Глава 39. Огонь и дым до небес

Огромный костер уже догорал. В наступающих сумерках то и дело с треском выстреливали искрами багровеющие угли. Жар, заставивший всех отойти почти под кроны изломанных и покореженных деревьев, спал до вполне терпимого. Маша знала все окрестности родительского дома так, что могла обойти их с завязанными глазами и не споткнуться о корягу или завалившийся старый древесный ствол. Вернее, так было раньше. В той… иной жизни. В которой не было странной выжженной черной ямы на опушке у края пасеки, от которой так и веяло холодом и страхом. И не было этой огромной, но не глубокой воронки, со спекшимся в стекло, растрескавшимся грунтом. Сейчас она зияла на половине пути от заимки к болоту, посреди которого и догорал костер, который Кудашев назвал странным словом — крада. В том, другом мире, где не было говорящих и пляшущих на столах кошек, которые, как оказалось, и не кошки вовсе, не было призраков, таинственных пришельцев, сокровищ. В мире, в котором она была обычной девушкой-комсомолкой, почти уже с дипломом врача, радующейся своим маленьким успехам и переживающей из-за каких-то, смешных теперь невзгод. А не в этом, где оказалось, что она — Машка Лопатина, из семьи каких-то загадочных наследников древних знаний, которые к тому же, никому уже и не известны, из-за скоропостижной смерти прадеда.

На душе было пусто и тихо, мертвой кладбищенской тишиной, не имеющей ничего общего с обычной жизнью. Вернее, там было столько всего нового, странного, необычного что где-то внутри будто щелкнул выключатель, о котором девушка и не подозревала. Тот, который отсекает тебя от реальности, позволяя сохранить рассудок и не оказаться до конца своих дней пациентом больницы с крепкими решетками на окнах и грубыми, жилистыми санитарами. Лопатина прислонилась спиной к почерневшему от жара столбу, бывшему когда-то то ли ясенем, то ли липой, а может и березой. Оглянулась по сторонам. Все, стоявшие по обе стороны от нее люди, были погружены в свои мысли. Еще вчера она считала их самыми близкими и родными. Ленка и Серега Горохов, которые были ей как родные брат и сестра, отец. И он. Этот человек, из-за которого все перевернулось с ног на голову… или наоборот, мир вернулся к тому состоянию, в котором и должен быть — Юра Кудашев. Он стоял ближе всех к догорающему погребальному костру, воздев руки вверх и разведя их в стороны, пел громко на странном, не знакомом языке. От его голоса кружилась голова, он странно притягивал и в то же время дико пугал, как и сам Кудашев.

Обморок был продолжительным и глубоким. Последнее что она видела, был ее любимый, что уж там… так и есть, на фото, в чужой ненавистной форме. Ведь услышать, это одно, а увидеть уже совсем другое. И этот сюрреализм с пляшущим на столе под детскую песенку маленьким котом. Первым, что она увидела, когда открыла глаза, было встревоженное лицо Ленки с покрасневшими, заплаканными глазами и резкий запах уксуса. Нашатыря, который дают нюхнуть, чтобы привести в чувство, в доме не оказалось, и подруга что есть силы, терла ей лоб и виски смоченной в растворе уксуса тряпкой. Над Ленкой стоял Кудашев, с которым она переругивалась, видимо, не сошлись во мнении как привести ее в чувство. Позади, то с одной стороны от Ленки, то с другой, маячил отец. Маша вновь прикрыла глаза, но тут почувствовала, что уксусная терапия досталась не только лбу и вискам, но и груди. Девушка вздрогнула и резко попыталась сесть и запахнуть расстегнутое платье. Василий, видя, что дочь пришла, наконец, в себя, загалдел и куда-то пропал. Юрий говорил что-то, проникновенно и тихо. Но именно его Маше сейчас хотелось видеть меньше всего. Она молча повернулась на бок и уткнулась в подушку.

— Уйди! Видишь, не до вас ей! — вновь заняла лидирующие позиции жена милиционера, — дайте же девчонке очухаться!

Она ласково положила руку на плечо подруге и тихонько погладила. Маша прижалась щекой к ее руке и расплакалась. На этот раз не истерично, а просто вымывая с души все недавние эмоции. Потом она долго лежала, всхлипывая и глядя в выкрашенный некогда белой эмульсионкой, потолок. Лена молча сидела рядом, держа за руку. Обе молчали. Не хотелось разговаривать. Да и о чем? Тут, рядом, происходит то, что в голове решительно не укладывается и весь прежний мир сыплется прахом.

Через приоткрытое окно со двора слышались громкие голоса мужчин, тележные скрипы и какие-то возгласы. Хотелось заткнуть уши и крепко зажмурившись, оказаться тут, но лет десять назад. Что бы хлопотала на кухне мама, готовя ужин, заглянул в комнату Колька и с ехидством заявил, что она тут валяется, а собиралась помочь в сарае с сеном. Но никогда, никогда уже этого не будет. И от реальности, какой бы странной она не казалась, никуда не сбежать. Маша села на кровати, развернулась поперек, опустив ноги, и подперла подушками стенку, опершись на них.

— Ленка, там эти документы фашистские на столе еще лежат? Принеси, а?

Подруга, явно довольная, что, Маша окончательно пришла в себя, тут же поднялась и скрылась за дверью.

Сейчас она уже не торопясь и внимательно листала небольшие солдатские книжки. Даже понюхала. И ничего… точно так же, наверное, пах ее паспорт или комсомольский билет. А чего она ждала? Какого-то особенного фашистского запаха? Надписи были не понятные, вычурные. Лена, учившая в школе немецкий, назвала шрифт готическим и сказала, что совсем его не понимает. Да и что с нее было взять. Их школьная училка по немецкому, старенькая Татьяна Максимовна, больше болела, чем учила ребят. А сама, Маша, вовсе в школе учила новомодный английский, и ей письмена в немецкой солдатской книжке казались сущей китайской грамотой. Она провела пальцем по маленькому фото Кудашева, на первой странице. Твердый взгляд в сторону, в полуоборот. Чужие погоны, петлицы. На этот раз, в сердце уже не поднималась волна негодования или злости.

Наверное, уже не оставалось сил на столь сильные чувства. А он красивый в этой форме. Неожиданная мысль заставила криво улыбнуться. Она отложила в сторону книжечку и взяла другую. Их оказалось две, тогда за столом, Маша даже не обратила на это внимания. На фото второй был мужчина лет тридцати или чуть старше. Такая же форма, но на погонах и петлицах другие знаки. Тоже видный мужчина, но какой-то другой. Светлые, зачесанные назад прямые волосы, четкий, упрямый подбородок, совсем иной разрез глаз. В памяти, против воли всплыло — «Белокурая бестия», вполне подходит. У Юры, более мягкие черты… На красной тесьме, не иначе из ее, Машиной коробки с рукоделием, завязанной поперек книжечки, там, где разворот скреплялся скрепками, блестело золотое обручальное кольцо. Большое, явно мужское.

— Глянь-ка, Маш… — отвлекла ее Лена, протянула ее небольшую фотографию, — она в этом удостоверении была.

Девушка внимательно всмотрелась в черно-белое фото. Очень красивая, молодая женщина, с вьющимися светлыми волосами ниже плеч похожая на какую-то киноактрису, прижимала к себе двух очаровательных, похожих на ангелочков девчушек. Одна, с милой челочкой, лет четырех, а вторая года на два или три постарше с двумя косичками, лежащими на плечах. У обеих какое-то испуганно-изумленное выражение лиц.

Жена, этого, второго. Она вспомнила рассказ Кудашева об их аварии. Нет… уже не жена. Вдова. Сердце кольнуло сочувствие. Женская, солидарность не оставила места в душе для злорадства. Эта красавица уже никогда не увидит мужа, а дети отца. Вдова…сироты. Маша опять раскрыла книжечку посредине, там, где было привязано колечко. Захотелось вновь почувствовать под пальцами его металл. Она вложила семейное фото обратно в удостоверение погибшего пилота и протянула их Лене. Сама тем временем принялась внимательно рассматривать вторую фотографию. На ней Юра явно моложе, совсем почти мальчишка. В центре на кресле с прямой спинкой сидит женщина лет сорока, все еще очень привлекательная, в синем платье с глубоким вырезом, голова гордо поднята и смотрит не в камеру, а немного в сторону. На губах легкая улыбка и какая-то затаенная грусть. Фото было черно-белым. Отчего Маша решила, что платье женщины на нем синее, она и сама понять не могла. Но вот ведь странность, была в этом уверена. Слева от сидящей женщины, в пол оборота, стоял среднего роста мужчина лет сорока пяти в военной форме. Он смотрел прямо в камеру и тоже улыбался самыми краешками губ. Волевое красивое лицо, прямой нос и небольшие усы, коротко стриженые волосы с аккуратной прической, левая рука вытянута вдоль тела, а правая на плече женщины. В военной форме девушка не понимала почти ничего, но она явно отличалась от немецкой, которую она часто видела в кино. Награды на мундире ей так же ровно ничего не говорили, кроме двух немецких крестов. Один на левом нагрудном кармане, а второй на шее незнакомого офицера. Юра Кудашев на фото был справа от матери и единственный на фотографии, смотрел в камеру не улыбаясь. То, что на фото с ним мать и отец, понятно стало сразу, как только она его увидела. Семейное сходство явно было на лицо. Причем и трудно было судить, на кого он похож больше, на мать или отца.

— Красивые… Будто в музее где-то смотрим. Что-то похожее в музее видела. Сейчас таких лиц вокруг уже и нет, — негромко сказала Лена и добавила, — люди из прошлого.

Про себя Лопатина полностью согласилась с подругой, но усмехнулась и ответила: — Один их этих людей из прошлого, только что тут на мои сиськи пялился!

— Ой…ой… надо же, а то он их не видел! — Ленка широко улыбаясь потрепала ее по растрепанной голове. Но тут же уже серьезно спросила: — И что теперь будет, а?

— Лен, а мне-то откуда знать? Вернее, одно точно тебе скажу, жизнь наша уже никогда не станет прежней!

Подруги вновь замолчали. Каждая думала о своем. Для жены советского милиционера Ленки Гороховой, недавно узнавшей, что станет матерью, это было основным переживанием. Но к нему все сильнее добавлялось беспокойство за семью и мужа. Происшествие в Смоленске, в котором оказался, хоть и косвенно, замешан Сергей, слова о том, какие серьезные силы заинтересованы в поимке этого странного пришельца, все сильнее мучали молодую женщину. В Маше будто что-то перегорело. Не осталось ненависти к фашисту, так туманившей сознание вчера вечером и с утра. На смену ей пришло какое-то равнодушие и ноющая, словно зубная боль тоска. Пришелец… фашист… князь… черти еще что, но одно вдруг поняла она твердо, все мысли теперь были о нем. Что будет сегодня, завтра, через неделю? И помыслить страшно становилось, если он куда-то исчезнет. Но и представить, что смогут они быть вместе не получалось. Юрий Кудашев — механизатор или тракторист в колхозе «Борец»? Или идущий с ней за руку на праздничной демонстрации 7 ноября, в Смоленске? Да проще представить… даже в голову ничего не приходило что. Хотя после пляшущего на столе вприсядку кота, уже и не известно, что можно в таком случае сказать.

Неожиданно она поймала себя на мысли, что во дворе стало тихо, только время от времени побрехивал пес.

Маша привстала с кровати, выглядывая в окно.

— Лен, а куда все подевались? — спросила она встревоженно.

— Они собирались эти кости немецкие куда-то в лес хоронить везти! Знаешь, и хорошо! У меня мороз по коже всякий раз как вспомню! — ответила подруга, опасливо косясь в сторону окна.

— Ну и ладно! Сейчас переоденусь и пойдем, на кухне что-то перехватим, а то у меня от всего случившегося живот подвело!

Минут через десять, обе уже сидели вокруг небольшого кухонного стола и чистили сваренные, по-видимому отцом с утра яйца. Лена доставая из шкафа хлеб, вынула и вопросительно взглянув на нее, показала початую бутылку самогона. Маша отрицательно покачала головой. Что бы не происходило, хотелось иметь мозги без алкогольного тумана. И так будто в горячечном сне все вокруг… Соленые грибы и бочковые огурцы, сало, дополнили запоздалый обед. Подруги мало по малу разговорились и, хотя с едой уже давно было покончено, выходить их дома не хотелось.

С крыльца послышались шаги, в сенях, обстукивали о циновку обувь. На кухню вошел Василий Лопатин и за ним Сергей. Маша вопросительно посмотрела на отца, который под ее пристальным взглядом замялся и жалобно глянул на милиционера. Тот мыл руки.

— Ну… там у нас все готово, — сказал Горохов, повернув к женщинам голову и вытирая руки о висевшее рядом на гвозде полотенце, — идемте. Он ждет. О ком Сергей говорил, обе подруги поняли сразу. Женщины переглянулись, Маша почувствовала, как бросило в жар и кровь прилила к лицу.

— И что теперь? Ну закончили и закончили! Мы-то при чем? — она вопросительно перевела взгляд с милиционера, на его жену, а потом на отца.

— Там, дочка, такое дело… он, Кудашев, стало быть, просил вас с нами прийти, сказал, что проститься нужно со всеми и что все оставшиеся ответы на вопросы ваши там. — Андреич, явно не знавший куда деть руки, пока отвечал Маше, тоже сунул их под умывальник и стал остервенело тереть ладони коричневым обмылком дегтярного мыла.

Лена поднялась со стула и оперлась на плечо подруги, потому что вдруг закружилась голова, и нежданно ослабли в коленях ноги. Маша бросила испуганный взгляд на Сергея Горохова, закрыла лицо ладонями и потерла глаза и судорожно глотнула. Вернулась вдруг прежняя жуть, но победило врожденное упрямство. Сколько можно! Ну сколько? Ладно, пошли, поставим на всем этом точку!

Солнце начало клониться за ближние, со стороны болота деревья. Верный признак, что время уже ближе к шести после полудня. Лопатин с дочерью и милиционер с женой шли мимо пасеки к лесу. Сергей с Леной отстали немного, он тихо, почти шепотом рассказывал что-то жене, она то крепко хватала его за руку, то недоверчиво смотрела на него, отстраняясь и бледнея. Маша, решительно шагавшая впереди отца, когда они вышли со двора, ближе к опушке умерила шаг. Все чаще нерешительно оглядывалась на Василия. Она негодовала на поведение отца, но чем дальше, тем больше понимала, что по-другому он вести себя не мог. Уже у самой опушки она остановилась пораженная. На месте старого дуба, в незапамятные времена расщепленного молнией, темнела черная выжженная яма, чуть вытянутая поперек, метров в пятнадцать. И тянуло от нее неожиданным в теплый августовский день стылым холодом. Девушка остановилась и почти всунула свою ладонь в руку отцу. Дальше так и шли, рука об руку и молча. С полчаса пробирались по лесу, и потом обе женщины обратили внимание, что в лесу подозрительно тихо. Не кричат где-то на верхушках деревьев птицы, не шуршит что-то далеко в кустарнике. Тишина не естественная, мертвая. И чем дальше шли они к болоту, тем больше деревьев и кустарников оказывалось голыми и почерневшими, будто обожженными яростным диким огнем. Потом уже все стволы стояли такие, будто воткнутые палки, без боковых сучьев, черная, сухая трава под ногами рассыпалась в прах и ложилась на землю, спеченную огнем, как пыль.

На поляну они вышли как-то сразу и неожиданно, несмотря на то, что за тем, что недавно было деревьями, ничего скрыться не могло. Ровная круглая проплешина метров в сорок или пятьдесят, со спеченной в черное стекло землей, потрескавшаяся почти по всему периметру. В самой середине высилось какое-то сооружение из большого количества бревен, сложенных будто сруб неправильным четырехугольником друг на друга. У дальнего угла стояли Юрий с дедом Архипом, как всегда опиравшемся на клюку. Они о чем-то оживленно беседовали и не сразу обратили внимание, на пришедших.

— Ого! Быстро вы это сложили! — сказала Маша отцу, окинув взглядом сооружение. Заметила край брезента, который спускался сверху.

— Мы? Да что ты, там работы на день, а то и поболе… Не мы это, — обескуражено ответил Лопатин — мы как пришли, тут уже все сложено было.

Маша обернулась в сторону подходивших сзади четы Гороховых. Лена, вся бледная, с широко распахнутыми глазами, жалась к мужу, он нежно обнимал ее рукой. Пока они шли, Сергей рассказал жене почти все. Про друга Кольку, который вроде, как и умер, но все время остававшийся рядом с ними. Про призраков, которых теперь он видит. И о том, что им сейчас предстоит. Лена, слушавшая по дороге все будто страшную сказку, окончательно перестала верить в происходящее, но и спорить сил не осталось.

Кудашев повернулся к пришедшим, отстранил старика Головкина, который все продолжал что-то говорить, и пошел к ним.

— Пришло время исполнить обещанное. Мы дадим покой этим воинам, и всем, кто его так долго жаждет. — Юрий огляделся по сторонам и развернулся, указав рукой на сваленные в сруб деревья, — огонь упокоит тех, кто возлег на краду, остальным я открою путь, по которому они не смогли пройти. Но я обещал им дать простится с вами…

Сергей Горохов шагнул вперед и предостерегающе поднял руку:

— Ты уверен, что Ленка не станет потом, как я, видеть их? Не хочу для нее такого!

Кудашев отрицательно покачал головой и подошел к женщинам.

— Не бойтесь. Они покинули наш мир, но не смогли окончательно пересечь грань. И уж тем более они вам не опасны. Маша, твой брат с ними. И отец, и Сергей знали это давно, но не спеши винить их, что не сказали. Тебя старались оградить от этого. Сейчас я возьму вас за руки, и вы сможете видеть, то, что обычным людям не дано. Проститесь с ними, скажите все, что лежит на сердце, что не было сказано раньше и тяготит вас. — Юрий протянул женщинам руки ладонями вверх.

Лена испугано оглянулась на мужа, он старался выглядеть как можно уверенней, но она слишком давно Сергея знала и поняла, как переживает за нее любимый. Мужчина кивнул и постарался улыбнуться, получилось кривовато. Лена все же выдохнула, будто готовясь нырнуть с крутого бережка в ледяную воду, вложила свою руку в ладонь Кудашева.

Маша замерла, услышав про брата. Первой ее мыслью было развернуться и бросится прочь, сквозь этот обгоревший лес, и бежать до самого Смоленска. Захотелось забиться в общежитии в какой-нибудь темный угол, накрыться с головой одеялом и реветь, и чтобы ужас, преследующий ее последние дни, прекратился. Она уже повернула голову в сторону пасеки, но наткнулась взглядом на отца. На лице пасечника боль и тревога за нее. Андреич подошел, крепко взял дочку за руку и положил ее ладонь в ладонь пришельца, вместе со своей.

Обожгло холодом, будто не в вечернем лесу они были, а оказались в погребе-леднике. Словно ладонь коснулась запасенного с зимы куска сизого льда. На мгновение застлало глаза густым туманом, серо-белым, какой бывает часто по утру ранней осенью. А потом Маша увидела их. Со стороны подготовленного погребального костра, будто летя над почерневшей землей, шел брат. Лицо Кольки было серьезно и печально. Совсем как в тот день, когда он уезжал на службу из отпуска, что брал на свадьбу Гороховых. Только был не в черной своей морской форме, а в каком-то серо-голубом балахоне с написанными по трафарету белой краской буквами. Он коснулся ее ладони и ощущение холода стало еще более пронзительным.

— Сестренка, милая моя, маленькая сестренка! — брат не открывал рта, но голос будто звучал у нее изнутри головы, — я так скучал по тебе! Больше, чем по всем остальным…

Ноги молодой женщины подкосились, и, если бы не отец, поддержавший ее, она бы упала.

— Коля…, — прошептала она, не веря своим глазам, — ты, ты? Неужели, все это — правда? Все, что он говорил?

— Да, сестренка, все так. И что говорил и что скажет, все правда. Да, вот ведь как все получилось со мной. Но это судьба, этого не миновать. Я рад, что у нас есть теперь время попрощаться! Лена, родная моя! Не плачь! У тебя впереди столько еще радости будет! Помнишь, что я тебе про детей сказал? Папа… прости за все, и все вы простите! Мне нужно уйти, я уже не принадлежу вашему миру. Мое место больше не тут. Мы рады, что он согласился помочь покинуть этот мир и перейти границу. Да, я знаю, что много вам не понять сейчас. Но я знаю, верю, вы со временем многое узнаете и примете это. Серега, брат, помоги им разобраться, ты-то теперь многое видишь. И к тебе, папа, вернется то, что не успел поведать дед. Голос крови, он страшно сильная штука. Котейку нашего берегите, а уж он то вам отслужит…

Маша Лопатина постепенно приходила в себя. Сама себе удивлялась. В тот момент, когда с треском рушилось все, на чем она выросла и что знала о мире, она сохраняла внешнее спокойствие. Погибший брат, чуть колыхаясь, будто туман от утреннего ветерка, стоит перед ней и с любовью смотрит на своих родичей и друзей. А чуть позади него, столь же нереальная, будто спустившееся на землю облако — молодая женщина, с раскинутыми по плечам белокурыми волосами в какой-то незнакомой форме. Сердцем почувствовала девушка, что с этой призрачной красоткой связан ее Колька теперь куда прочнее, чем с живыми покуда родичами. У самой крады, будто в строю, несколько призрачных фигур в военной форме. Она тут же вспомнила отрывки одежды и кости. Так вот значит, как. Все, оказывается, правда. А еще дальше, позади сложенных в погребальный костер бревен, еще какие-то неясные фигуры, то ли люди, то ли нет.

Брат говорил, обжигая холодом ее тело и опаляя душу немыслимым огнем. Это просто невыразимая буря чувств. Досада, страх, жалость, любовь, восторг познания и боль потери. Она впитывала все происходящее, как губка воду. Однако в памяти сейчас не откладывалось почти ничего. Придет время, и она вспомнит все и уже никогда не сможет забыть. Хотя нет, кое-что она запомнила и сейчас:

— Он все для тебя, сестренка! А ты все для него… Поверь, мне многое открыто сейчас. Нет понятий в мире таких, как правда и ложь, только то, что есть. А я могу читать ваши души, как открытую книгу. Ты для него, а он для тебя! Я рад за тебя, Машка, и в то же время дико боюсь за тебя. Он человек иного мира. Вернее, уже, наверное, и не человек в общепринятом смысле. Что будет с вами, я не могу знать, но ваши судьбы связаны.

Сколько все продолжалось, она так и не поняла. Казалось, несколько часов. Когда пришла в себя, сидя на обуглившей земле в объятиях отца, уткнувшись в пегую его бороду, солнце, зашедшее только что за деревья у болота, еще освещало небосвод отблесками красного. Выходило всего минуту-другую… Рядом всхлипывала и что-то шептала, прижавшись к груди Сереги, Ленка. Кудашев, бледный, сидел, запрокинув голову. Он обессилено прижался к бревнам крады, упершись руками в опаленную землю. Несколько мгновений он не двигался, а потом медленно, цепляясь за бревна поднялся и оперившись руками в поясницу распрямил спину. Несмотря на бледность и усталый вид, лицо его светилось довольством, как у человека, сделавшего важное и необходимое дело. Тут только Маша подумала, а во что ему все это обходится? Ой как, наверное, непросто!

В окружающем изуродованном лесу было по-прежнему неестественно тихо. Стук клюки деда Архипа о спекшийся грунт показался неестественно громким. Старик, всегда казавшийся девушке странным, сейчас был самым спокойным из всех присутствующих. Будто бы и нипочем ему все, что происходит вокруг.

— Ну, вот я и готов, касатики! — он задрал голову с торчащей бородой, поднял тонкую, сухую руку и приложил ее козырьком к глазам, — Солнышко к закату, и нам самое время с ним уйти…

Но тут же замер, будто вспомнил о чем-то важном, и, чуть помедлив, сказал Юрию:

— Обожди-ка, Вящий, есть у меня еще дело малое.

— Васька, а ну подь сюды! И ты, служивый, тоже… — прикрикнул он, обращаясь к Лопатину и Сергею. Те, оставив женщин, подошли к старику.

— Вот что… про дар свой, что я дурак старый, получил на чужбине, я уже вам сказывал. Так пусть хоть что-то на пользу пойдет. Знаю я вас, прохвостов хорошо, добрые вы люди и польза от этого, думаю будет. Ты, Васька, помнишь, где раньше помещичьи конюшни были? Должен помнить, их доломали на кирпич, аккурат перед войной. Фундаменты остались до сей поры. Возьмете лопаты, да как-нибудь ночью выкопайте там… В среднем здании, ну, когда оно было еще… Барыня, светлой памяти, Светлана Оскаровна в 1918 году, по зиме, велела закопать добро свое. Как знала, что будет. Через неделю порешили ее пришлые. Красная гвардия, что б им ни дна, ни покрышки! В их роду никого не осталось, все погибли, так что уже и некому по закону достаться. А вы, знаю, на доброе дело какое пустите. Не пропьете. Посередке и копайте. Не глыбоко там, метра нет. Ну вот и все. Простите, если обидел чем за долгие свои года.

Старик отступил от ошарашенных мужчин на пару шагов, медленно и чинно поклонился им в пояс. Потом неспешно вернулся к Кудашеву. Обершарфюрер немного оклемался. С каждым сеансом, когда он сводил мир мертвых с миром живых, это давалось все проще. Даже сейчас, когда он смог дать возможным сразу обеим женщинам и Василию видеть неупокоенных, сил оставалось еще достаточно для проведения обряда.

— Теперь к тебе, парень, у меня слово. Нагнись ко мне, старику, то слово только для твоих ушей. — дед Архип потянул за рукав рубахи Юрия к себе.

Никто не слышал, что он шепнул Кудашеву, буквально несколько слов, тот так же тихо о чем-то переспросил или ответил, и старик довольно улыбнулся.

— Теперь точно все. Исполать вам, земляки! — он еще раз чинно поклонился всем, — и вам, девицы, мужей любите, да слушайте, опорой им будьте и в час радости, и в час испытаний!

Головкин отбросил в сторону свою клюку и повернулся к Кудашеву. На сморщенном лице с яркими, будто сияющими сапфирами, голубыми глазами, было вселенское спокойствие. Губы в бороде раздвинулись в довольной улыбке.

— Ну-ка, Вящий, помоги мне прилечь, — обратился он к Юрию, — вот хоть и тут, хорошее место, ничуть не хуже какого другого.

Чувствуя всю важность происходящего, но не понимая в полной мере, женщины, будто ища поддержки друг у друга, обнялись. Сергей и Василий Лопатин шагнули к Кудашеву. Обершарфюрер, поддерживая под руку старика, помог ему лечь на выжженную и спекшуюся в стекло землю. Дед Архип еще раз улыбнулся, окинув взглядом троих мужчин. Вытянулся. Затем сложил скрученные артритом руки на животе и прикрыл глаза. Юрий опустился рядом на колени, его примеру последовали и Сергей с Андреичем. Головкин, будто стараясь вобрать в себя весь воздух, глубоко вздохнул, протяжно выдохнул. Впалая стариковская грудь замерла и больше не вздымалась. Дар, а вернее, проклятье вечной жизни оставило его. Несколько секунд мир вокруг молчал. Молчали и люди, затаив дыхание. Потом Юрий коснулся щеки старика, провел по ней и, подняв глаза на бледные лица спутников, кивнул. Они помогли поднять почти невесомое тело Архипа. Юрий, взяв его на руки, поднялся и медленно понес на краду. Лопатин остался стоять, бессильно опустив руки, по щеке на бороду текли слезы. Сергей откинул жесткий брезент и помог уложить тело рядом с теми, кто стал старику Головкину попутчиками в последнем пути.

Через слезы, застилавшие глаза, Маша увидела, как неизвестно откуда в руках Кудашева оказался ярко пылающий факел. Юра прошел вдоль крады, ведя снизу факелом по бревнам, и они тут же вслед вспыхивали необыкновенно ярким пламенем. Все отступили на пару шагов назад, а ее любимый вскинул обе руки вверх в след уходящему с небосклона солнцу. Кудашев стал выкрикивать на незнакомом языке слова. Пламя, словно в такт этим словам, то вздымалось выше стоящих безжизненными столбами обгорелых деревьев, то почти пропадало в клубах дыма. Маша так и не поняла, когда это случилось, но в какой-то момент ей показалось, что в самом центре пламени открылось ярко-голубое окно. И словно влекомое порывом урагана устремилось туда пламя, а вместе с ним со всех сторон закружились обрывки теней и потянулись в огонь. То и дело казалось девушке, что видит она среди этих теней какие-то сгорбленные уродливые фигуры. Но Маша так и не поняла, было ли это так, или подводило зрение и измученное за последние дни сознание.