку в кучку драгоценностей. Браслеты, кольца, перстни, цепи с подвесами. Почти все инструктированы самоцветными камнями, сияющие в тусклом свете ламп. Под ладонью они перекатывались как речные голыши, казались теплыми на ощупь. Но сердце Андреича хоть и билось, как бешенное, скорее от удивительного рассказа старика, чем от вида этих богатств.

Головкин, не сводивший глаз с пасечника, усмехнулся:

— Знаю, кому оставлять. Ваш Лопатинский род к этим побрякушкам всегда спокоен был. Я знаю, тебе золото голову не вскружит, и тебе, милиционер, чую, верить можно, глупостей не наделаете.

— И вот это заберите, — старик протянул пасечнику маленький кожный мешочек, — тут камни, что мне барон дал. Так и не судьба была их продать. Да и не мог я. Непростой подарок. Сколько меня судьба не трепала, он всегда при мне был. На шее открыто висел, не иначе заговор на нем сильный, всем глаза отводил. Чтобы со мной ни случалось, никто его и пальцем не тронул, будто и нет его при мне.

Архип распустил завязки маленького кожаного мешочка, но не стал высыпать его содержимое на стол, рядом с украшениями, а чуть отогнул кожаный край. В неровном свете керосиновой лампы звездным светом блеснули ограненные драгоценные камни.

— Вот ведь, черт! Глазам не верю! Хотя… я последнее время удивляться уже устал. В привычку входить стало, — Горохов развел руками и повернулся к Юрию, — нет, ты можешь себе это представить?

— Тоже мне, Фома неверующий! — старик прищурился и потер лоб, будто стараясь что-то вспомнить, — Василий, отец твой дом этот на месте старого ставил?

— Да, аккурат за два года перед войной. Старый дом мы раскатали. Бревна частью, что получше были, на конюшню пошли. И на его месте батя этот срубил. А что? — ответил Лопатин.

— А то, внучок, что на кухне у тебя погреб. В погребе, прям по центру, вершках в двух под полом, дед твой, Иван, кой-что спрятал. Да не просто спрятал, а под серьезным словом укрыл. Да таким, что я бы и не рискнул туда лезть. Но — тебе можно. Все ж одна кровь…

Лопатин оторопело встал, окинул взглядом всех в комнате. Хотел что-то сказать, но так и не выдавил ничего членораздельного. Он взял со стола одну из керосиновых ламп и вышел на кухню. Там загремели стулья, скрипнул отодвигаемый стол, грохнула крышка подпола. Горохов встал было, явно желая идти за ним, но обершарфюрер остановил его за руку и покачал головой, не нужно мол. Не прошло и десяти минут, как Лопатин вернулся с высоким металлическим ящиком сантиметров сорока в длину и тридцати в ширину, кое-где покрытым рыжими следами ржавчины. Судя по тому, как он его держал, ящик был довольно тяжелым. Он поставил на стол и спросил деда Архипа дрожащим голосом:

— Можно открыть?

— А ты, Васька, зачем вообще его вытащил? Открывай, конечно! — усмехнулся старик.

Подавшиеся навстречу пасечнику Сергей и Юрий сгрудились у стола. Головкин остался сидеть на своем стуле, единственный не проявляя особого интереса к происходящему. Посредине ящика была замочная петля с ушком, но самого замка не было. Андреич, ожидая, что крышка приржавела, с силой потянул за петлю вверх. Неожиданно легко крышка поддалась и откинулась назад. Все трое вытянули шеи, стараясь скорее увидеть, что внутри. Сверху лежал в промасленной тряпке сверток, занимая почти весь ящик. Лопатин аккуратно вытащил его. Стал раскручивать тряпку, под которой оказалась промасленная бумага. Достал револьвер Нагана и пару картонных коробочек с патронами. Под свертком с револьвером лежала еще жестяная коробка с изображением томно лежащей на тахте восточной красавицы и надписью: «Табачная фабрика Я. М. Серебрякова Омскъ» Василий отложил револьвер в сторону. Вынул коробку, открыл. Фотографии. Представительные пожилые мужчины и женщины. Юноши, военные в форме… Андреич шмыгнул носом, ласково провел пальцами по лицам людей на снимках.

— Дядья… а вот — дед, молодой еще совсем. Бабушка… — голос его дрожал, а на глазах блеснули слезы, — значит, не спалил дед эти карточки, как говорил… а даже отцу сказал, что все сжег. Он вернул приличную стопку фотографий обратно в коробку, положил на стол рядом с револьвером и посмотрел, что еще осталось в ящике. Одну за другой достал несколько пачек еще царских, с двуглавыми орлами бумажных денег, аккуратно перевязанных шелковыми ленточками и разложенных по номиналу. Синие пятирублевые и серо-розовые десятирублевки. Оставшееся место занимали металлические монеты, знакомые и Кудашеву: пятидесятикопеечные серебряные, золотые пятирублевки и червонцы с головой Николая II на аверсе. Монет было много. Наверное, основной вес ящика приходился на них.

— Да-аа, дед…, — протянул Горохов, — уел ты меня с Фомой неверующим, теперь верю! Выходит, дядя Вася, ты и не знал про то? Что у тебя под полом закопано? Что же, твой дед никому ничего не сказал?

— Не успел, стало быть, — негромко ответил вместо него, старик.

Деда Ивана удар разбил неожиданно, когда они с отцом за какой-то надобностью ездили в райцентр. Домой его привезли уже со страшным, искаженным с одной стороны лицом. Он безвольно неестественно лежал на кровати, а вокруг него, плача, суетилась сноха, мать Василия. Умирал дед мучительно и страшно. Все пытался что-то говорить, злился, что домашние не понимают. Ваське было всего десять лет, и он здорово натерпелся страху. Сегодняшняя неожиданная находка в подполе на многое проливала свет. Ивану Ильичу Лопатину явно было, что сказать родным перед смертью.

— Дедушка, а что такого постыдного в этом вашем желании? — спросил старика обершарфюрер.

Старый Головкин некоторое время молчал, опустив голову и теребя подол рубахи, потом ответил:

— А что, сынок, доброго от этого вышло? Да все это — тлен… Мне бы, старому дурню, иного просить… Я уж сколько раз об этом думал. Как закрою ночью глаза, все та мысль уснуть не дает. Спросить бы умение людей лечить или мастерство какое, ан нет, сокровищ подавай…

Андреич опустился на стул и устало окинул заваленный золотом, серебром, самоцветами, коробками и оружием стол. Слишком, слишком много всего за один день. И тут, словно желая окончательно добить его, дед Архип откашлялся и негромко сказал:

— А во дворе, в погребе у тебя, Васька, в правом дальнем углу валун лежит. Под ним, саженях в двух, большой медный котел с ефимками зарыт. Но то давно спрятано, почитай со смутного времени, и за давностью лет не могу сказать — кем. Но точно кем-то из вас, Лопатиных. Вы ж тут издавна жили. Что вытаращились?