Глава 4. Железный крест

Плац был не просто чисто выметен, он сиял. Сияли трубы духового оркестра в руках солдат с «ласточкиными гнёздами» на плечах. Сияли орлы в навершиях развёрнутых знамён, сияли парадные сабли, взятые на плечо офицерами. Сияли лица солдат. Три колонны, лётного состава, техников и охраны, затаили дыхание, провожая взглядами сходивших с трибуны офицеров.

Парад… Только в строю, чувствуя локоть товарища и держа равнение в шеренге можно полностью проникнуться этой старой военной традицией. Что парад для гражданского человека?! Странная, глупая традиция, когда одетые в единообразную форму, не обязательно военные люди, идут в ногу, подчиняясь такту диктуемому военным оркестром или просто барабанщиком. Не понять это тому, кто никогда сам не чеканил шаг в парадной колонне, в тот миг, когда сердце наполняется невыразимым чувством торжества и единении с товарищами. Все армии мира, проходят парадным маршем, но наверное только немцы, возвели парад в какое то невыразимое другим народам, особенное торжество духа. Со времён Фридриха Второго Великого, с его прусским печатным гусиным шагом скоростью 75 шагов в минуту. Не одна армия мира не имеет столько военных маршей, которыми гремит медь духовых оркестров!

Все эти чувства единения, гордости и невыразимого восторга переполняли меня, да так что я чувствовал слёзы на горящих румянцем щеках и не стеснялся своих чувств. Только что, я и ещё полдюжины солдат и унтер-офицеров вышли из строя и замерли шеренгой посреди плаца, впереди своих товарищей. Оберфюрер Рейс в парадном мундире с обнажённой саблей у правой ноги, сопровождал к нам от трибуны группу офицеров во главе с группенфюрером Вальтером Вюстом, руководителем «Аненербе».

Вот они рядом. Вюст остановился у правофлангового, что то говорит ему, шарфюрер Кауфман отвечает, но у меня от волнения звенит в ушах, я ничего не слышу. Группа офицеров ближе, ближе, ещё ближе и вот группенфюрер Вюст останавливается передо мной и пристально глядит мне в лицо.

— «Обершарфюрер Кудашев… — докладывает Рейс и запинается, но через мгновение всё тем же уверенным и твёрдым голосом продолжает, — выполняя особое задание командования, получив ранение при аварии хронолёта, сумел получить сведения особой важности и доставить их в расположение германских войск, вступив при этом в бой с превосходящими силами противника».

— «Как вы себя чувствуете, оберфюрер? Я слышал, вас сильно потрепало. Готовы к несению службы?» — участливо поинтересовался Вюст, осматривая меня чуть склонив голову, пытливо, с интересом, словно диковинного зверька в зоопарке.

— «Так точно, господин группенфюрер!» — гаркнул я в ответ, что есть силы выгибая спину и прижимая кисти полусогнутых рук к бёдрам.

Вюст удовлетворённо кивает мне и чуть поворачивается в сторону, незнакомый офицер подаёт ему в руку коробочку, он достаёт из неё что-то, и чуть помедлив, словно примеряясь, закрепляем мне на левом нагрудном кармане.

Отступив на шаг назад, он вскидывает руку: «Хайль Гитлер!». Я чуть срывающимся голосом отвечаю ему тем же. Чуть скосив глаз налево, чувствую, как замирает сердце. Я теперь кавалер «Железного креста» 1 класса, так же как у отца и когда то деда.

По команде, мы возвращаемся на свои места в строю и оркестр, повинуясь взмаху тамбурмажора нашего военного капельмейстера, грянул «Preußens Gloria».

В часть на Гельголанд я вернулся вчера, ближе к вечеру. С утра, перед отлётом из «Альпийской крепости», профессор Вигман имел со мной ещё один очень серьёзный разговор. Вновь я подписывал бумаги о неразглашении и тому подобное. И Вигман и я имели самый при этом серьёзный вид, но оба понимали, что это не более чем глупая формальность. Я побывал в такой передряге и узнал столько, что для сохранения секретности, следовало меня убить, но раз не убили, то выходит, доверяли. Но без знаменитой немецкой бюрократии, никуда. Но формальность, формальностью, а когда старый, вновь ставший пассажирским Не-111, сел на аэродроме нашей базы, словно приливная волна на берег, стремительно прокатился слух о моём возвращении. Я не успел опомниться, как оказался в окружении гомонящей толпы товарищей и к зданию штаба меня практически донесли на руках. Я доложил дежурному офицеру о прибытии, оказался заключённым к крепкие объятия оберфюрером Рейсом, а потом, уже на выходе во двор глядя в горящие любопытством глаза пилотов, техников и инженеров остановился в растерянности.

Их эмоции просто били мне по мозгам, до головной боли, до темноты в глазах, до тошноты. Я не винил их, по сути, я вернулся из небытия. Я был первым за всю историю эксперимента с параллельными мирами, кто потерпел аварию в чужом, неизвестной рукаве реальности, затерялся где-то «среди дерьма динозавров» и не смотря ни на что, умудрился вернуться назад. Врать им не пришлось, все они знали, чем мы занимаемся, но вот правды, даже полуправды, я рассказать не имел права.

Спас меня вновь шеф.

— «Смирно!» — раздалась команда позади.

Рейс прошёл ко мне по стремительно образовавшемуся среди застывших фигур солдат, проходу и подтолкнул меня в сторону казармы.

— «Камераден! Вы что, решили добить моего пилота? Сделать то, что не удалось большевикам? Думаю вечером, он вам расскажет то что сможет, всем, а не каждому по отдельности. Вы все знаете особенность нашей службы, даже я не смогу знать всё, но обещаю, что он сможет, расскажет! А теперь… Все по местам согласно боевому расчёту! Кажется, давно мы не устраивали учений по обороне базы от атаки диверсионной группа противника!»

До казармы я шёл вместе с оберфюрером, торопливо рассказывая, о более чем двухнедельном заточении, проведённом в «Альпийской крепости». А после ужина, всё же пришлось рассказывать о случившемся, о судьбе бедняки Ролле, о том, что я повидал и как выбрался. Большая комната предполётных инструктажей не смогла вместить всех желающих. Поэтому в столовой сдвинули столы вдоль стен и наверное все свободные от службы сотрудники базы заполонили зал.

— «Товарищи! Я не смогу рассказать вам всего! — начал я, до этого обсудив с начальником Базы, а перед этим, с утра с профессором, то что смогу поведать сослуживцам, — но я понимаю, что в моём положении, может оказаться кто то из вас, поэтому постараюсь подробно описать что произошло…»

Что уж там, положа руку на сердце, рассказ мой, лишённый описания ряда очень важных деталей и событий, оказался нескладным и довольно бестолковым. Я иногда запинался, с трудом подбирал выражения и был кажется, весьма косноязычен. Да и как можно было описать происшедшее со мной, не упомянув странного Лопатинского кота, болотных жителей, и метаморфоз происшедших со мной. Но про кота — хранителя семейства Смоленских лесных затворников, я даже в «Альпийской крепости» не упомянул. Но про болотный остров с остатками загадочных строений, рассказывать сослуживцам накрепко запретили уже по прибытии.

Уже заполночь, Рейс приказал расходиться и ошарашил всех, что сегодня в части ожидается приезд высокого командования во главе с начальником «Аненербе» и непосредственно нашего куратора группенфюрера Вюста. Времени остаётся всего ничего, а парадная форма, по его словам, должна будет сиять на нас, как только что отчеканенный рейхспфенниг.

Парад, награждение, торжественный марш, потом праздничный обед, продолжили чествование награждённых. Но я выпив кружку пива, лениво жевал обжаренную колбасу, отстранённо кивая на здравицы под крики «Hoh!» и «Sieg Heil». Перед застольем я имел разговор с группенфюрером Вюстом, в присутствии Рейса и профессора Вигмана. Жизнь моя очередной раз делала резкий поворот. Собственно вполне ожидаемый. В «Альпийской крепости» всё время я старался загнать эти мысли куда-то вглубь подсознания. Наивно было полагать, что после всего со мной происшедшего, всё останется по-прежнему. Будет новый пилот, опять вылеты в подпространство, среди причудливой мешанины цветных струн лей-линий и новые задания. И вот наконец я убедился, что возврата к прежней, привычной жизни не будет.

— «Ещё раз поздравляю, обершарфюрер, с высокой наградой! Вы заслужили её, проявив мужество и отвагу достойную верного сына Германского Рейха! Мы с вами, несомненно, увидимся ещё не раз, а пока… — группенфюрер сделал паузу, повернувшись к Рейсу, — завтра вы получите от своего командира документы на двухнедельный отпуск. Проведите его с семьёй, а потом проследуете к новому месту службы!»

Я не спросил про это новое место службы, только потому, что вытянулся по стойке смирно, перед командующим. Но он неторопливо прошёл к окну штаба, и некоторое время молча смотрел в него. В кабинете Рейса повисло неловкое молчание. Оберфюрер переглянулся с профессором Вигманом. По их лицам я понял, что новость о моём «новом месте службы» для офицеров, такая же неожиданность, как и для меня.

— «Вы, камрад Кудашев, стали очень ценной и значимой фигурой, — прервал наконец молчание группенфюрер, — служба в должности унтер-офицера на этой базе, для вас вчерашний день! После отпуска вам надлежит прибыть в юнкерскую школу СС в Бад-Тельце, но что-то мне подсказывает, что и эта ступень для вас слишком низка. Но… правила, есть правила!»

— «Профессор, проводите меня» — сказал он Вигману и кивнув оберфюреру Рейсу не оборачиваясь направился к выходу. Начальник базы последовал было за ним, но Вигман, сделав ему чуть заметный знак рукой, вышел за Вюстом. Рейс, поняв, что он будет лишним, остался в кабинете со мной.

— «Вот так новости, Кудашев, — он развёл руками, обращаясь ко мне, — впрочем, я бы удивился, не случись чего то подобного!»

Группенфюрер с профессором Вигманом, молча дошли до чёрного «Хорьха», сопровождаемые понятливым адъютантом, отставшим от них на добрых дюжину шагов. Оба, будучи больше учеными, чем военными, кроме всего прочего давно друг друга знали и без посторонних были на «ты».

— «И как он тебе?» — спросил Вигман, не уточняя о ком речь, было и так ясно.

Вюст остановился у машины, достал портсигар и с рассеяным видом стал хлопать себя по карманам. Вид у него был отсутствующий и профессор, по-

давая ему свою зажигалку, подумывал уже повторить вопрос. Но жадно затянувшись и пустив клуб ментолового дыма, группенфюрер ответил.

— «Знаешь… я читал все твои отчёты Карл, и если бы я не знал тебя почти двадцать лет, я бы не поверил, что там говорится о этом парне! Видно, что ему крепко досталось, и не только там, куда он попал, но и по возвращению. Дай тебе волю, ты бы со своими фанатиками-коновалами, его наизнанку вывернул».

— «И тем не менее, всё так как я писал. Там, в ином рукаве, у большевиков, он нагнал на нас жути, а уж на местных и того подавно. А в Альпах, стоило ему произнести несколько слогов на протоязыке, резонанс был такой, что вся стеклянная лабораторная посуда потрескалась или раскололась, выжгло все видеокамеры и скрытые и те, которыми мы его снимали открыто.

— «Ты уверен, что он не опасен?» — прямо спросил Вюст.

— «Вальтер… Я знал его до этого, полёта, и провёл с ним последний месяц. Он изменился. Скорее слово „изменился“ тут не подходит. Более подходящим станет — переродился. Вопрос в кого… Инициация на лицо. Он уже не прежний Юрген Кудашев. Но я ему верю, кем бы он ни был. Я видел его там, я видел, что он остался человеком. Со всеми человеческими качествами. Но границ сил, которые он обрёл, мы до сих пор не знаем. Но он не враг. Более того, у меня просто не хватает слов описать всех перспектив, которые я с ним связываю! А тут, как гром с ясного неба, эта новость о переводе его в военное училище! Зачем?! Почему?!»

Группенфюрер, погасил сигарету, убрал по старой привычке окурок в специальное отделение портсигара и взялся на ручку задней двери автомобиля: «Карл, ты знал моё первоначальное мнение о нём. Я считал что он опасен. Очень опасен и именно потому что непредсказуем. Но во многом благодаря тебе и Рейсу, который был весьма настойчив в своей симпатии к этому парню, пожалуй стоит признять свою не правоту. Живым Кудашев принесёт больше пользы Германскому Рейху, чем мёртвый».

Профессор отвёл глаза, поморщился и подумал потирая переносицу: «Если… если бы у нас, получилось его убить. И будь милостиво к нам Провидение, если бы он уцелел…»

— «И ты даже не представляешь у скольких людей планы на этого молодого унтер-офицера! — продолжал руководитель „Аненербе“, не обративший внимания на гримасы Вигмана, — одно точно, перевод в Бад-Тельце всего лишь, благовидный повод убрать его отсюда, с минимум вопросов у персонала базы. Но это информация только для тебя и Рейса, для всех — Юрген Кудашев, отправится за погонами унтерштурмфюрера в юнкерскую школу».

Утром, меня, получившего все необходимые документы на отпуск, провожали к самолёту, все кто только мог. Я жал крепкие руки, обнимался, старался запомнить лица и глаза людей, с которыми бок о бок я служил более двух лет. Куча добрых пожеланий, надежды встретиться вновь, звучавшие впрочем, довольно фальшиво, наивные и простодушные люди у нас в части как то не приживались.

Отпуск пролетит и что потом? Признаться в мои планы, вовсе не входило терять доступ к системе пространственного-временного перехода и нашим хронолётам. Обещая Маше вернуться за ней, в тот момент, там, в другом мире, это казалось мне таким очевидным, правильным, что я был полон решимости добиться такой возможности. Но я понимал, ни оберфюрер Рейс, ни профессор Вигман и пожалуй даже посетивший нашу базу группенфюрер Вюст, мне помочь не могли. Нужен был уровень повыше, много выше. Ещё вчера, Рейс поведал мне, что все вылеты на ««VRIL-Jager3» оснащённые хрономатрицей, строжайше запрещены до особого распоряжения. Ещё он намекнул, что это «особое распоряжение», будет приниматься на самом верху Рейха.

Научно-исследовательский центр «Н» на Гельголанде, располагал своим небольшим аэродромом, Сто пятьдесят километров до аэропорта Фульсбюттель в Гамбурге, мне предстояло лететь на старом Fieseler Fi 156 Storch С-3, потом на поезде в Тюрингию. Но когда я уже пожав руку и выслушав напутствие Рейса лез в кабину, планы мои стремительно поменялись. Я не поеду домой. Вернее поеду, но не сразу. Я хочу видеть отца! Нам было что обсудить, к тому же он теперь был в курсе моей службы и происшедшего со мной во время последнего вылета. Конечно, далеко не всё он знал, да и руководство Рейха, было вовсе не заинтересовано делиться совершенно секретной информацией с высокопоставленным военным, хоть и союзной, но иностранной державы. Ещё во время полёта, я прикрыв глаза сделав вид что задремал, понял, где сейчас папа. Хотя каких то экстрасенсорных, сверхчеловеческих способностей и не требовалось. Посольство Российской империи находилось в Магдебурге. И если рейхсканцлер Германского Рейха не имел постоянно резиденции после уничтожения Берлина, по российский посол давно обосновался на Берингштрассе в Магдебурге. Если повезёт в воинской кассе с билетом на поезд, то к вечеру буду в Магдебурге. Жаль, нет вариантов с автомашиной. Немецкий автобаны сократили бы путь до трёх часов. Ну поезд, так поезд.

На вокзале мне повезло. Оказалось, что поезд через Ганновер и Брауншвейг, идёт до Магдебурга, всего четыре часа. В военной кассе, дежурный обер-лейтенант с усталым лицом, внимательно просмотрев мои отпускные документы и передал их улыбчивой, чуть пухлой, Wehrmachthelferinnen в сером однобортной кителе с кокетливо заломленной набок пилотке. Девушка, заинтересованно осмотрев молодого унтер-офицера СС с Железным Крестом и чёрным нагрудным знаком «За ранение» томно вздохнула, передавая мне через окошко мои документы с вложенным туда билетом. На мгновения наши руки соприкоснулись и я меня словно ослепила вспышка, как бывает когда смотришь в небо и из за облака неожиданно выглядывает солнце. Её зовут, Герда, а жениха Отто. Он служит в Кригсмарине, акустиком на подводной лодке. Через неделю, их лодка вернётся в Вильгельмсхафен. Не знаю зачем, наверное, в ответ на её улыбку, я прошептал чуть слышно: «Всё хорошо, Герда, через неделю их лодка вернётся домой…»

Я повернулся и вышел из вокзальной комендатуры, а Герда долго, округлив глаза и приоткрыв рот, смотрела мне вслед, потом вдруг залилась слезами. Две другие девушки из вспомогательной службы бросились было к ней, не понимая пока, что это слёзы счастья. Последние четыре месяца, после того как она узнала о своей беременности, более всего Герда боялась что ребёнок не увидит своего отца.

Я улыбаясь шёл по платформе. Скоро полдень, Чисто выметенная, словно отмытая платформа вдоль кирпичной стены с лепниной поверху. Огромные окна-витражи вдоль всего второго этажа. Над большими, двустворчатыми воротами в здание вокзала, под раскинувшими крыльями имперским орлом со свастикой — 1951, год постройки вокзала. Старое здание, как я припоминаю, почти полностью было разрушено при бомбёжках и отстроено заново. Улыбчивые, люди со своими житейскими, такими далёкими от войны делами. Ставший почти мирным, тыловой немецкий город. Со стен спускались чуть шевелящиеся на тёплом, сентябрьском ветерке с моря, двойные полотнища флагов. Один имперско-партийный, красный со свастикой в белом кругу в центре и второй тоже красный со стилизованным белым замком с тремя башнями. Флаг Вольного ганзейского города Гамбурга. Идиллию дополняла какая то лёгкая музыка, в меру громко льющаяся из динамиков на стенах вдоль всего здания вокзала.

Вспомнился вдруг автовокзал Смоленска, напротив которого на невзрачной пятиэтажке вовсю ширь здания тянулся кумачовый транспарант с белыми буквами: «Решения XXV съезда КПСС выполним!» Что за съезд, какие у него решения я так и не узнал, о чём ни капельки сейчас не жалею. Провались он пропадом, вместе с КПСС!

Вдруг нахлынуло чувство тихой, перехватывающей дыхания радости, почти восторга! Я дома! Следи родных мне людей! Я представил себя со стороны и улыбнулся. Стоит целый кавалер «Железного креста» в выходной форме унтер-офицера СС с шевроном «Одал» на рукаве и небольшим чемоданчиком, явно отпускник и улыбается во всё лицо со шрамом. Да, улыбаюсь! Всему миру, свету солнца, свежему запаху йода и морской соли, тёплому ветерку с залива! Я дома! Среди своих!

Только многие мужчины на платформе в военной форме, в большинстве своём, моряки и технический состав люфтваффе. Кто-то под руку с женщинами. Вот Funker — рядовой связист, молодой солдат, наверняка в отличии от меня — уже возвращающийся с отпуска. Он плотно взят в окружение семьёй. Грузный, напыщенно гордый сыном отец в шляпе с пером и с большими усами. Наверняка тоже служивший с начала войны и вернувшийся домой, к семье, в ходе компании по демобилизации старших возрастов. В нём, по манере держаться, издали чувствовался немецкий унтер-офицер. Он и сейчас, с ног до головы окидывал сына строгим взором, но в глазах светилась гордость и отеческая любовь. Кто служил сам, тот поймёт. С таким видом ротный фельдфебель на построении, осматривает строй своих солдат, хмуря брови и кривя рот, но с удовольствием отмечая в душе: «Эх, мои то, какие бравые молодцы!» Мать, в отличии от мужа худенькая, остроносая с заплаканными глазами, держит за руку белобрысого мальчонку лет трёх, в шортиках с помочами, оживлённо крутящего головой и что то лепечущего, дёргая мать за руку и указывая пальчиком на тепловоз стоящий на соседних путях. Матери не до младшего, сердце болит за старшего, уезжающего на войну. Она что то шепчет молодому солдату, то и дело, косясь на мужа, то поправляет ему воротник, то стряхивает какую то, только ей видимую пылинку с рукава кителя. Средний брат, в форме юнгфолька, так же, искренне гордый братом как отец, только без пивного животика. Давно ли я сам был таким восторженным юнцом?! А это сестрёнка, уже не девочка, а скорее юная девушка, обещающая в ближайшие годы расцвести в настоящую красавицу. Не в форме, а в простой блузке и юбке, чуть ниже колен, но со значком BDM на груди. Юная фройляйн, не столько провожает брата, сколько стреляет глазками по сторонам, на молодых мужчин в форме.

Вот неспешно идёт по перону под руку пара. Офицер артиллерист, гауптман, лет тридцати пяти, чуть прихрамывает, припадает на правую ногу, с болезненным желтоватым лицом, под руку с женой. Цвет лица — визитная карточка Африканской кампании с её малярией. И верно, вот на обшлаге кителя чёрно-белая африканская нарукавная лента. Жена — хорошо одетая, стройная дама, немного моложе супруга, в косынке на пышных тёмно-русых волосах. Она настойчиво говорит ему что-то, пристально глядя в глаза, нет-нет оправляя обтягивающую аппетитные формы юбку. Всем своим видом олицетворяет беспокойство и тревогу. Офицер молча кивает её словам, взгляд, обращённый на супругу, полон нежности и любви. Я даже могу представить, о чём она ему говорит. Что бы берёг раненую ногу, негодует, что он сам попросил выписку из госпиталя, хотя нужно было ещё неделю, а то и две, лечиться. Ей не понять мужа-офицера. На фронте у него вторая семья, его товарищи, связь с которыми скреплена кровью и общим великим делом. Хотя, скорее всего, он уже не вернутся в Африку. Получит назначение, в артиллерийскую часть на территории Рейха. Нужно передавать свой богатый боевой опыт новому поколению, которое свернёт шею англо-американской плутократии и их пархатым хозяевам.

Когда же закончится эта проклятая война!?

До подачи поезда на посадку было ещё полчаса и вдруг страшно захотелось кофе. И как я обходился без него там?! Там… Там где остались Сергей с Леной, Василий Лопатин и Маша. Защемило грудь острой тоской. И вот уже нет прежней улыбки и желания обнять весь окружающий мир. Вот уже ветер с залива не кажется ласкающим лицо… Маша, Машенька, любимая. Я вдруг почувствовал, что тоска по далёкой любимой, имеет и физиологическую причину. Опять вспомнил ямочки на щеках улыбчивой служащей протягивающей мне документы с билетом на поезд, поймал восторженный заинтересованный взгляд девушки-подростка провожающей на перроне брата, ещё раз глянул на обтягивающий голубым атласом зад и крепкие голени подруги артиллериста и резко зашагал в вокзальное кофе, надеясь успеть выпить чашечку кофе.

Я успел выпить кофе, как раз в тот момент когда дежурный Deutsche Reichsbahn, с загнутым и скреплённым булавкой правым рукавом форменной куртки ударил левой рукой в станционный колокол, что было не более чем традицией, потому что из станционного динамика раздался, чуть хрипя в динамике голос диспетчера: «Damen und Herren! Express Hamburg — Leipzig, kommt auf dem ersten Gleis an. Das Einsteigen wird angekündigt. Abfahrt des Zuges um 13.00 Uhr» (Дамы и господа! Экспресс Гамбург — Лейпциг, прибывает на первый путь. Объявляется посадка. Отправление состава в 13.00)