Глава 47. В смоленских лесах

Отряд разведчиков полковника Мельгузова, высадившись в перелеске с грузовика, быстрым шагом углублялся в лес. Ребятами своими полковник не зря гордился. Как садовник бережно растит, выхаживает редкий куст или дерево, так и рота разведки погранравления КГБ Смоленской области была выпестована им с любовью и заботой, но и без всяких поблажек. Его ребята платили за это искренней любовью, называя его за глаза батей, и хуже не было наказания, чем угроза отчисления за какой-то косяк обратно на заставу. Сейчас с ним была дюжина лучших из лучших, тех самых, кого он брал с собой на разведку в первый раз, когда закрутилась вся эта траханная катавасия. Ребята, все сплошь прапора или сверхсрочники, нутром чуяли серьезность ситуации, но верно полагали, что чем меньше суешь нос в такие дела, тем дольше живешь. Не зря же взяли после того памятного дня хмурые оперативники со всех подписку о неразглашении государственной тайны. И не суть, что никто не знал, что такого особенного было в той остекленевшей поляне-воронке, но чуяли, лучше не любопытствовать.

Правду знал один Мельгузов, да и то не всю. Дикая суета со вчерашнего дня и подъем по тревоге всего управления ПВ, вроде, как и не касалась таинственного незнакомца на лесной заимке, но чуйка подсказывала полковнику, что связь есть и самая прямая. А когда тебя разыгрывают в темную нет ничего хуже. И очень не хотелось Мельгузову, чтобы его ребят прикопали в закрытых гробах под оружейный салют, как тех бедолаг — офицеров-химиков. Да что там о безвременно почивших химиках говорить. Тут такая говеная игра идет, что и какой-то там полковник-погранец, фигура сродни пешке, которую с игровой доски уберут легким щелчком, и слова никто не скажет. Жене и дочерям пенсию по потере кормильца, раз или два в год продуктовый набор к праздникам и поминай, как звали…. От таких мыслей Мельгузов был сам не свой, угрюмый его вид и то, как он, нервно озираясь, поправляет на камуфлированном плече ремень автомата, подмечены бойцами были почти сразу, как вошли в лес. Батя нервничает, запало в душу каждому. Нужно глядеть в оба!

У полковника не выходили из головы слова генерала Кожевникова с которыми он проводил их, отделившихся от колоны ехавшей в Чернево:

— Борис, ты меня знаешь, я попусту кошмарить не стану, но с этой историей пора кончать! Давай возьмем этого мерзавца за жабры и упрячем во глубину сибирских руд. Или выделим ему кусок советской земли размером два с половиной на полтора метра. Я на тебя надеюсь.

Он вздохнул и, остановившись, окинул взглядом лес. Вот вроде все нормально. Погода отличная, теплая и солнечная, в то же время, схлынула недавняя июльская удушающая жара. Беззаботно скачут в ветвях какие-то пташки, то и дело, перекликаясь на своем птичьем языке. В верхушках берез и сосен гуляет ветер, а тут внизу — тишина. Но на душе у разведчика погано было, тошно, слишком муторно, чтобы не придавать этому значения. Мельгузов прибавил шаг, перехватил за цевье автомат и, передвинув на грудь, положил большой палец на затвор.

Шли привычно стрелой. Первым, в десяти примерно метрах, внимательно оглядывая деревья и кусты и выбирая дорогу, шел старший сержант Димка Сударев. Из сибиряков. Дед и отец охотниками были, и он, Димка, словно в лесу родился, надежный, проверенный малый. Третий год, как остался на сверхсрочную. Следом, чуть позади и в стороне, два других разведчика, все в зеленом под цвет летней листвы камуфляже, остальные, и сам полковник, колонной след в след уже за ними. Сударев шел как танцор, виртуозно ступая, умудряясь не задеть ни одну сухую, готовую звучно хрустнуть под ногой ветку, ни ветви разлапистого кустарника. Лес — это его детство, юность, вся жизнь. Да разве ж это лес? В какую сторону ни пойди, через день, другой, все равно к жилью выйдешь. То ли дело в Сибири…тайга на сотни километров нетронутая, зверь непуганый. Дмитрий окинул взглядом березняк, перемежающийся все больше соснами и елями и усмехнулся. Какой, никакой, а лес, в таком день провести, словно в доме родном побывать. Душа у парня пела. Хорошо, когда молод, здоров, собой хорош и жизнь складывается отлично. Служба Судареву нравилась. Дисциплина, размеренность, порядок сердцу сибиряка были милы. А дома что ждало? В деревне, кроме как на загибающейся ферме да на лесозаготовках, работы нет, даже в райцентре только на лесопилке и можно устроиться. Душа у Димки с малых лет не лежала к такой работе. Кому скажешь, ведь засмеют. А дело в том, что до слез было с детства жалко, когда рубили деревья. Разрывалось сердце, просто выть хотелось с тоски, когда под топорами и пилами падали, глухо застонав, красавицы лиственницы и могучие сосны. Сам не помнил Димка, отчего и когда это началось, но точно без бабки Прасковьи не обошлось. Мать, надорвавшаяся еще в тяжкие послевоенные годы, умерла от чахотки, когда ему и семи лет не было. Отца он в глаза никогда не видел, и единственным родным человеком, не считая дальних родственников, где-то в Бийске, осталась бабка Прасковья. Старуха была крепкая и тащила на себе все хозяйство, хотя года ее уже были, ой, какие не молодые.

Еще в гражданскую против колчаковцев Прасковья партизанила. В деревне бабку уважали и побаивались. Слыла старуха колдуньей, но если кто из местных начинал кашлять с кровью или одолевал ревматизм, то бабкины отвары и настойки помогали много лучше, чем лекарства из районной аптеки. Особенно удавалось у бабки Прасковьи лечить главную местную напасть — белочку. Пили местные мужики страшно, меры не знали. Время от времени то один, то другой, сев на белого коня, хватался за топор или вилы и начинал гонять чертей, а заодно и сродственников. Те сразу неслись на выселки, к Прасковье, и она, нимало не боясь, выходила один на один с пьяным безумцем и успокаивала, усмиряла пьяное буйство. Мужик падал, спал полтора-два дня и потом ни черта не помнил, а родственники, пряча глаза и перешептываясь, кланялись бабке, кто свининой, кто говядиной, кто десятком яиц, курицей или гусем. Тем и жили, потому как трудодней у старухи, отчего-то было не густо и пенсии от государства почитай и не было.

Еще с самых ранних детских лет водила бабка Прасковья Димку в лес. По грибы, по ягоды, за сушняком. Все, что знал парень про лес, все благодаря бабке. Она, сколько Димка помнил, всегда относилась к лесу, к деревьям, зверью, не просто как к чему-то живому, а как к ровне, к человеку, а иной раз и как к чему-то более важному и серьезному. В армию его бабка провожала без единой слезинки, взяв только слово, что вернется к ней, старой, попрощаться, когда она помирать будет. Два года пролетели быстро, да и в отпуск Димка приезжал, бабка все казалась двужильной. Но под дембель, когда уже подал документы на сверхсрочную, пришло от бабки Прасковьи письмо. Старуха крепко занемогла и звала, очень звала приехать. Отпуск, после того как Сударев показал полковнику Мельгузову письмо, дали без вопросов. Повезло, успел застать бабку живой, но совсем плохой. Не вставала уже.

Приехала из Бийска материна двоюродная тетка Наталья, мрачная, молчаливая, грузная женщина, немногим моложе бабки, она за старухой и ходила все последнее время. Однажды в ночь, в конце ноября, за два дня, как уезжать в часть, бабка Прасковья стала отходить… Кричала, просила позвать внука. Тетка Наталья вышла из дому, нашла у колодца Дмитрия и, пожевав губами, мрачно кивнула в сторону дома:

— Иди, зовет.

И тут же добавила:

— Митька! Христом богом тебя прошу, буде бабка что давать, не бери! Погубишь себя на веки вечные!

Парень, а теперь уже и не просто парень, а сержант погранвойск КГБ СССР, пожал плечами, пропустил слова те мимо ушей и, войдя в дом, сел на стул, рядом с бабкиной постелью. Бабушка совсем сдала. У Димки слезы на глаза навернулись. Свет над постелью давала плохо отрегулированная, чадящая керосиновая лампа. В неровном ее свете бывший красный партизан, высохшая чисто мумия, с туго обтянутым черепом, только слегка покрытым бело-желтыми прядями редких волос, с запавшими глазами и тонкими губами, не закрывавшими почти остатки гнилых зубов, выглядела страшно. Всего год назад была крепкой старухой, а теперь немощное тело бил озноб, а из уголка рта, текла слюна. Глаза старухи, сделавшиеся какими-то белесыми и мутными, шарили по закопченному потолку, будто старались найти в нем какую-то щель.

— Димочка, родимый, внучек, ты тут? — прошептала бабка Прасковья, голосом трескучим, будто рвалась старая холстина.

— Я тут, рядом, бабуля. — ответил Сударев, понимая, что бабка уже ничего не видит. Он положил ладонь поверх ее высохшего предплечья, больше похожего на коричневый древесный сук. Его прикосновение будто придали бабке сил. Голос ее стал четче и громче.

— Приехал все-таки, хороший мой… Видишь, вот как оно вышло… Я уже ждала, что и не настанет этот час, все надеялась…старая дура. Думала и тут он меня выручит, ан нет, смерть она сильнее его...Она всех сильнее.

Димке было тошно и противно. А еще до слез жалко бабку. Она явно бредила и несла какую-то заполошную чушь.

— Ты меня прости, что я тебе хочу это отдать, да выбора у меня нет, — продолжала бормотать бабка, — наверное, оно лучше было, тогда в 1918 мне сгинуть, чем вот это все теперь… Мы тогда, Дима, все пытались от карателей есаула Красильникова уйти, да обложили нас казаки, как медведя в берлоге. Позади казаки, спереди Ангара, ну мы в тот лес и пошли, хотя местные из Инты, предупреждали, что место там дурное… Там я его и встретила. У старого, дуба… Ты помнишь, я водила тебя к нему. Тот, что на две части, как рога у сохатого, по верху разошелся. Он сам мне предложил, а я, дура, и согласилась. Да еще смеялась ему в лицо. Мне тогда и было-то всего девятнадцать лет, подстилка комиссарская… Думала, сказки все это. Казакам попадаться совсем не хотелось, они ж звери, такое учиняли, особливо с бабами, да девками…. А жить-то хочется, ой как хочется, когда тебе и двадцати годков нет, в любую сказку поверишь. И мы по утру, как туман, сквозь казачий заслон прошли, только собаки у них скулили… оказалось, не сказки, да поздно было… Теперь мне за те слова ответ держать срок пришел. Страшно мне Димочка, давно уже страшно.

Димка уже начал уставать от бабкиного бреда и, собираясь встать, обернулся на неприкрытую дверь. Но старуха, словно почувствовала это, неожиданно сильно ухватила его ледяными узловатыми пальцами за руку.

— Погоди, погоди, внучок. Прошу тебя о последней услуге, мне старой, — бабка Прасковья, откуда только силы взялись, чуть приподнялась с подушек, оскалившись страшно от этого усилия, и откинула правой рукой одеяло. Бабка по пояс была голая, высохшее тело с пергаментной, серой кожей, с пятнами пролежней на боку, внушали парню брезгливость. А больше всего поразила обвислая тряпкой бабкина грудь, с большими сосками.

— Возьми меня, Димочка, правой рукой за левую грудь, а левую руку вытяни ладошкой вверх, я тебе последний гостинчик приготовила! — голос бабки окреп, будто и не было тяжкой смертельной болезни, только невидящие глаза, уставившиеся в лицо внуку, словно залила ночная тьма.

Сам того не желая, деревенея от неожиданно накатившегося ужаса, Димка, потянулся перекрещивая руки к бабке. Он сейчас чувствовал себя маленьким испуганным ребенком, а не самоуверенным сержантом-пограничником. Но в это время, оглашая избу пронзительным визгом, влетела в горницу тетка Наталья, видимо, подслушивавшая за приоткрытой дверью. Свалив с грохотом стоявшее у кровати ведро с бабкиными испражнениями, она выдернула за воротник со стула испуганного Димку и потащила из комнаты. Вслед им дико, страшно завыла бабка Прасковья, забилась на кровати, то выгибаясь дугой, то трясясь так, что, казалось, слетит сейчас на пол.

Все, что происходило дальше, Димка помнил смутно. Тетка на кухне налила ему трясущимися руками доверху граненый стакан едреного деревенского самогона и заставила выпить, потом сразу еще один и еще. И потащила куда-то на улицу. Проснулся Димка у соседей Ермишиных, уже после обеда и с жестокой головной болью. Узнал от них и от пришедшей тетки Натальи, что ночью бабка померла. Схоронили ее, за оградой старого деревенского кладбища на следующий день. И в тот же день, кто его знает отчего, заполыхал их старый дом. Деревенские, прибежавшие на пожар, орали и суетились, но особо тушить не торопились, благо дом стоял на отшибе и взлетавшие высоко в пламени искры угрозы соседним кровлям не несли.

Наутро, все еще хмельной с поминок Димка Сударев, стоял у колхозного ЗИЛа, прощаясь с теткой и соседями.

— Ты, Дима, не переживай, возвращайся, как отслужишь, дом тебе справим. Все ж таки кругом тайга, лесу-то нарубим, сложим всем миром пятистенок. — говорил председатель совхоза Клим Евсеич, а сам глаза прятал, будто и сам не верил своим словам. А потом добавил:

— А и на службе останесси, тоже доброе дело, глядишь, в люди выйдешь!

Трясясь к кабине грузовика, провожая взглядом родные места, уже запорошенные снегом, Димка понимал, что никогда больше в деревню не вернется.

Но то было в прошлом. Осенью три года уж будет, как он «сверчок», и сейчас Димка и не вспоминал ни о бабке, ни о таежной деревне. Рыская глазами по сторонам, шел, прокладывая через лес путь отряду, стараясь выбросить из головы все посторонние мысли. А мысли тем временем были самые приятные. Маринка, продавщица из галантерейного магазина, что в двух остановках от их гарнизонной общаги, и за которой он уже месяц активно ухлестывал, вчера прозрачно намекнула, что на выходные родаки уедут на дачу, а младший брат собирается с друзьями на рыбалку до воскресенья. Парень Димка не глупый, и уверен был, наконец, дело зайдет дальше поцелуев в темном подъезде. Старший сержант довольно засопел, немного полноватая, на взгляд других, Маринка была в самом его вкусе, есть за что подержаться, он уже убедился в этом в том самом темном подъезде и страстно жаждал продолжения...

Что-то мелькнуло под разлапистой елью. Краем глаза Сударев, не зря потомственный охотник, заприметил — вот дивно-то — маленького серого котенка. Тот уже скрылся в зарослях папоротника. Мелкий засранец, и откуда-только взялся. Людского жилья вокруг на многие километры нет. То, что он из домашних, сержант определил сразу. Мелочь же. То ли дело их сибирский манул, не говоря уже о рыси! Но кошаков отчего-то с детства не любил, может быть, потому, что в бабкином доме они не приживались, как, впрочем, и собаки. Сержант выбросил из головы мысли по поводу зверька. Стал изучать местность. Березы, все чаще перемежающиеся с елями, верный признак близости болота. Но вот деревья словно расступились, и он вышел на небольшую, заросшую густой травой по колено и непролазным малинником, поляну.

Среди здоровенных, почти двухметровых стеблей, будто специально разросшихся по самому центру поляны, стоял трухлявый пень. А на пне, вот диво-то, сидела бабка Прасковья. У ног ее стояла старая плетеная из ивовых прутьев корзинка. С такой она с ним, мальцом еще, ходила всегда по ягоды да по грибы. Сударев оторопело остановился, закружилась голова, пересохло во рту. Уж что и кого он не думал встретить тут в Смоленском лесу, так это бабулю. Он стянул с шеи погонный ремень, опустил руку с автоматом и оружие как-то само скользнуло вниз и упало в ноги.

— Ты как тут оказалась, бабушка? — спросил изумленно Димка, — ты же дома быть должна! И почти сразу голову прострелила мысль — да она же умерла, почти три года назад умерла!

Сударев зажмурился, тряхнул головой, вновь открыл глаза. Но бабка никуда не пропала. Одета она была не в то, специально, давно припасенное ею голубое в белый горошек платье, в котором он последний раз видел ее в гробу, а в обычный бабкин засаленный ватник, в котором всегда ходила она в лес в любое время года. Голова обвязана застиранным, когда-то красным платком. На лоб выбилась неряшливо прядь седых волос. Сам платок перехвачен вокруг шеи и завязан позади криво, словно в спешке. Из-под длинной серой юбки выглядывали стоптанные кирзачи. Сержант сделал машинально пару шагов к центру поляны и замер. Рассудок надрывался, вопил о нереальности происходящего, да только глазам он привык верить, а до этого ничего подобного с парнем не случалось.

— Ну что, встал столбом, Димулька? — голос бабки Прасковьи был прежним, каким он помнил его с детства, до болезни. — иди, обойми меня, родный мой!

Обликом бабка совсем не напоминала тот полутруп, которым он застал ее перед смертью, наоборот, лицо ее сыто округлилось, хотя и было каким-то одутловато белым, непривычным. Ярко алели на этом лице бабкины губы, словно какой помадой намазанные, чего отродясь она не делала. Пронзительно сверлили его с этого лица глаза, какие-то чужие, темные, словно подернутые пеленой.

— Иди, иди ко мне! — бабка поманила его рукой. А вот кисть руки была все такой же высохшей, темной и костлявой, как в тот памятный вечер, когда она помирала.

Окружающий мир словно исчез для Димки, он и думать забыл о товарищах, идущих следом, о том, что он теперь не сопливый деревенский мальчишка, а бравый пограничник. Ноги сами шагнули к бабке, и еще раз, и еще. Когда до старухи на пне осталось только руку протянуть, бабка снова заговорила.

— Ты что же натворил-то, касатик мой? Отчего дар мой посмертный не принял? — голос бабкин стал какой-то приторно сладкий, и от него забила сержанта холодная дрожь, сбегая ледяными волнами по спине к пояснице, к крестцу — ведь мне теперича покоя и в смерти нет, и спасения мне нет. И должна я теперь души чужие губить, только так мне хоть какое послабление он дает!

Сударев приоткрыл рот, хотел что-то ответить бабке, да слова из горла не шли, а голова пустая была, словно походный котелок, из которого выхлебали всю похлебку.

— Молчишь? Да и что сказать тебе, знаю, милай, что эта змеюка Наташка, виной всему. Она от моей сестры, матери своей, знала все, давно знала! Да мне от этого не легче! Ты посмотри, что со мной сталося, а покоя нет, и не будет…

С этими словами бабка распахнула резко перед ним свой ватник, и Димку накрыло противным терпко-сладким запахом разложения. Под ватником ничего из одежды не было, только грудина да торчащие ребра с гниющим мясом, сквозь дыры которого валились какие-то черные жуки и извивающиеся белые личинки-опарыши. Солдат отпрянул, а старуха запрокинула голову и дико, по-звериному, завыла. И на его глазах полезли из красных червивых верхних десен острые клыки.

Словно гром грянул в Димкином мозгу, отпустила оторопь, и сержант развернулся, кинулся прочь, то и дело падая, вскакивая и шатаясь на ставших непослушными ногах.

Мельгузова, настороженно и мерно, в такт своим мыслям, шагавшего по тропе, Сударев, чуть не сбил с ног. Дима вылетел с треском, как медведь на буреломе, из-за берез с оглушительным воплем. Выручила отработанная реакция. Полковник отпрянул в сторону, схватил старшего сержанта, летящего с бешенными глазами мимо, за руку, крутанул, подсек и уже через мгновение завалил коленом на спину. Отряд сработал отлично. Шедшие справа и слева бойцы рухнули на одно колено, сокращая свой силуэт и возможную для врага мишень и водили стволами АКМов по сторонам. Сзади подлетел на помощь прапорщик Тувайкин, степенный и надежный мужик за тридцать, замком взвода разведки. Остальные разведчики, шедшие сзади, рассредоточились по местности, используя кусты и деревья как укрытия. Заучено определили сектора ведения огня для круговой обороны.

Прапорщик с Тувайкиным подхватили под руки не перестающего орать Сударева, тряхнули, и, зажав рот, прижали спиной к березовому стволу. Постепенно крик из Димкиного рта превратился в мычание. Прапорщик убрал руку. Смотрел и ждал, но осмысленное выражение так и не вернулось в глаза сержанта.

— Сударев! Что случилось! Докладывай! — Мельгузов еще раз тряхнул парня за плечи, но тот вдруг истерично разрыдался.

Полковник быстро окинул взглядом сержанта, ощупал плечи, грудь, живот, бедра. Крови нет, вроде не ранен. Чуть отстранившись, наградил Сударева крепкой пощечиной, стараясь привести в чувство. Вроде помогло. Димкина голова мотнулась от удара, скула начала стремительно набирать красноту, но в глазах парня, наконец-то, засветился разум.

— Где твое оружие, солдат? — строго спросил он и прикрикнул — Смирно!

Подействовало. Старший сержант Сударев ошалело закрутил головой по сторонам, словно не понимая, что с ним и как он тут оказался. Видя, что боец в себя еще не пришел, Мельгузов мотнул головой прапорщику в сторону, откуда появился обезумевший разведчик. Тот поняв командира без слов, передернул затвор автомата и скользнул меж деревьев вперед.

Сударев тем временем медленно оседал спиной по стволу дерева и, закрыв руками лицо, дрожал крупной дрожью. На лицо был сильнейший шок. Вот они, блядство, давно ожидаемые проблемы, подумал Мельгузов, снимая с пояса флягу и откручивая крышку. Лишний раз убеждался командир разведчиков, что к предчувствиям нужно относиться серьезно. Но в чем же дело? Пил сержант долго, высоко запрокинув голову и обливаясь. Широко ходил острый кадык. Так бы, наверное, выпил и вылил на себя всю воду из фляги, если бы Мельгузов ее не отобрал. Появился из-за берез прапорщик с двумя автоматами, своим и сержанта.

— Чисто, — кратко доложил он, и добавил, снимая с лица белесую прядь лесной паутины, — там впереди поляна небольшая, вся заросла малинником с пнем посередке, у пня автомат и валялся. Следов, кроме как его, ничьих нет.

— Ну-ка, давай, выкладывай, что произошло? — прапорщик Тувайкин, схватил сержанта за грудки и поднял на ноги, но тут же сморщил нос, развернул Димку немного в сторону и чуть нагнулся. Потом оттолкнул Сударева к дереву и протянул:

— Ну-у-у-у… Ебаная тетя, как ты постарела! Командир! Да он обосрался!

Мельгузов, отстранил прапорщика и подошел вплотную к старшему сержанту.

— Сынок! Расскажи нам, что случилось! — как можно мягче, постарался произнести он, пристально глядя в широко раскрытые с красными прожилками сосудов, Димкины глаза.

Сударев выдохнул, всхлипнул, и, сбивчиво путаясь в словах, заговорил, да так, что не остановить. И чем дальше он рассказывал, тем чаще полковник с прапорщиком переглядывались, а под конец Тувайкин стянул с коротко стриженной головы камуфляжную фуражку, сжал ее в дюжем кулаке и вытерев обильно выступивший пот сказал:

— Пиздец какой!

Полковник сплюнул под ноги и хмуро глянул в сторону злополучной поляны.

— Женя, там точно больше ничьих следов не было? — спросил он прапора.

Тот изумленно посмотрел на Мельгузова, видно было, что с трудом сдержался от хлесткого выражения.

— Ты что, командир, ясно же, крыша у нашего лесовика поехала! Ведь всего секунды прошли, как он за этими деревьями скрылся. Вот ведь блядь, как не ко времени!

Мельгузов, только недавно в присутствии генерала и московского полковника освеживший в памяти свои ангольские воспоминания, задумчиво покачал головой. Слишком хорошо описал Сударев воскресшего покойника, таким его видел в Анголе полковник. Оставалось, впрочем, еще одна маленькая вероятность объяснявшая случившееся.

— Давай сюда Котова, живо! — сквозь зубы выдавил Мельгузов. Прапорщик молча кивнул и метнулся назад. Полковник еще крепче сжал зубы. Совсем не хотелось, чтобы бойцы заметили, что у бати трясется подбородок, и зубы начинают выбивать какую-то блядскую чечетку.

Вернулся Тувайкин с еще одним пограничником, сержантом Котовым, дюжим парнем с шальными глазами.

— Видишь? — без всяких предисловий, кивнул Мельгузова на сидящего у дерева, сгорбившегося и вновь начавшего тихонько подвывать старшего сержанта Сударева, источавшего все более нестерпимую вонь, — честно скажи, пили вчера в казарме?

— Как можно, командир, знали же, что с утра на боевое! — вполне искренне возмутился Котов, спавший в казарме разведчиков с Димкой на соседних кроватях.

— А может он что покуривал? — вклинился в разговор прапорщик, опасливо глянув на батю. Но сержант и тут отрицательно закрутил головой. Мельгузов и сам знал, что его парни не были падки на какую-то гадость. Даже к водке особой страсти не питали. Разведчики заслуженно слыли элитой, бойцы местом в отряде дорожили.

Он вздохнул. Одного бойца отряд уже потерял. Даже не одного. Обосравшийся и трясущийся старший сержант Сударев свое отвоевал. Но теперь придется кому-то его на себе тащить, глаз не спускать. А еще они катастрофично теряли время. Но батя умышленно потратил еще несколько минут, чтобы собрать всех бойцов отряда на той поляне, и как можно спокойней обойти их всех, вглядываясь в встревоженные лица и только после этого дал команду продолжать движение.

Сейчас в авангарде встал прапорщик Тувайкин, надежный как Сбербанк, тридцатипятилетний мужик, выросший посреди мордовских лесов, а это тоже значило многое. В нем Мельгузов был уверен, как в самом себе. Мог пропустить стакан другой, но всегда ситуацию контролировал. Авторитетом в отряде пользовался непререкаемым и заслуженно. Отряд продолжал выполнять боевое задание. Но если, как только вошли они в лес, на душе у полковника было муторно, сейчас он шел угрюмо глядя перед собой, тягостно ожидая всего самого паршивого. И что хуже всего, с каждым шагом все больше хотелось бросить все и, сломя голову, не разбирая дороги, бежать назад. Не скрылось от его взгляда, как-то один, то другой боец, начали боязливо озираться по сторонам. И чем дальше к болоту, чем темнее становился лес, сменивший светлый березняк на сосны, ели и осинник, тем больше отряд терял боеготовность.

И опять поганое предчувствие себя оправдало. Прошло меньше пятнадцати минут, как вышел из строя непробиваемый прапорщик Тувайкин. Он оказался покрепче Димки. По крайней мере не обосрался. Просто Мельгузов на пару секунд потерял его из виду, и вот уже сидит прапорщик с лицом белым, как мел, прижавшись спиной к кривой сосне. По сизым выбритым щекам ручьем бегут крупные капли слез. К Тувайкину пришла не любимая покойная бабушка, а удавившийся по глупой детской обиде пятнадцать лет назад младший братишка. Подробностей от него добиться не удалось, не частил, как Сударев. Наоборот, молчал страшно на все расспросы.

— Я… я во всем виноват! Прости, Кирюшка, прости, братик… — шептал он, прикрыв мокрые от слез глаза.

Отряд находился на грани паники. Замыкавший отряд старший лейтенант Тарасевич, тоже опытный офицер, с которым Мельгузов не один пуд соли съел, высказал наиболее логичную версию. Отряд подвергся атаке с использованием психотропных веществ. Но полковник уже понял, душой почуял, что логика тут не поможет. Тем не менее явно было, они не успеют выйти на точку атаки к условленному времени. Нужно было прерывать радиомолчание.

Мельгузов объявил привал, расставили секреты, двое бойцов все время находились рядом с Сударевым и Тувайкиным, у которых забрали оружие. Минус четыре, подумал полковник, сидя на поваленном стволе сосны, пока радист закидывал на елку антенну. Навалилась усталость и какое-то равнодушие, появилось желание прилечь, укрыться плащ-палаткой и уснуть. Радист сосредоточенно крутил настройку, щелкал тумблерами, прислушивался к чему-то в наушниках. Мельгузов нагнулся, сорвал травину, сунул в рот и чуть прикрыл глаза. Прошла минута, другая, третья. Ну сколько можно?

— Ну что со связью? — спросил он радиста и тут же осекся.

Радист, признанный спец по своему делу, как и все, из сверчков, сидел с остекленевшим взглядом, приоткрыв рот и безвольно опустив руки.

Мельгузов вскочил, кинулся к радисту и тряхнул его за плечи:

— Морозов! Что с тобой? Есть связь?!

Радист как-то жалостливо улыбнулся, смотрел на командира удивленно, как бы не понимая, отчего и зачем он тут оказался и что полковнику от него нужно. Потом стянул с головы наушники и ответил негромко, каким-то сонным голосом:

— Есть…связь… — и протянул наушники с тангентой командиру.

Полковник надел наушники, нажал кнопку вызова:

— Жара, Жара, я Береза! На связь! Жара! Жара! Я Береза, на связь! — но только шипение, треск и заунывный прерывающийся вой помех были ответом.

— Ты же сказал, есть связь! — воскликнул Мельгузов, возмущенно сорвав наушники.

— А вы их что не слышите? Они нас к себе зовут! — заторможено ответил радист, все тем же сонным голосом, — батя, я не хочу к ним!

— Кто нас зовет? Жара? Генерал? — переспросил он.

— Нет, те кто в болоте этом утонул… много голосов, и мужские, и женские, и детские, все…за сотни лет. Говорят, что давно нас ждут! К себе зовут…

Полковник отшатнулся. Холодом окатило отчаяние.

— Зовут… к себе зовут… Но я не хочу к ним в трясину! Холодно там…склизко…мерзко… и там нелюдь всякая. — продолжал бормотать радист.

Вдруг он, как подброшенный пружиной, вскочил, рванул из-за спины АКСу. Прежде чем Мельгузов успел выбить из его рук оружие, радист передернул затвор и выпустил в стоявшую на земле радиостанцию длинную очередь.

Отряд остался без связи.