Глава 56. Все возвращается на круги своя

Сильные нежные руки легли на Машины плечи, она, зажмурившись, прижалась спиной в груди Кудашева и глубоко вздохнула, протяжно всхлипнув при этом. Не хотелось оборачиваться, не хотелось что-то говорить, только стоять так и чувствовать спиной его тепло. Последние два часа она все время старалась не думать о происходящем. Изо всех сил старалась занять себя чем-то, лишь бы не дать слабину и не зарыться с головой в мысли о том, что ее ожидает, что их ожидает.

Она влюблена, но отнюдь не стала при этом влюбленной дурой. Маша все понимала. Ее Юрка не принадлежит этому миру! И чужаки в фашистской форме оказались тут не для того, чтобы сказать ей и ее отцу: «Здрасте!» Они пришли за ним. И как не противилось все ее естество расставанию с любимым, девушка понимала, ничего доброго тут, Кудашева не ждало. Ей никогда не забыть того унизительного страха при недавнем импровизированном допросе и обыске на лесной дороге. А ведь эти, наши, тоже шли за ним. И тоже не для того, чтобы познакомиться и справиться о самочувствии и обсудить августовскую погоду. А что будет, когда чужаки уйдут, забрав с собой Юрку? Как она сможет жить без его ласковых рук, светящихся любовью глаз? Что их вообще ждет? Ведь наши уходить никуда не собираются, они дома! И насколько она уже знала жизнь, их в покое оставлять не собираются.

Маша повернула голову и хотела что-то сказать, но в это время немец-медик, склонившийся над раненым русским солдатом, лежавшим на носилках у стены дома, поднялся и что-то закричал на немецком.

— Милая, — шепнул ей на ухо Кудашев, — ты же почти дипломированный врач. Ему нужна помощь! Пошли…

Девушка поборола накативший страх, взволнованно кивнула. Одновременно с ними поднялся один из пленников, и стал пробираться мимо своих товарищей к оцеплению в сторону раненого.

— Ich bin ein medizinischer Ausbilder, wie kann ich helfen? — сказал он ближайшему, немецкому солдату, тот обернулся в сторону носилок с раненым и отступил в сторону, давая, советскому врачу пройти.

Юрий с Лопатиной уже стояли рядом, и Кудашев обратился к немецкому медику:

— Meine Freundin ist Ärztin, alles in unserer Macht stehende ...

— Я говорить и понимайт по-русски, спасибо камрад! Мне нужен помосч с этот парень. — перебил его немец. Похоже в разной степени, русским владели все солдаты.

Только сейчас Маша рассмотрела, как следует немецкого санитара, оказалось, что он значительно старше, чем казался издалека, наверное, всего лет на пять моложе отца, но поджарый, спортивный и моложавый. Его каска лежала в стороне, коротко стриженные пшеничные волосы, совсем южный загар и морщинки у глаз.

— Я ротный санинструктор, сержант Кошкин, — представился подошедший чекист. Он был лет на десять моложе немца, ладный, с фигурой спортсмена-гимнаста.

В отличии от девушки, еще студентки, оба оказались настоящими профессионалами, да такими, что она, преисполнившись неуверенностью в своих скромных познаниях, почувствовала себя лишней. Немец быстро доставал из объемистой сумки защитного цвета с красным крестом, бинты, какие-то лекарства. Что-то говорил быстро, причудливо мешая ломанные русские слова с немецкими. Но сержант Кошкин, особенно принимая во внимание приличное знание немецкого, и так понимал коллегу с полуслова. Маша, оглянулась. Кудашева рядом уже не оказалось, наверное, решил не мешать, подумала она, но скорее всего, его присутствие понадобилось где-то в ином месте.

Как и все, решившие связать жизнь с медициной и доучившиеся до последнего курса, крови девушка не боялась. Кое-что узнала она и о полевой хирургии. Военную кафедру возглавлял у них живенький сухопарый старичок с изрядной примесью калмыцкой крови, полковник Бадаев. Во время войны он руководил одним из многочисленных военнно-санитарных поездов, и опыт имел колоссальный. Учил на совесть, и из минусов, как преподаватель, имел только один, что, впрочем, вполне объяснялось его преклонным возрастом — частенько ударялся в воспоминания. Причем такие, о которых в многочисленных мемуарах, заполнявших библиотечные и магазинные полки, авторы не писали.

— Вы можете быть хорошим хирургом, получать на кафедре отличные оценки и висеть на университетской доске почета, но это вовсе не значит, что из вас, товарищи, получится хороший военный врач. Когда молодой парень, у которого на глазах убили всех его друзей, и которому, еще жить и жить, корчится и орет перед вами благим матом, держа в руках свои кишки, а вы в это время лихорадочно решаете с чего начать, с ампутации его раздробленной ступни или с живота, ваши оценки по специальности отходят на второй план. Особенно, если из обезболивающего у вас, только спирт… Главное, готовы ли вы, психологически готовы? А это приходит далеко не сразу. И не ко всем.

Сейчас Маша вспомнила доктора Бадаева добрым словом. Парень на носилках, не выл, не стонал, накачанный какими-то лекарствами, вколотыми еще в лесу. Кровь, бьющая толчками в такт ударам сердца, вывернутые мышцы, мелькающие руки врачей, все перемешалось у нее в глазах. Она стояла над импровизированным операционным столом, высоко держа в руку капельницу. Счет времени она потеряла сразу, машинально меняя пакет с физраствором и ища на руке раненого вену, все на автомате. Она пришла в себя практически в одно время с раненым солдатом, в то время, когда сосредоточенный немецкий хирург, туго бинтовал ему бедро.

— Ногу…ногу не отрезайте, — чуть слышно прошептал, раненый офицер, затрепетав ресницами.

— Что ты, браток, — склонился над ним сержант Кошкин, — ты еще в волейбол поиграешь и на лыжах…

Голос сержанта был наиграно уверенный и веселым, но в его глазах, той же уверенности и тем более веселья не было и в помине. Немец тем временем, перебирал какие-то ампулы и найдя нужную наполнил шприц, приподнял его, выпустив из иглы воздух и сразу найдя вену быстро вколол в левую руку. После чего с другой стороны навис над раненым

— Ничего…обер-лейтенант, будешь жить есче долго! Какой у тебя группа крови?

— Вторая… положительная… — прошептал тот, проваливаясь в забытье.

Оба медика, немец и советский, поднялись и отошли на пару шагов в сторону. Сколько прошло времени, задумалась Маша, все еще держа над лежащим молодым офицером пакет с физраствором, минут тридцать, час? Она была вымотана страшно, что уж говорить о обоих врачах? Немец неторопливо достал из кармана пачку сигарет, выбил одну, зажал зумами, достал зажигалку, тут же протянул пачку своему советскому коллеге. Сержант без вопросов взял предложенную сигарету, прикурил от протянутой зажигалки, глубоко затянулся, потом вынул сигарету осмотрел и зачем-то кивнув, вновь отправил в рот.

— Что, все плохо? — в полголоса спросил Кошкин и обернулся на бесчувственного раненого.

Немец, ничего не ответил, лишь прожал плечами, выпуская струю сизого дыма, а потом, видя, что, Маша отложила опустевший пакет от изотонического раствора, обратился к ней:

— Фройляйн, далеко тут до местный больница?

Девушка подошла к ним. Ее переполняли странные чувства. Усталость, смешанная с благоговением. Она не знала, кто этот немец, но врач он был явно от бога! Его руки, с которых она не спускала глаз пока они работали, не делали ни одного лишнего движения, лицо оставалось бесстрастным, только время от времени он смахивал предплечьем пот со лба. Военный врач такой квалификации в ее глазах, сделал бы честь любому центральному госпиталю, а тут небольшой военный отряд. Да и сержант Кошкин никак не был похож на медбрата. Чувствовалась большая уверенность, богатая практика и несомненно, высшее медицинское образование. И тоже как-то не его уровень, санинструктора маленького отряда чекистов.

— Больница? — переспросила она, — да, далеко больница, от нас до села по лесу и проселку часа два, два с половиной и потом до Шумяч еще сорок пять километров. Там есть больница. Но… лучше сразу в Рославль или Смоленск везти!

Видя непонимание в глазах немца, она добавила:

— Еще 35–40 километров.

— Плехо…Очень плехо… Он не доедет. Много потерял кровь. И продолжает терять. Нужно переливание. Господин Кошкин, нужно трое здоровых мужчин, чтобы переливать ему кровь.

— Да, это мы мигом, сейчас найду кого-то со второй положительной или с первой отрицательной. Нам бы до села добраться, а там вертолет вызовем. — Кошкин как-то странно посмотрел на немецкого врача и тут же сорвался с места, кинувшись к своим товарищам.

Немец, попыхивая сигаретой, покачал головой глядя ему вслед и обернулся к Лопатиной.

— Спасибо за помосчь, фройляйн! Из вас получится замечательный врач! — устало улыбнулся он и кивнул ей. Он подошел к раненому, присел рядом, сосредоточенно проверяя пульс на запястье.

— Sehr schwach ...— прошептал он и присел на завалинку рядом, устало откинувшись на бревенчатую стену, прикрыв глаза, что-то чуть слышно напевая.

Маша удивленно прислушалась. Она сразу узнала песню, хотя немец сильно коверкал русские слова, но мотив спутать с чем-то было невозможно.

Летят перелетные птицы

В осенней дали голубой,

Летят они в жаркие страны,

А я остаюся с тобой.

А я остаюся с тобою,

Родная навеки страна!

Не нужен мне берег турецкий,

И Африка мне не нужна.

Видимо, изумление на лице девушки было столь откровенным, что врач его приметил. Он устало улыбнулся ей и сказал:

— Вот… привязалась. Как-то в Родезии, нас ощень сильно прижали и спасать нас, вытащив из тот ад, русски егеря. Они пели эту песня… запомнилась.

В который раз мир Маши Лопатиной перевернулся с ног на голову. Русские егеря спасают фашистов в Африке, а в смоленском лесу солдат СС поет советскую песню, на музыку еврея Блантера…

Пока большинство советских пленных не сводили глаз с раненого товарища, во дворе началась под руководством гауптштурмфюрера Киндлера подготовка к отходу. Он не скрывал от Рейса, что приказ приказом, но стоило избавиться, по его мнению, от всех проблем, просто перебив пленных большевиков. В той ситуации, в которую они попали, это было вполне оправдано. Ведь очевидно было, что их русские союзники дома и эти красные, вовсе не одно и то же. А принимая во внимание, совершенно не сопоставимые силы, местные вполне могли захватить хронолет, это привело бы к непредсказуемому последствию. Но приказ, есть приказ. Сейчас стоило обрубить концы без пролития крови.

По его распоряжению гренадеры разрядили оружие красных, сложив патроны, снаряженные магазины в мешки и бегом потащили в лес, там не особо их пряча, свалили в кучу и вернулись. Давно уже присмотрев кой-чего в трофеях, офицер решил прихватить с собой образцы местного оружия. Пусть дома инженеры из «Mauser» и «Erma Werke» разберут их по винтикам, ведь известно, что русские в оружейном деле не уступают немцам. Пистолет, один из автоматов и винтовка с оптическим прицелом уже были на борту их летательного аппарата. Со стороны Киндлера это было абсолютным самоуправством, но он был уверен, что цель вполне оправдывает средства.

— Кудашев, все же нужно попробовать еще раз договориться с местными большевиками, чтобы они не увязались за нами следом, как только мы покинем двор этого имения! — распорядился оберфюрер Рейс.

— Господин оберфюрер, думаю, стоит ограничиться разговором со старым полковником. — предложил Киндллер.

Командир кивнул, соглашаясь.

Дверь сарая распахнулась, вновь на пороге стоял Кудашев в сопровождении двоих солдат.

Все узники, как один, не скрывая волнения, повернулись к двери.

— Господин полковник! Наш разговор остался не завершен. Следуйте за мной! — злосчастный пришелец сделал шаг в сторону, освобождая дорогу и всем своим видом давая понять, что долго ждать, не намерен.

Дубровин словно давно готов был к такому развитию событий, он тут же, словно молодой, бодро поднялся и двинулся к выходу.

— А я?! — вскочил Николай Иванович, — я как старший по званию из присутствующих, требую…

Дубровин резко обернулся, зло блеснув глазами, но сказать ничего не успел, его опередил Кудашев: — Не советую, товарищ генерал чего-то требовать, не в том вы положении!

«Товарищ генерал» он произнес со всем возможным сарказмом, а закончил фразу уже с нескрываемой угрозой. Сбитый с толку, злой и испуганный Кожевников оказался перед закрывшейся у самого носа дощатой дверью.

— Итак, господин полковник, надеюсь, мы договорились.

И на этот раз разговор действительно оказался плодотворным. Дубровин сидел, ссутулившись, на старом табурете посреди комнаты, за столом на стульях, расположились прежние их собеседники. Тот очкарик-ученый, с унылой физиономией ребенка, которого подразнили любимой игрушкой и тут же ее отобрали и начальник немцев, представившийся в прошлый раз как оберфюрер Рейс. Офицер, командовавший частью СС, стоял у окна, то и дело выглядывая во двор, и казалось, слушал их вполуха. За спиной, у закрытой двери, расставив ноги и сложив руки за спиной, стоял причина всех проблем — Юрий Кудашев, чтоб ему провалиться.

— Думаю, вы все понимаете и сможете контролировать ситуацию, а то генерал Ко-жев-ни-ков, — продолжил Рейс, по слогам прочитав фамилию в служебном удостоверении генерала, лежавшего перед ним, — явно неадекватно оценивает происходящее! Мне не хочется, что бы наш отход оказался, омрачен еще какими-то жертвами. Как я и обещал, мы уходим домой, а вы остаетесь у себя, в своем мире.

Старик слушал молча, иногда кивая головой и явно находясь в плену каких-то своих мыслей.

— Позвольте вопрос напрямую! — наконец спросил он, пристально глядя на собеседников, — надеюсь, вы понимаете, мое командование, потребует самого обстоятельного отчета о всем случившемся и главный вопрос, который всех нас интересует, стоит ли ждать вашего появления у нас еще?

Оберфюрер Рейс помедлил с ответом, внимательно посмотрев на своих офицеров, потом сказал:

— Наше появление тут было досадной случайностью, в результате которой мы потеряли летательный аппарат и одного из пилотов. Но, не стану вам врать, теперь мы знаем о вас, а ваше представление о мироустройстве, тоже изрядно обогатилось новыми фактами. Скорее всего без внимания параллельную нам реальность мы уже оставить не сможем, особенно принимая во внимание ваш уровень технического развития, но политика Германского Рейха в данном вопросе — максимальное невмешательство. К тому же, поверьте, нам есть чем заняться в своем мире.

— Политика, говорите, — едко усмехнулся Дубровин, — политика — это известная проститутка, сегодня она одна, а завтра совсем иная!

— Тем не менее, я сказал то, что я сказал, — ответил ему нацист раздраженно, — нам вовсе ни к чему, погрязнуть тут в чужих делах. Это хлопотно, глупо и поверьте, очень, очень дорого!

— И что? Не появится желания переиграть нашу историю на свой манер? Знаете, я неплохо изучил человеческую психологию, чтобы так просто поверить в это! Хм… когда-то, больше тридцати лет назад, я собственноручно написал в разрешенном Берлине на стене Рейхстага: «Сосите хуй!» Не думаю, что в вашем Берлине к этому все отнесутся спокойно! — старик выпрямился, сложил руки на груди и нагло уставился собеседнику в лицо.

Йозеф Рейс побагровел, сжал кулаки, пытаясь сдержаться, отвел глаза в сторону окна. Его взгляд встретился с гауптштурмфюрером Киндлером, который всем своим видом вновь говорил: «А я предупреждал!»

Стоявший позади советского полковника Кудашев почувствовал, как лоб покрылся испариной. Тема разрушенного Берлина для немцев была давно уже больной темой. У оберфюрера, как и у самого Юрия, в Берлине в кровавый сочельник погиб кто-то из родственников, кажется жена, и этот старик-чекист, сам того не зная, очень азартно играл с огнем. Или знает?

— Полковник, — подал голос профессор Вигман, сняв очки и протирая линзы платком, вынутым из кармана куртки, — в вашем мире, увы, Германия уже проиграла мировую войну, и теперь, нам совершенно безразлично, кто кому свернет шею, советские жиды, жидам из Лондона и Вашингтона, или наоборот. К тому же, скорее всего они меж собой договорятся, а кровь лить будут, как всегда гои.

— О! У вас еврейская тема, как любимая больная мозоль! А я-то, старый дурак, уже думать начал, что, может, в вашем мире с этим по-другому. Вы вот все видели моих людей, вам на глаза попался хоть один еврей среди них? А…ну да, славяне ведь тоже, недочеловеки.

— Любопытно, не часто встретишь шабес-гоя, который с одной стороны гордится, что он собственно — шабес-гой, с другой, упирает на то, что не является евреем! — удивился профессор, вновь одевая очки и внимательно, словно впервые осматривая сидевшего перед ним советского полковника, — то, что вы служите еврейским интересам, будучи русским, англосаксом или кем бы то ни было еще что-то меняет?

— Полковник, — дополнил его немного успокоившийся Рейс, — солдат за вашей спиной по отцу самый что ни на есть русский, и, как видите, служит в подразделении СС, вам не кажется это странным для — недочеловека? Не так ли, камрад Кудашев?

— Так точно, господин оберфюрер! Я видел в их ближайшем селе, на стене клуба, плакат с руководством СССР. Некоторым только пейсов не хватает! — ответил Кудашев.

Дубровин повернулся всем телом назад, окинул взглядом Юрия с головы до ног и произнес, вновь обращаясь к офицерам за столом:

— Ну… и у нас тут в то время находились, кто Родину предал и фашистский мундир напялил! Повесили их потом!

Отвечать на колкость этого сопляка относительно плаката Политбюро Дубровин не стал, явно речь шла о товарище Андропове, тут крыть было не чем.

— Мы говорим не о том, полковник! Мне сейчас безразличны перипетии вашей истории. Я должен быть уверен, что нашему возвращению домой, не помешают. Не скрою, есть мнение, что пулеметы во дворе, решат возникшую проблему решительно и бесповоротно, но стоит ли это того? — Рейс, произнеся это, пристально посмотрел в сторону окна, у которого стоял гауптштурмфюрер Киндлер, что не скрылось от внимания Дубровина.

Полковнику еще более очевидно стало, кто тут, кто. Если что, этого гада, валить первым, промелькнуло в мозгу. Но расклад явно не в нашу пользу.

— Мы принимаем ваше предложение. Мои люди выполнят любой мой приказ. — ответил полковник.

— А генерал Кожевников, не станет помехой? — поинтересовался оберфюрер Рейс.

— Еще раз повторю, мои люди, выполнят все, что я вам обещал, господин офицер, — повторил Дубровин сделав особый упор на слове — мои, — генерал командует в Смоленске, а тут я главный!

— Позвольте тогда поинтересоваться, господин полковник, — спросил профессор Вигман, явно пытаясь скрыть волнение, — ведь вам было известно о нас? И не спорьте. Это слишком очевидно! Но… Как? Откуда?

Дубровин, сжав губы, угрюмо смотрел на вражеских офицеров. Мучали сомнения. Начав отвечать на их вопрос, можно было запросто выболтать слишком много. То, что знаю я, и не знают они, основной, да что там, единственный его козырь. На этом стоит сыграть! С другой стороны, история сорок пятого в Восточной Пруссии, в их мире еще не произошла, возможно, и не произойдет, если о ней рассказать этим…

— Мы заключили сделку. Вы уходите, мы остаемся. Мы не препятствуем вам. Мне более нечего добавить. — он постарался, чтобы его голос прозвучал как можно более непреклонно.

Профессор скривился разочарованно, хотя особой надежды, что командир красных так просто все выложит, все равно не было.

— Решено! Мы освободим вас перед нашим отходом, вы сможете вернуться к вашим солдатам. Оружие ваше останется во дворе, но без патронов. Их вы найдете… в общем найдете неподалеку. Как мне доложили, вашему раненому обер-лейтенанту оказана необходимая медицинская помощь, но чем быстрее он окажется в госпитале, тем лучше. На этом наш разговор окончен! — оберфюрер Рейс надел лежащую на столе фуражку, поднялся и отдал честь советскому полковнику.

Кудашев в сопровождении двух солдат сопровождал старика до сарая. Дубровина же каждая ступенька крыльца, каждый шаг к их узилищу заставляли разрываться в сомнениях. Если нацисты не врут, а с них, конечно, станется, действительно у них установка не вмешиваться в дела иных миров. А если так, то если они узнают, о том, что произошло летом сорок пятого в Кенигсберге, может и не случится этого? А смысл?! Голова идет кругом! Ведь у нас это уже произошло. Что изменится, если в каком-то другом мире и в другом времени все случится иначе? Наших солдат, погибших в те дни, это точно не воскресит! Перед мысленным взором полковника встали лица его бойцов, которые погибли в боях с диверсантами в столице Восточной Пруссии. Будь что будет! В память о них я должен это предотвратить, даже в другом мире и в ином времени. К тому же нам это точно уже не навредит…а вот о бабе в Норвегии им знать незачем.

— Молодой человек! — обратился он, остановившись. Стоял, не доходя нескольких шагов до сарая. — Давайте без званий… Все же есть в вас что-то от русского, хотя мы тут ненавидели русских, вставших на сторону оккупантов, намного больше, чем самих фашистов. Мне действительно есть что сказать на вопрос, откуда мы о вас знаем, к тому же, надеюсь, польза в этом будет обоюдная. Давайте отойдем на пару шагов в сторону.

Молодой эсэсовец на мгновение призадумался, потом кивнул сопровождавших их солдатам, и они с полковником отошли к колодцу, под пристальными взорами конвоиров.

— Кудашев, это довольно продолжительная история, из тех, что в СССР, знают хорошо, если полдюжины человек. Возможно, будет лучше вернуться в дом — сказал Дубровин.

Юрий окинул тревожным взглядом двор, наполнившийся суетой, и вспомнил слова Киндлера, что большевики просто тянут время, ожидая подхода основных сил. Времени на долгие разговоры, точно не было.

— Полковник, помните, что произошло, когда сегодня мы коснулись друг друга? — спросил Кудашев, — вы незаурядный человек, поэтому поверьте мне, сейчас мы это повторим, а вы думайте о том, что хотели мне рассказать!

Старик недоверчиво посмотрел на своего собеседника, потом оглянулся по сторонам и боязливо протянул руку.

Нет, сейчас их не раскидало по сторонам, но время будто остановило свой бег, замерли гонимые не сильным ветром редкие белые облака. Зависла без движения в полутора метрах от земли порхавшая недалеко от них, пестрая бабочка. Исчезли все окружающие звуки, голова словно наполнилась ватой, а уши заложило так, что заныли барабанные перепонки. Через мгновение, а может быть через час, время восстановило свой бег, а руки мужчин разъединились. Следившие за ними солдаты удивленно переглянулись, когда старик в незнакомой военной форме и парень, которого они прилетели спасать, пожали друг другу руки, и ничего не заметили.

— Лето сорок пятого, Кенигсберг — тихо произнес Кудашев, борясь с дурнотой и головокружением.

Полковник кивнул и выдохнул:

— Кака-а-ая сила…. Эх, если все повернулось по-другому, взял бы тебя в свой отряд!

— А как же: «твой приговор — на твоих петлицах с рунами и с мертвой головой на лбу»? — поинтересовался обершарфюрер, не скрывая сарказма.

Полковник ничего не ответил, повернулся и, по-стариковски ссутулившись, пошел к сараю.

Кудашев не в силах сдвинуться с места провожал его пристальным взглядом. Он узнал много, много больше, чем о Кенигсберге, предстояло все спокойно осмыслить, но уже сейчас, от обилия информации кружилась голова.