Глава 57. Прощание

Взбешенный Кожевников, не находя себе места, мерял шагами их темницу. Небольшой сарай не давал много места для движения, и это бесило. Нужно что-то делать, нужно что-то делать, билась в голове мысль. Наконец, он остановился.

— Все! Сидеть тут без дела, больше невозможно! Сделаем так… — начал командовать он.

— Но, полковник Дубровин… — перебил его Рощин.

— Что Дубровин?! Где Дубровин!? Мы понятия не имеем, где он и что с ним! И не смей меня перебивать, майор! — прорычал генерал.

— Мельгузов, ты же единственный из нас с оружием? — обратился он к пограничнику. Тот молча кивнул, расстегнул кобуру, вытащим ПМ и затем вновь сунул в кобуру.

— Значит так! Сейчас стучим в дверь, нам открывают, мы втаскиваем фашиста внутрь и вырубаем. В это время ты, Борис, сразу выскакиваешь во двор и открываешь огонь из пистолета, прежде всего по пулеметчику. Ты, майор, во двор вслед за ним и подаешь сигнал своим людям, чтобы они атаковали охрану….

— Лезгинку… — проговорил Рощин, глядя куда-то в сторону и криво улыбаясь.

— Что?! — переспросил генерал.

— Я выскакиваю во двор и начинаю плясать лезгинку! Отлично этим привлеку внимание СС, пока погранец будет палить из Макарова. Полковник, до телеги с пулеметом, примерно тридцать пять метров, нам будет видна, скорее всего, только голова пулеметчика, ну может еще плечи. Попадешь?

— Не уверен. — машинально ответил Мельгузов.

— А я уверен, что промажешь! — сказал майор и обратился уже к Кожевникову, голос его источал язвительность с показным, медовым подобострастием, — как считаете, товарищ генерал-майор, что случится раньше, товарищ полковник все же вышибет мозги фашисту у пулемета или тот раньше успеет передернуть затвор и нажать на курок?

Генерал задохнулся от злости и возмущения, да так, что не смог сразу ответить на эту дерзость.

— Замолчите, блядь, оба! — прошипел Мельгузов раздраженно, сам не ожидавший от себя этого, все же генералу такое говорит, — вы, конечно, охуенные тактики, а фашисты как всегда дураки! Но эти дураки вернули мне портупею с кобурой, но отчего-то позабыли отдать патроны к пистолету! Хотите, я вам его отдам? Можете им в немцев кинуть. И даже есть какой-то шанс, попасть тому Гансу у пулемета пистолетом в лоб. Всего-то чуть больше тридцати метров.

Кожевников бешено оскалив зубы, окинув товарищей по несчастью ненавидящим взором, рухнул на копну сена, застонав и обхватив руками голову.

В это время открылась с протяжным скрипом дверь. На пороге стоял в лучах солнечного света полковник Дубровин.

— Выходите, мы свободны! — сказал он, сощурившимся от яркого света узникам.

****

Давным-давно, лет пятнадцать назад или больше, Колька Лопатин с закадычным дружком Сережкой Гороховым сколотили недалеко от заимки на опушке, правее пасеки, шалаш-халобуду. В ту пору осиротевший Сергей почти круглый год жил у Лопатиных, потому что спившемуся деду на внука было абсолютно насрать. Мальчишки, разве что зимой, когда снегу насыпало по пояс, а морозы стояли такие, что деревья в лесу сухо потрескивали, в своем укромном месте не появлялись. Но стоило по весне появиться на полянах проплешинам, среди которых показывались подснежники, ребята подновляли провалившуюся от обильной снеговой шапки крышу, и вновь пропадали там. Играли в разбойников, но чаще всего в войну, изображая из себя героев партизан. Там они клялись друг другу в братской верности и, прочитав в какой-то книге о кровном побратимстве, полоснув друг друга ножом по руке, смешали кровь, превратив обычную игру в что-то большее. Если приезжала с родителями, а чаще бабкой, на заимку Ленка, то они с Машей бегали к мальчишкам, донимая их своими девчачьими затеями, набиваясь, в товарищи по играм. Ребята злились, гнали девчушек взашей…. По началу. А потом привыкли. Когда они чуть подросли, подруга Колькиной сестры как-то неожиданно начала превращаться в красивую девушку. Ее детский звонкий голосок начал обретать бархатистые нотки, от которых у мальчишек трепетало сердце. И стала она им желанным товарищем.

Лена Горохова, немного пришедшая в себя, благодаря Машке и дяде Васе, первым делом обошла пару раз постройки на заимке и весь двор, шарахаясь от заполонивших все людей с оружием. Сергея нигде не было. Немцы провожали молодую женщину заинтересованными взглядами, от которых ей хотелось пуститься бежать что есть сил, куда, значения не имело. Ровно так же реагировали и пленники, с той разницей, что время от времени отпускали в ее адрес такие замечания, что лицо вспыхивало огнем и хотелось провалиться сквозь землю. И только когда глаза, в который раз за эти дни начало застилать пеленой слез, она сообразила, где искать мужа.

Место детских игр давно сдалось под напором неумолимого времени и природы. Сосны, прихотливо выросшие почти ровным четырехугольником, по-прежнему были на месте, но не осталось и следа от переплетенных ивняком стен, а крытая дранкой пологая крыша провалилась в центре и с левого краю. Она почти касалась земли, покрытой густо сосновыми иглами. Сергей сидел, безвольно откинувшись на одну из крайних сосен. Он прикрыл глаза и поджал одну из ног в колене. Автомат, что дал ему на лесной дороге немец, лежал на коленях, и милиционер, в такт своим мыслям, не открывая глаз, поглаживал холодный металл правой рукой. Со стороны заимки, которую отсюда было видно, время от времени слышались незнакомые гортанные голоса. Но все заглушал лес, шумевший своим обычным шумом, как шумел лет пятьсот назад, и будет шуметь, когда его, Сергея Горохова уже не будет в живых. Как спокойно тут…среди шума ветра высоко в кронах, среди шорохов в кустах лесного малинника, в жужжании пчел, несущих на пасеку к дяде Васе собранный нектар, в трескотне сорок где-то справа.

Обострившиеся, словно оголенный нерв, чувства позволили услышать шаги уже давно, но открывать глаза не хотелось. Всего двое из ныне живущих знали про их тайное место. Машке сейчас не до него, да и шаги жены перепутать с чужими, было немыслимо.

Лена, увидев сидящего у сосны мужа, испугано прибавила шаг и, проделав последние шагов пять почти бегом, упала рядом на колени. Всхлипнув, обвила его шею руками.

— Прости, родная, — прошептал он, не открывая глаз, — прости, что бросил тебя там со всеми ими…. Понимаешь.… Понимаешь, я боялся, что не выдержу и натворю что-то страшное.

Женщина молча скользнула вниз и легла рядом, положив голову ему на бедра и тут же вздрогнула, коснувшись щекой холодного металла. Стало неуютно, как только она вдохнула его запах, запах стали, смазки и пороха, запах смерти. Сергей, ласково гладил жену по волосам и щеке, все так же не открывая глаз.

— Прости, любимая, что не можем мы сейчас разделить долгожданную нашу радость, что перевернулся наш привычный мир верх тормашками…

— Что же теперь будет, а Сережа? — так же чуть слышно спросила Лена.

Горохов ответил не сразу, продолжая перебирать ее волосы, раскинувшиеся по ногам:

— Не знаю… Но точно, все не будет прежним. Вот, представь, представь… мы с тобой, сидим в нашем клубе, полно народу… смотрим фильм. О войне. На экране, на нашего, советского солдата, нападают два фашиста. Завязывается борьба не на жизнь, а на смерть. И вот уже побеждает русский немца, но в это время, другой русский, приходит на помощь. Но не нашему бойцу, а фашистам… Как бы ты на такое кино реагировала?

— Да я бы… — уверенно, звонко начала было Лена, но тут же осеклась, поняла, о чем говорит Сергей и приподнялась, опираясь на руку, со страхом глядя мужу в лицо.

— Вот, то-то и оно, не простят нам этого. И что будет, я не знаю, но не простят. — Горохов повернул голову к жене и открыл глаза.

Лена пересела, как и он, рядом, спиной к дереву и обхватила колени руками, спрятав в них лицо.

— Вот сидел тут и думал, — продолжал говорить муж, — и так нехорошо выходит, и так плохо. К прежней жизни возврата не будет. И вот что надумал… Ты только не удивляйся. То, что я скажу, может показаться диким, страшным, еще вчера немыслимым.

Лена подняла лицо с покрасневшими заплаканными глазами и пристально посмотрела на мужа.

— А если мы уйдем отсюда? Уйдем с Кудашевым. С Машкой, с дядей Васей, туда… к нему! — он так же не сводил глаз с лица жены, — у меня, сироты, никого тут нет. У тебя, как бабка померла, если и есть в Белянихе родня, то седьмая вода на киселе. Нас двое во всем мире, любимая моя, вернее трое уже. Ты, я и наш малыш.

— Что к немцам?! — изумилась она.

— Ну почему сразу к немцам, радость моя, там и Россия есть, я так понимаю и Смоленск есть и наше Чернево скорее всего. Представь, какого будет встретить твою бабу Анфису, живую, да еще моложе дяди Васи.

Лена прижалась к нему и прошептала:

— Не малыш, а малыши. Двойня у нас будет, сыновья. Коля так сказал!

****

— Так значит все… уходишь?! — голос Маши дрожал, а глаза полны были слезам — ты… я… я все понимаю, Юра! Я видела, что тебя тут ждет, я… ни в коей мере не осуждаю. Но я… я умру без тебя!

Андреич стоял во дворе, за спиной дочери, и как она, не сводил взгляда с Кудашева. Он давно уже представлял себе, что эта сцена будет тяжелой, но все же сейчас сердце просто рвалось на части, сопереживая боли в голосе самого и единственного родного человека — дочери. С самого начала, как только отцовский глаз подметил все возрастающую симпатию молодых людей, он знал, закончится все плохо. Но даже не подозревал, насколько тяжело будет рвать отцовское сердце, расставание Маши с его необычным гостем.

Тем временем суета во дворе заимки вступила в заключительную паузу. Освобожденные из сарая офицеры выстроили своих солдат вдоль забора. Пограничники, стоявшие в стороне, успели сбегать к колодцу и принести пару ведер воды. Затолкав одного из своих за угол сарая, видимо устроили ему водные процедуры, громко, зло матерясь и бросая полные ненависти взгляды в сторону немцев. Люди Дубровина, переминавшиеся с ноги на ногу, больше источали враждебное любопытство. Что и понятно. Это не их товарищ лежал сейчас на носилках у стены лопатинского дома, но все же свой, советский. Дубровин с майором Рощиным согласовывали какие-то последние вопросы с офицерами фашистов, в то время, как солдаты айнзацгруппы СС так же отошли в другой угол двора и тоже построившись, ждали команды на отход. Несколько эсэсовцев до сих пор охраняли груду советского оружия, настороженно глядя, то на своего командира, то на освобожденных солдат противника.

Генерал Кожевников, сунув руки в карманы мятых брюк, на которые пристала соломенная труха, нервно мерял шагами двор, вдоль строя Дубровинских людей. Чем дальше, тем больше бесило его происходящее. Причем все, начиная от погоды. Раздражало поведение солдат в строю, не питавших к генералу КГБ привычного благоговения, наоборот, бросавших на него явно насмешливые взгляды. Больше всего злили, конечно, фашисты, самоуверенные, наглые, матерые…словно и не было мая 1945 года. Нет, Николай Иванович понимал, что происходит, но справиться с чувствами становилось все труднее. Чем дальше, тем больше раздражал старик Дубровин, который сейчас о чем-то спокойно на немецком говорил с фашистами, даже улыбался им, старый мудак! А этот мажор Рощин, чертов пидор, бесил больше всех, кажется даже сильнее чем фашисты. Единственный его подчиненный, майор Ткачук, вовсе имеет вид полного дауна. Он до сих пор, судя по всему уверен, что попал в плен к немцам из бундесвера, за какой-то блажью нарядившихся нацистами. Ну, погодите! Вернемся в Смоленск, посмотрим, за кем тут последнее слово!

Впрочем, мысль о возвращении совсем не принесла ни малейшей радости. Напротив, она пугала. Предстояло доложить в Москву о полном провале. И если еще четверть часа назад Кожевникова бросала в холодный, липкий пот мысль о расправе над ним нацистов, то теперь ужас вызывал звонок красного телефонного аппарата без наборника — прямая связь с Москвой. Несмотря на то, что за всю операцию отвечал Дубровин, наверняка, в неудаче обвинят и генерала Кожевникова. Он уже достаточно пожил на этом свете, чтобы знать, как все внутри системы происходит. Есть стрелочник, хорошо, но двое крайних, вообще великолепно! Вот ведь блядство!

Кудашев притянул к себе девушку, обнял ее, не стесняясь множества людей во дворе. Немецкие офицеры, стоящие в стороне, понимали всю щекотливость момента и не торопили его, хотя то один, то другой, многозначительно поглядывали на наручные часы.

— Машенька, милая, — душа невыносимо ныла, казалось, весь свет без дочери пасечника просто перестанет существовать, — ты… ты полетишь со мной? Я понимаю, как никто другой понимаю, что на это очень тяжело решиться, оставить тут все, в чем ты росла, к чему привыкла. Отца, друзей, вообще все!

Девушка отстранилась, с ужасом глядя на своего любимого. Даже в мыслях страшно было оказаться среди совершенно чужого и наверняка, враждебного мира. Все робкие надежды на обретенное счастье связывала она с тем, что Юра сможет остаться тут, с ней. Все ее надежды в дребезги разбились сегодня с утра, и осколки этих надежд грозили изодрать ее только начинающуюся молодую жизнь в кровавые клочья. Но бросить все, с детства привычное, папу, Ленку, Серегу и уйти, пугало до безумия. Маша всплеснула руками и, взвыв раненым зверем, заливаясь слезами, кинулась к крыльцу дома. Кудашев бросился за ней, но дорогу ему преградил оберфюрер Рейс.

— Ты в своем уме, Юрген! — офицер всем своим видом выражал непреклонную уверенность, — ты что обещаешь, этой девушке?! Обершарфюрер Кудашев! Я запрещаю даже разговоры на эту тему! Кому как не тебе знать о строжайшем правиле, мы не может нарушать течение событий в других мирах, изымая из данной реальности живущих тут людей! Строжайшее указание лично Фюрера не предусматривает ни каких иных толкований! Да, я понимаю, ты обязан этим людям своей жизнью, но не обещай им невозможного! Мы не можем забрать отсюда ни одного живого существа! Ты сам знаешь, чем может обернуться, изменение расчетной массы хронолета, мы рискуем вообще потеряться среди лей-линий. Нет! Это исключено!

— Ну вот, Лена, все незаданные вопросы и отпали… — послышалось из-за спины.

Кудашев, с багровым лицом и налитыми кровью глазами резко обернулся.

Сергей Горохов все еще с автоматом, висящим на плече, обнимал левой рукой жену, уткнувшуюся лицом ему в грудь.

— Я почему-то так и подумал, Юрка. Хотя раньше и мыслей таких не было, с тобой улететь, но вот посидел, обмозговал кое-что и хотел просить взять нас с собой… Но, вижу, не судьба. Да, не реви ты, милая… — он, не сводя взгляда с Кудашева, погладил жену по русой голове. Другой рукой снял за погонный ремень с плеча автомат и размахнувшись широко, забросил его в сторону строя советских солдат. С сухим стуком, перекатившись пару раз, калаш оказался у ног майора Рощина.

Сразу напряглись фигуры стоявших рядом немцев и закаменели лицами Рейс с Киндлером. Оружие у ног советского офицера, единственное из всей массы трофеев, было заряжено.

Рощин демонстративно медленно поднял валявшийся в пыли у сапог, автомат, неторопливо отстегнул магазин, с усмешкой глянул на патроны в нем, вставил магазин в автомат, щелкнул предохранителем и повесил на правое плечо стволом вниз.

Гауптштурмфюрер Киндлер протяжно выдохнул сквозь стиснутые зубы и отвернулся.

— Мы…мы же обрекаем этих людей на смерть… — прошептал Кудашев своему командиру, понимая, что слова его, ничего уже не изменят.

— Вы представляете, что с ними будет, после того, как мы уйдем. А эти… — он кивнул в сторону строя чекистов, — останутся тут.

Рейс молча отвернулся, чуть помедлил и шагнул к растерянному Лопатину.

— Вы, мужественный человек, господин Лопатин, вы все, настоящие герои. Мужество солдата, идущего в атаку, прекрасно. Но то, что сделали вы, требовало во много раз большей смелости и рассудка. Все что я скажу, все мои слова благодарности не достаточны. Мы вынуждены оставить вас, хотя я бы предпочел забрать вас с дочерью и вас, господин полицейский с супругой, но… поверьте, это невозможно.

— Да что уж там… — только и смог ответить ему Андреич, разведя руками.

— Послушайте, прошу вас, не поймите меня превратно, надеюсь, вас это не оскорбит, — оберфюрер Рейс достал из коричневого кожаного полевого офицерского планшета, явно увесистый, холщовый сверток и протянул его пасечнику, — возьмите, тут золото. Возможно, как говорили в древности, это окажется тем груженым ослом, который открываем все двери.

Не ожидавший ничего подобного Лопатин ошарашенно глядел на протянутый сверток.

Кудашев положил руку ему на плечо и сказал:

— Берите, Василий Андреевич, берите, мало ли что случится, лишним не будет.

И холщовый сверток как-то сам собой оказался в руках Лопатина.

Хлопнула дверь дома. Стремительно по ступеням слетела Маша. Чуть не сбивая с ног окружающих, она кинулась к Кудашеву и повисла у него на шее, обхватив ее руками.

— Да, да, любимый, я согласна! — заливаясь слезами, сбивчиво почти кричала девушка, — нет мне жизни в разлуке с тобой, куда угодно готова идти, лишь бы не разлучаться нам, Юрочка!

Бледный, как смерть, Кудашев обнял девушку и растерянно переводил взгляд с оберфюрера Рейса на Василия и обратно, не находя сил, сказать Маше горькую правду.

Но неожиданно ему в этом помогли.

— Ха-ха-ха. Печаль-то какая, гражданка Лопатина, не судьба вам сбежать из Советского Союза! Не возьмут вас фашисты с собой! — раздался позади них полный язвительности, едкий, громкий голос.

В шаге от них, в перепачканной дорогой брючной паре, ухмылялся генерал-майор КГБ Кожевников. Николай Иванович, заинтересовавшийся разговором врагов, специально подошел поближе и слышал каждое сказанное слово. И чем дольше он прислушивался, тем больше улучшалось настроение. Вот он шанс! Пусть остается крайним старик Дубровин, а он, генерал, оседлает ситуацию с помощью этих фашистских прихвостней. Лопатина с его дочерью — нацистской подстилкой и мента-предателя с бабой. Стремительно и профессионально родились в мозгу Кожевникова строчки будущего обвинительного заключения…

— … вступив в групповой сговор с целью предательства социалистического отечества… — измена Родине. Так-так-так… жаль только, что процесс будет закрытым! — зло тараторил Кожевников.

— Что тут у нас?! —генерал даже мысленно потер руки — Ага! Статья 64 УК РСФСР «Измена Родине» — есть! Статья 65 УК РСФСР «Шпионаж» — сто процентов. Ведь, наверняка, много этому Кудашеву выболтали! Статья 69 УК РСФСР «Вредительство» — скорее всего, тут еще покопать придется, но следователи на то и следователи! Статья 70 УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда» — ну а чем еще этот гад в Смоленске занимался при содействии гражданки Лопатиной?! Есть статья!

Что еще? На мгновение Кожевников задумался и тут же радостно выдохнул, припомнив автомат в руках мента и недавно услышанную от солдат историю, как Горохов помог нацистам справиться с одним из людей Дубровина.

— Ну и товарища Горохова вниманием не обделим. — продолжил он, обращаясь ни к кому и сразу ко всем. — Помог немцам? Отлично, это у нас, статья 72 УК РСФСР «Организационная деятельность, направленная к совершению особо опасных государственных преступлений, а равно участие в антисоветской организации». Покопаем… Припомним ему службу в ЗГВ, в Германии, и впаяем вступление в связь с неонацистским подпольем. Да что там, против этих четверых можно всю первую часть «Особо опасные государственные преступления» смело возбуждать. А если поискать еще местный приспешников, пособников и соучастников в Чернево и Смоленске…

Генерал почувствовал легкое головокружение. Душа ликовала! Вот и отольются, кошке мышкины слезки! И одной статьи из этого раздела Кодекса вполне достаточно для исключительной меры, да еще с отягчающими обстоятельствами, группой лиц, а уж по совокупности, то… Жаль повесить нельзя, как в свое время Власова с подельниками!

— Ну что, граждане, вот и все! — на лице генерала, еще недавно хмуром и встревоженном, сияла широкой улыбкой искренняя радость, — прощайтесь с вашими нацистскими дружками. Им восвояси пора, а нам…у нас с вами, тут свои дела!

Горохов, который сразу все понял, смертельно побледнел, шагнул вперед, правой рукой подвинув жену себе за спину, словно желая защитить Лену. Василий, далекий от юриспруденции, но сразу, крепким мужицким умом смекнувший, что добра ждать от генерала, не приходится, крутил головой по сторонам, прерывисто шепча: «Чо?! Чо такой-та?» Заплаканная Маша Лопатина, все еще прижимавшаяся к своему любимому, не совсем понимала происходящее, всхлипывая повернув голову к торжествующему чекисту. А вот Кудашев, как и Сергей, столь наивным не был. Он насупился, и чувствуя, как с головы до ног словно обдало жарким огнем, дрожа, сжав кулаки от ненависти, смотрел на генерала.

Торопливо спешил к ним, переходя на бег Дубровин.

— Николай, замолчи, Николай! — кричал он.

Немецкие офицеры, стоявшие рядом, наверное, в силу несовершенного знания всех тонкостей русского языка, еще не понимали всей ситуации, но общая тревога передалась и им.

Кожевникова было не остановить. Он, горделиво расправив плечи, расставив ноги и убрав руки за спину, остановился перед тесной группкой местных жителей и Кудашева.

— А вы как думали? Фрицы разбегутся, а мы тут вам Ленинские премии выпишем за установление дипломатических отношений? Ан, нет! Ждет вас очень насыщенная, интересная и богатая событиями жизнь, жаль только не долгая! — выражение про недолгую жизнь показалось генералу столь забавным, что он рассмеялся.

— Замолкни, мудак! — дернул его за рукав пиджака полковник, но Кожевников только отмахнулся от Дубровина. С каждым словом, ярость все больше застилала ему глаза.

— А вы, господин Кудашев и вы, господа, поторапливайтесь, вас дома, наверное, Гитлер заждался!

— Генерал, вы же разумный человек! Ваше желание отыграться за свою неудачу, на этих людях, просто подло! Они же ни в чем не виноваты! — попытался возразить ему Юрий.

— Не виноваты? А вот об этом, позвольте уже судить мне! Был бы человек, а статью ему найти не проблема. А в данном случае ничего выдумывать и искать не требуется. Целый букет статей по государственным преступлениям! Измена Родине, шпионаж! Да что там перечислять! Ваши приятели — Лопатины и Гороховы, ответят по всей строгости законов Советского государства. Просто прощайтесь, побыстрее. Не знаю, как вам, а у нас дел впереди много.

Оберфюрер Рейс, не сводивший взгляда со своего подчиненного пытавшегося защитить своих друзей, почувствовал нарастающий, странный, безотчетный страх. Как и у всех пилотов проекта «Н», у него были развиты зачаточные экстрасенсорные способности. Без них управлять хронолетом было невозможно. Требовалось чувствовать тонкие энергии на уровне недоступном каким-то рукотворным приборам. И сейчас дыхание офицера, словно перехватывало. Он покачнулся и рванул непослушной рукой воротник форменной куртки. Напротив него, слева от разбушевавшегося советского генерала, попятился назад побледневший полковник Дубровин.

— Я прошу вас одуматься, генерал! Зачем это вам… вам же лучше будет… — продолжал взывать к разуму чекиста Кудашев, но челюсти сводило осознание бесполезности всех слов. Он чувствовал, как что-то жуткое, невероятно большое, не поддающееся обычным человеческим силам выползает, раскидывая огромные кольца, как древний змей, замещая всю его сущность. Оно вползает в рассудок. Юрий сопротивлялся что было сил, но понял, что это бесполезно, сейчас… вот сейчас.

— Ты мне еще грозить будешь?! Сопляк нацистский! Да мы вас в сорок пятом… — закричал Кожевников и тут же осекся, изумленно открыв рот.

После того, как они вернулись в Смоленск, много было исписано бумаги. Но так и не удалось установить достоверно со слов всех участников тех событий, что же произошло на самом деле. Кудашев, мальчишка, чуть за двадцать лет, только что прижимавший к себе свою бабу, в глазах одних стал великаном, а другие видели на его месте чудовище, которое так и не смогли потом внятно описать. Кто-то из пограничников видел посреди двора дракона, кто-то — ужасного великана, а другой просто рыдал, закрывая ладонями лицо. Сходились показания в одном — молодой фашист задрал к небу лицо и закричал. Закричал страшно, не может человек издавать такие звуки. Звуки складывались в какие-то непонятные слова, раздиравшие всем головы изнутри. Язык тех слов казался знакомым, но в то же время каким-то далеким, будто слышали его все еще в утробе матери. Ураганом закружил расширяющийся в стороны вихрь, кидавший поднятую во дворе пыль и грязь в стороны и, словно смерч, поднимавшийся в высь, в августовское голубое небо. Только внутри, словно в оке урагана время словно застыло, превратившись в смесь липкой паутины и не вязкого желе. Пошевелиться не удавалось. Рухнул и свернулся калачиком, прижав ладони к ушам, зашедшись безмолвным криком старик Дубровин. Сполз по стене дома в беспамятстве оберфюрер Рейс. Один за одним, вяло, словно в замедленной сьемке падали на колени, а потом ничком лицами вниз советские солдаты у стены. С противоположной стороны, явно менее задетые невероятным вихрем застыли немцы, в отличии от своих противников не терявшие чувств, но потерявшие возможность двигаться.

Кожевников, которого настиг жуткий ужас, и слов для описания, которого он потом так и не нашел, остался стоять на месте. И рад бы упасть рядом с завывавшим Дубровиным, да не мог.

— Ты червь! Ты даже не червь, ты пыль мироздания! — гремело у него в голове, хотелось закрыть уши руками, прижать их так, чтобы больше не слышать этого страшного голоса. Но он рождался не со стороны, а в воспаленном мозгу генерала.

— Я не буду тебе грозить, ты слишком ничтожен для этого. Но запомни мои слова! Если хоть один волос упадет с голов этих людей, ты…нет, ты не умрешь! Есть состояния хуже, много хуже смерти. Вот он, твой полковник, о них знает. Но умрут другие! Умрут все, кто тебе дорог! Умрет твоя жена, твой сын, твоя любовница. Умрут и те, кто дорог для них, вплоть до седьмого колена. Они не просто умрут. Нет в вашем человеческом языке слов, чтобы описать, как они умрут. Поверь, им лучше бы не рождаться, нежели познать такую смерть! Внемли мне и не говори, что не слышал и не знал! Даже если мои люди умрут, не по твоей вине, все что я обещаю, случится. С тобой, с людьми, которые тебе дороги и людьми, которые дороги им. Не будет с сегодняшнего дня у людей, что под моей защитой, более ревностного хранителя, чем ты, генерал. Ты будешь сдувать с них летящий зимой снег и капли летнего дождя. И не думай, что слова мои пустая угроза! Я приду за тобой и твоими близкими. Из глубин вечности и из других миров. И не будет стен, за которыми вы укроетесь от моего гнева. А теперь я хочу, чтобы ты осознал малую долю того, что ждет тебя за ослушание. Познай же смерть!

Существо, бывшее когда-то Юрием Кудашевым, сделало шаг вперед и коснулось пальцем покрытого холодным потом лба Кожевникова. Генерал безвольной тряпичной куклой рухнул на землю. Тут же силы оставили и Кудашева, он зашатался и завалился назад, на руки успевшего подхватить его Сергея Горохова.

Сознание к Юрию возвращалось медленно. Он не видел, как стих вихрь, круживший по двору, как поднимались на четвереньки и жались к забору с ужасом глядящие в его сторону чекисты. Не видел, как дрожащий Дубровин полз в сторону и тянул за ворот бесчувственное тело генерала, пока к нему на помощь не пришли его товарищи. Не видел, как один из унтер-офицеров немцев, бесцеремонно тряс полубесчувственного гауптштурмфюрера Киндлера, что-то втолковывая офицеру. Не видел страха ощетинившихся в его сторону оружием солдат айнзацгруппы.

— На землю… — чуть слышно прошептал он сидевшему на земле и державшему его Сергею.

— Что? — переспросил тот.

— На землю, положи меня на землю… — повторил Кудашев.

Стало сразу легче. Не зря в былинах богатыри набирались сил, прижавшись к матери-сырой земле. Ледяными волнами, которые быстро сменились ласковым теплом, вливалась в него живительная сила. Минуту, другую и Кудашев смог поддерживаемый Гороховым и оберфюрером Рейсом сесть. Тут же что-то бессвязно бормоча, полез к нему, склонившись и заглядывая в лицо, Карл Вигман.

— Право, отстань с расспросами Карл! Не до тебя! — осадил его Рейс.

Неожиданно рядом оказался старый советский полковник. Наверное, из всех присутствующих он быстрее всех пришел в себя.

— Ты его убил? — спросил он.

— Кого убил? — спросил все еще находившийся в прострации Юрий.

— Генерала. — уточнил Дубровин.

Кудашев попытался подняться на ноги, но со стоном опять рухнул на колени.

— Помоги, Сергей. — попросил он.

Встав с помощью Горохова, Кудашев чуть постоял, покачиваясь, потом отстранил милиционера и уже твердо зашагал в сторону лежащего у забора генерала. Пока он шел, от него со страхом пятились все попадающиеся по пути и советские солдаты, и перемешавшиеся с ними немцы. Не доходя немного до тела, он остановился. Чуть постоял молча, покачиваясь с пятки на носок и глядя в открытые глаза лежащего перед ним человека. Не зная, куда деть руки, он сцепил пальцы на ремнях лямок разгрузки.

— Он мертв. — кратко сказал обершарфюрер повернувшись к Дубровину. Старик шумно вздохнул, и провел, по лицу дрожащей рукой.

— И будет мертв, еще минут тридцать или час. Я знаю, ты все слышал, полковник. Я хочу, чтобы вы убрались отсюда, когда он сделает первый вздох. Он уже не будет прежним. Невозможно остаться прежним, побывав… там. И я не знаю, каким он будет. Лучше или хуже. Но он все будет помнить. Хотя, наверное, готов будет отдать многое за возможность забыть.

Кудашев повернулся и, не ожидая ответа, зашагал к своим друзьям. Они, все четверо, стояли, прижавшись, друг к другу, все еще бледные и испуганные. Он взял за руку Машу и почувствовал, что пальцы ее, словно рука трупа, холодны и безвольны. Юрий разжал ладонь, и рука девушки выскользнула из его пальцев.

— Простите меня. Простите меня за то, чему вам пришлось стать свидетелями. Я теперь чудовище в ваших глазах? Ну что же, я стал именно таким. А кем, и сам до сих пор не пойму. И я такой, какой есть, не зависимо от желаний. Если вы откажитесь проводить меня, что ж, я пойму… — сердце ныло от тоски и грядущей разлуки.

— Что ты, — первым пришел в себя Лопатин и ответил за всех, — гостя не проводить, последнее дело. А остальное…, да мы уж и привыкать стали.

Очевидным было, немцам не терпелось покинуть это страшное место ничуть не меньше местных большевиков. Пара казенных холодных фраз, рука под козырек у советских офицеров, вскинутые вверх правые руки немцем, и они разошлись в разные стороны.

Из-под сарая, опасливо выглянул взлохмаченный пес с поджатым хвостом, он, подняв голову к небу, завыл. Тоскливо и страшно. Вместе с ним во двор выбрался маленький котенок. Щурясь от солнца, он затряс головой, избавляясь от приставшего мусора и соломенной трухи.

— Глянь, полковник, тот самый кошак, что в лесу мне встретился. — толкнул локтем в бок командир пограничников, Дубровина. Тот только махнул головой, некогда, мол, не до того… а маленький кот, задрав хвост уверенно отправился к остановившемуся обершарфюреру.

Кудашев присел перед ним и погладил по голове. Кот потерся о его сапоги, поперебирал передними лапами, задрав усатую морду, громко урча и довольно щурясь. Мгновение, другое и он стремглав понесся обратно к сараю. Со стороны минутная обычная ласка человека и животного…

— Ну ты и навел тут шороху, колдун! Наверное, в округе вся живность передохла от ужаса! А мне теперь, где мышей ловить? В лес за полевками бегать?

— Ну ты тоже, не простак, мохнатый! Целый отряд превратил в перепуганное стадо!

— Да, делов-то, но, правду сказать, главный ихний силен оказался…

— Ты тут присмотри за нашими, особенно… Сам знаешь за кем!

— Знаю, знаю… Ты не переживай. Мы тут спуску никому не дадим. Да. От овинника тебе поклон… он после того, как увидал, что ты за Кром, того главаря отправил, проникся к тебе. За бога почитает! Да и к женщине твоей у него теперь…

— Ах ты, мелкий засранец! Что б у тебя язык к заднице прирос, когда вылизываться станешь!

Немцы уходили в сторону опушки леса, ведущей к болоту, а собравшие свое оружие чекисты к оставленным на дороге машинам, унося на носилках бездыханного генерала, с опаской оглядываясь назад.

Рядом с тем местом, где когда-то высился старый обгоревший дуб, Кудашев, поймав мимолетный взгляд оберфюрера Рейса, остановился.

— Пришло время нам проститься, друзья. — он окинул взглядом ставших ему почти родными людей.

— Василий Андреевич. Если бы не вы, я бы так и умер тогда в лесу, пережив беднягу Ролле, хорошо если на сутки. Да и все что вы потом для меня сделали, цены не имеет. Поклон вам земной. — Юрий, поклонился в пояс, коснувшись рукой земли. Выпрямившись, он протянул старому пасечнику руку. Андреич пожал протянутую руку, по щекам мужчина, катились крупные слезы.

Кудашев крепко сжал его руку и, накрыв ее второй рукой, пристально посмотрел Лопатину в глаза.

— Годы твои будут долгими! Будут в них и радости, и горе. Многое вокруг тебя изменится, и ты изменишься. Проснется в тебе голос крови твоих предков и познаешь все, что не успел познать от отца и деда. Прощай Василий Иванович!

Лопатин отступил назад, уже не стесняясь своих слез, вытирая лицо натруженной ладонью.

— Сергей! У меня никогда не было братьев. Но теперь есть. И чувство, что у меня есть брат, будет греть душу всегда!

Мужчины обнялись. На мгновение застыли, не разнимая рук. Все, что хотел сказать ему обершарфюрер, сказано было без слов.

— А вот сестра у меня была! И теперь вновь есть! Леночка, у каждого в жизни своя роль, без твоей помощи, ничего не могло быть, что было!

Он протянул молодой женщине руку, которую она опасливо пожала. Юрий вновь накрыл ее руку своей, и почти сразу отпустил.

— Что тебе сказать? Счастье твое, с тобой рядом! — он посмотрел на милиционера и улыбнулся, — и счастье это, станет еще больше и не будете вы знать горя пока вместе! И помощь вам будет и поддержка, откуда сейчас и не ведаете!

Лена уткнулась в грудь мужу, который обнял ее ласково и гладил по вздрагивающим от рыданий плечам.

Кудашев повернулся к Маше.

— Любимая… — только и успел произнести он. Девушка кинулась к нему на шею и зашептала:

— Ничего не говори, Юрочка, ничего не хочу знать! Ты знай, знай, что я буду тебя ждать! Сколько нужно, столько и буду! Всю жизнь буду ждать…да разве без тебя, это жизнь?!

Они долго стояли обнявшись. Чуть поодаль находившиеся немецкие офицеры начали уже переминаться и смотреть на часы.

Кудашев отстранился от подруги и почти передал ее с рук на руки отцу.

— Дальше не ходите! Прощайте! — он повернулся и, более не оглядываясь, зашагал в лес, а за ним — несколько солдат, не снимающие рук с оружия и то и дело поворачивающиеся назад.

Вот и все, думал он. Хотя разве это все? Это только начало. Он оглянулся по сторонам, ловя напряженные, полные тревоги взгляды своих соотечественников. А чего ты ждал, после того, что устроил во дворе лопатинского дома?

Поляна с кажущимся просто огромным кораблем теперь представлялась вовсе не столь большой. Кудашев никогда не то что не видел таких больших хронолетов, но даже не подозревал о их существовании. Он, задрав голову осматривал эту махину, пока не ощутил всей сущностью тревогу. Молодой человек оглянулся и понял, что окружен со всех сторон хмурыми солдатами СС. Вперед шагнул один из унтер-офицеров айнзацгруппы.

— Обершарфюрер Кудашев, сдайте оружие! — его тон был непреклонен, а взгляд суров.

Изумленный Рейс глянул на стоящего рядом гауптштурмфюрера Киндлера. Тот прошептал, стараясь не смотреть ему в лицо:

— Сам недавно узнал!

— Я специальный представитель рейхканцлера, штурмбанфюрер СС Карл Бюркель, в соответствии с данными мне полномочиями, принимаю командование операцией на себя и требую от всего полного подчинения!

— Это так, все бумаги в порядке, я проверил. — так же негромко сказал оберфюреру Рейсу, Киндлер.

Кудашев, все так же слегка улыбаясь, снял с плеча автомат и протянул ближайшему солдату. Потом неторопливо расстегнул ремни, снял разгрузку с кобурой и подсумками и тоже передал кому-то рядом. А что тут удивляться… заслужил.

Вернер Киндлер смотрел вслед поднимающемуся по ступенькам трапа спасенному бойцу, стараясь восстановить дыхание. Он боялся, дико боялся повторению на этой поляне того же ужаса, которому стал свидетелем во дворе русского крестьянина чуть менее двух часов назад. Трусов в их отряд не брали. В числе чуть менее тысячи человек в Рейхе, Киндлер носил на груди застежку за ближний бой в золоте. Оба железных креста, немецкий золотой крест, шесть ранений и золотой значок за ранения, говорили сами за себя, гауптштурмфюрер, не был трусом. Но сейчас боялся до дрожи в коленях.

— Кого мы везем домой? Монстра? Чудовище? Не проклянет ли нас Фатерлянд за такой подарок? — спросил он, повернувшись к Рейсу, после того, как Кудашев скрылся внутри хронолета. И оберфюрер со стоявшим рядом профессором переглянулись и промолчали.

****

Кожевников пришел в себя совершенно неожиданно. Только что лежал труп трупом на земле у больших колес ЗИЛа, вдруг резко сел, перепугав стоящих рядом с ним солдат. Отряд, собрав с горем пополам боеприпасы, которые немцы особо и не прятали, ждал. Ждал возвращения дюжины пограничников, которых Мельгузов увел за оружием, на то место, где они повстречали фашистов.

Рядом с воскресшим генералом присел встревоженный Дубровин, с изумлением осматривая недавнего мертвеца. Старику сразу бросилось в глаза, что Кожевников действительно изменился. Помолодел лет на пять, почти пропала седина в голове. Ну и дела….

— Коля, ты как? Я спросить хотел… — нетерпеливо заерзал полковник, распираемый вопросами.

Кожевников посмотрел на старика так, что тот захлебнулся всеми незаданными вопросами и замолчал.

— Никогда, ты слышишь, никогда, Дубровин, не спрашивай меня. Ты понял, о чем я… — генерал, поднялся. Чуть постоял, глядя себе под ноги, потом вновь кратко обратился к старику:

— Докладывай!

В Кожевникове чувствовалась какая-то необыкновенная новая сила, не позволявшая спорить с ним или перечить, даже ему, Дубровину.

Стараясь быть, кратким, полковник пересказал генералу все происшедшее за последний час. Тот слушал, чуть кивая головой в такт словам, будто вслушиваясь в то как они звучат. А потом ответил:

— Ждем Мельгузова и возвращаемся. У нас много дел. Ткачук, подай автомат!

Генерал закинул на шею ремень АКМ, поправил оружие и пошел в сторону УАЗа.

На крыльце сидели, обнявшись, Василий Лопатин с дочерью, а на лестнице, двумя ступеньками ниже их примостился Сергей с Леной. После всего случившегося, после напряжений и переживаний последних дней, наступила реакция. Не хотелось, не было сил не то что двигаться, но даже и говорить. Солнце медленно клонилось за дальние деревья, наступал вечер.

— И как мы дальше жить будем? — не выдержала молчания Лена.

— Не знаю, Ленок. Как-то будем. — ответил ей муж.

— У меня там початая бутылка медовухи стоит, может принесть? — спросил Лопатин.

— Нет, дядя Вася, не до этого сейчас — возразил, не оборачиваясь, Горохов.

— То-то и оно…, — согласился пасечник.

— Маша, ты-то, что молчишь? — обратилась Лена к подруге.

— А что мне сказать, — послышался сверху безжизненный голос, — у меня и слов никаких нет. Хочется упасть и уснуть, и чтобы проснуться, а он рядом.

— Вот, девоньки, вот и правильно, идите, ложитесь, утро вечера мудреней, — подхватился Лопатин, — а мы, мужики, посудачим еще немного.

Сил спорить у дочери и Ленки не осталось, да и правда, лечь и забыться, закрыв глаза, — хорошая идея.

Когда за женщинами захлопнулась дверь, Василий спустился на ступеньку к Горохову, сел рядом и достал из кармана мятую пачку «Пегаса», чиркнул спичкой, сломал, достал еще одну и, наконец, прикурил. Протянул пачку Сергею, тот тоже достал сигарету. Некоторое время оба молча курили.

— Я вот что спросить хочу, Серенька, — в опустившейся темноте только вспыхивал огонек сигареты в руке Андреича, — а почто он тебе ничего не сказал? Мне вот напророчил долгие года, Ленке радостей всяких, а тебе ничего…

— Ну почему не сказал, — протяжно выдохнул Горохов, — сказал. Только так, что только я слышал. Много чего сказал. Уходи, сказал, со службы… Не будет покоя. Если верить ему, осталось России-матушке, спокойной жизни всего несколько лет, а потом пойдет все кувырком.

— Ишь ты… — только и ответил Лопатин, доставая из пачки еще одну сигарету.