Дома наверняка заметили, что со мной происходит что-то странное. От меня часто пахло табаком, и одевалась я теперь подчеркнуто небрежно. А еще я пару раз не ночевала дома, сообщая, что останусь у друзей. Но мать с отцом ни о чем не расспрашивали. Сейчас я думаю, что они просто-напросто боялись услышать то, что я могла бы им сказать. Ну, а тогда я удивлялась, что они молчат, старательно изображая, что ничего необычного не происходит. Это мои-то родители, которые еще недавно звонили мне с вопросами, где я и с кем, стоило мне на полчаса где-нибудь задержаться по дороге из колледжа! С Вардом я встречалась каждую неделю. Так закончился январь, потом февраль... со временем Вард познакомил меня со своим бойфрендом, Криппом. А где-то в середине марта мои новые - точнее, очень старые - друзья решили рассказать мне про "отформатированных". Это наконец-то объяснило мне, почему Вард держался так холодно и настороженно во время нашей первой встречи.
Да, теперь я знала, кого стали называть "отформатированными". Возникни у меня подобное желание - и я даже могла бы рассказать, каково быть одним из них. Но об "отформатированных" почти никогда не говорили. Все, что было как-то связано с этой опасной темой, окружало абсолютное молчание.
Все началось с законов против геев. Автостопщики и неформалы, не желающие признавать общественных порядков, вскоре тоже оказались за чертой закона. А потом туда попали левые, посмевшие вступиться за три первых группы.
Мы были социально-вредной, нарушающей всеобщее спокойствие прослойкой населения, и общество дало понять, что не желает нас терпеть. Нас не хотели видеть. Не хотели знать, что мы все еще существуем.
Много лет назад нацисты истребляли поголовно всех евреев. Нас никто не истреблял - нам всего-навсего заткнули рот. Надо сказать, что наши оппоненты искренне не понимали, чем мы недовольны - ведь в своих квартирах, за закрытыми дверьми, втайне, мы могли бы жить, как нам угодно. Нас лишили только права на открытость и на самоуважение. Для многих это оказалось равносильно праву быть собой.
Тогда и появилось нелегальное движение "Зеленых". Флаг правительства был бело-синим. Флаг социалистов - красным, геев - радужным, а неформалы, вероятно, предпочли бы черный. Во всем спектре цветов только зеленый не принадлежал ни одной партии. Возможно, именно поэтому мы выбрали именно этот цвет. А может, были и другие, более весомые причины, но о них я ничего не знаю, а строить какие-то догадки не хочу.
В первые годы жизни нашего движения, существовавшего уже шестнадцать лет, законы против геев и других антисоциальных элементов издавались массово. Потом их стало меньше. Главным образом из-за того, что тех, кто был готов идти на улицы и подпадать под эти самые законы, тоже стало меньше. Часть людей попала в тюрьмы и за зону изоляции. Другие постепенно приходили к выводу, что вести тихое и незаметное существование все же гораздо лучше, чем и дальше продолжать бесплодную борьбу за те права, которые нам уже не вернуть.
Но оставались - самые упорные. К тому же кое-кто из молодых ребят, взрослевших уже после первых охранительных законов, тоже пополнял ряды движения. Им было проще: они еще не успели испытать на своей шкуре разъедающей, бесплодной горечи этой борьбы. Именно к их числу принадлежала Джей.
Примерно в то же время был принят закон "О принудительном лечении", известный так же как закон Двенадцать-Тридцать шесть. Рассказывают, что систему самого лечения разрабатывали зарубежные врачи, уже давно работавшие над проблемой "исцеления" от гомосексуальности.
После издания закона нарушители общественного порядка и спокойствия, которых, как меня, не удержали первые судимости и штрафы, стали в массовом порядке признаваться недееспособными. Для этого требовалось немного - доказательства, что человек, вопреки чувству самосохранения, вел безнадежную борьбу с правительством, топорная психиатрическая экспертиза, больше напоминающая фордовский конвейер, и подпись (или подписи) кого-то из родных задержанного правонарушителя. Она официально подтверждала их готовность оплатить реабилитационный курс, который следовал за "излечением", и взять на себя все заботы о "больном" на время его полной амнезии. Государство рассудило, что в противном случае гораздо проще и дешевле будет отправлять подобных правонарушителей в тюрьму.
Закон "О принудительном лечении" был принят за два года до того, как меня задержали в третий - и последний - раз, но, тем не менее, я ничего о нем не знала, как и большинство из тех, кого он непосредственно касался. Правительственная газета, где каждый закон должен был быть опубликован до того, как вступить в силу, честно опубликовала и "Закон о принудительном лечении". А Комитет общественного спокойствия при Министерстве безопасности через сеть своих торговых точек выкупил ее тираж, как делалось всякий раз, когда КОСП или Министерство безопасности были не заинтересованы в широком обсуждении какого-нибудь резонансного закона.
Мне кажется, первое время о существовании этого акта знали только те, кто его применял. И, безусловно, родственники тех, к кому он применялся. Но у них были свои причины помалкивать о нем, и, вероятно, даже более серьезные, чем у сотрудников госбезопасности.
Этот закон не только отнимал у нас надежду - но еще и возвращал надежду тем, кто большую часть нашей жизни задавал себе вопрос "За что мне это?.. Почему мой сын (брат, дочь, сестра) не может быть таким, как остальные?!".
Что же, мы и вправду не могли. Но даже прежде - мы этого не хотели.
Со дня публикации "Двенадцать/тридцать шесть" нашего мнения никто уже не спрашивал.
Телефонный номер, который добыл для меня Вард, не отвечал весь день. Я пыталась успокоить себя тем, что Лада на работе или на занятиях, поэтому и отключила телефон, но в голову упорно лезли мысли одна другой хуже. Например, о том, что за прошедший год она вполне могла сменить свой номер. Или переехать в другой город. Или даже...
Стоп, - сказала я себе. Это уже ничем не обоснованная паранойя. Вард довольно ясно дал понять, что Лада не участвовала в наших акциях, а в этом ему можно было верить.
Было уже около шести, когда набранный номер наконец-то отозвался длинными гудками.
- Слушаю, - раздался в трубке совершенно незнакомый голос. В горле у меня внезапно пересохло. Идиотка! Я даже не удосужилась подумать, что я ей скажу...
- Лада? - хрипло спросила я, закрыв глаза. - Это я.
- Кто? - вполне резонно спросили в трубке. Видимо, мой голос тоже сильно изменился. Или просто интонации были совсем не теми. Но прежде, чем я успела что-нибудь сказать, Лада спросила уже совершенно другим тоном - Джей?!
- Да. То есть нет. Она... ее "отформатировали", - быстро произнесла я. Я чувствовала, что, если не объясню произошедшее прямо сейчас, у меня просто не останется решимости продолжить этот разговор. - Я вообще не так давно узнала про нее. Почти случайно - просто встретила старых знакомых. Они кое-что мне рассказали. Еще я нашла альбом... с нашими фотографиями. И попросила друга разыскать твой номер.
В трубке несколько секунд молчали.
- Ты в порядке?.. Тебе есть, где жить?
- Да, я живу с родителями. У меня все хорошо. Ну, не считая памяти.
Мне показалось - или Лада в самом деле с облегчением вздохнула? Знать бы только, отчего. Оттого, что беспокоилась за меня, или, наоборот, боялась, что я попрошу ее о помощи?
Как бы там ни было, голос у Лады стал гораздо суше - видимо, теперь, когда ситуация несколько прояснилась, она вспомнила о нашей ссоре (вспомнить бы еще, в чем она заключалась, эта ссора!).
- Ясно. И чего ты хочешь от меня?..
- Мы можем встретиться? Я хочу понять, кем была раньше. Друзья уже рассказали все, что знали. Но этого недостаточно.
Лада молчала. Пауза затягивалась.
- Слушай, я даже не знаю, из-за чего мы расстались, - добавила я, немного погодя.
- А это важно? - отрывисто прозвучало в трубке.
Мое горло сжало странным спазмом.
- Да.
- Допустим, - неохотно согласилась Лада. - Ну, тогда... ты помнишь "Кофе-паб"? Скорее нет. Тогда записывай... - Она продиктовала адрес.
Оглянувшись в поисках листка, я ничего не обнаружила, и, подхватив забытый карандаш, накарябала адрес прямо на кухонных обоях. Думаю, именно так бы поступила Джей. Вот только у нее бы не дрожали руки... ну, по крайней мере, я так думаю.
Лада тем временем сказала:
- Можем встретиться там через час.
- Нет! - встрепенулась я. - Пожалуйста, попозже. Я сейчас не в городе...
Точнее, в другом городе.
- Ах, да... Тогда встретимся в девять. Если опоздаешь, буду ждать внутри.
Она разъединилась. Я бросила трубку на журнальный столик и задумалась, что означало это странное "ах, да". Может быть, Лада знает, куда переехала моя семья? И время встречи - именно такое, которое могло мне потребоваться, чтобы сесть на электричку и доехать до столицы.
Что ж, по крайней мере, она согласилась со мной встретиться.
В названный Ладой "Кофе-паб" я вошла только в девять двадцать, изрядно поплутав по привокзальным улицам. Не знаю, умела ли Джей ориентироваться на местности, но если да, то это качество точно исчезло вместе с ней.
Лада заняла исключительно удобное для разговора место в дальнем зале, где никто не мог бы нас услышать. Посетителей в кофейне вообще было немного, а уж в этом закутке других гостей не оказалось вовсе. Но я все же испытала минутное разочарование, увидев, что на маленьком столе нет пепельницы. За последние недели я успела заново привыкнуть к сигаретам, и даже сейчас, войдя в кафе, вертела в пальцах зажигалку.
Лада поздоровалась со мной кивком, как будто мы расстались всего пару дней назад. Лицо у нее было замкнуто-спокойным. Она выглядела почти так же, как на фотографиях - только русые волосы немного отросли. Не знаю, что сказала бы об этом Джей, а мне эта прическа нравилась гораздо больше. Только вряд ли та, прежняя Лада смотрела на меня таким чужим и отстраненным взглядом.
Что же все-таки у нас произошло?..
Я попросила девушку-официантку принести мне кофе с карамелью и имбирное печенье - главным образом, чтобы она ушла, а не стояла здесь, навязчиво рекомендуя мне какой-нибудь десерт.
- О чем ты хотела поговорить?.. - спросила Лада.
Больше всего мне бы хотелось ответить "о нас", но что-то в лице Лады не позволило мне выговорить это слово.
- Мне хотелось бы узнать, когда мы познакомились... и почему расстались.
Она кивнула, покосившись на зажигалку, которую я положила перед собой на стол, и начала рассказывать. Оказывается, мы познакомились в Сети, когда мне было шестнадцать, а ей - семнадцать лет. Довольно скоро встретились вживую, быстро стали лучшими друзьями, а потом... ну да, потом все было, как в сопливых девичьих романах. Абсолютное взаимопонимание. Почти каждодневные встречи. Иногда я неделями жила в ее квартире, а иногда, наоборот, она на некоторое время поселялась у меня. Родители старались притвориться, что мы просто лучшие подруги. По большому счету, нас это устраивало. Если же мы все-таки вынуждены были разъезжаться по домам, то обыкновенно до утра общались через сеть, и заспанные, с мутной и тяжелой головой, тащились на занятия. Все это Лада пересказывала мне очень спокойно. Если даже ей и было грустно вспоминать об этом, то она никак не выдала своих эмоций.
- Ты всегда любила что-нибудь такое... экстремальное, - сказала Лада, и мне показалось, что она просто нашла какой-то эвфемизм взамен другого слова, которое вертелось у нее на языке. - Бывала на нелегальных вписках, общалась с автостопщиками, посещала запрещенные концерты. Но все стало еще хуже, когда ты начала ходить на акции "Зеленых". Ты все-время где-то пропадала. Занималась непонятными делами, помогала людям, о которых я почти не знала. И которые, если на то пошло, были мне крайне неприятны.
- Почему?..
Лада едва заметно усмехнулась.
- Как тебе сказать... Было в них что-то подростковое. Самоуверенные, резкие и в то же время слишком инфантильные. Каждый второй считал себя борцом за справедливость - только потому, что выходил на улицу махать зеленым флагом. Я не спорю, это смело. Но должны существовать какие-то другие способы. А они даже не пытались их искать. У меня часто создавалось впечатление, что им нравилось делать то, что они делают - и то, КАК это делается. Они получали удовольствие от своей войны. Про быт я вообще не говорю. Всю ночь пить пиво и петь под гитару, а потом улечься прямо на полу - это считалось почти нормой. А вот простыни и чистая одежда - это называли буржуазным. Ну, тебе-то они нравились. По правде говоря, ты уделяла им гораздо больше времени, чем мне. На самом деле, ты всегда была очень принципиальным человеком. Я не могла не уважать тебя за это, но... но то, что ты начала делать под конец, было похоже уже не на принципиальность, а на глупую браваду.
Лада допила свой кофе. Блюдце странно тренькнуло, когда она поставила назад пустую чашку, и я вдруг со странным удивлением заметила, что пальцы у нее слегка дрожат.
- Я поняла, что для тебя эта война всегда будет важнее нас двоих. Все, что ты говорила о любви, было только словами. Все твои поступки говорили о другом - о том, что для тебя не существует никакого "мы". Есть только ты и твоя личная война. И ты не согласишься отказаться от нее, чем бы это ни обернулось для людей, которые... ну, скажем так: которым ты на тот момент была небезразлична. В конце концов, это было обыкновенным эгоизмом, но, если я начинала говорить тебе об этом, ты доказывала, что, наоборот, заботишься совсем не о себе. В конце концов, мне стало ясно, что ты просто не желаешь меня слышать. Тогда я сказала, что нам лучше разойтись. Я не хотела принимать участие в том, что с тобой случится дальше. А о том, что это обязательно случится, ты тогда знала не хуже меня. Наша сегодняшняя встреча - лучшее свидетельство того, что я была права.
Лада немного помолчала и спросила:
- Я ответила на твой вопрос?
- Д-да. Пожалуй, да, - растерянно пробормотала я.
- Тогда, наверное, нам нужно попросить принести счет.
Я вздрогнула. Как "счет"? И это все?!
- А... да, конечно. Я сейчас схожу за официанткой. Но... как думаешь, мы бы могли как-нибудь встретиться еще раз?
- А зачем? - странно бесцветным голосом спросила Лада.
Действительно - зачем? Что она может думать о моих мотивах, если спустя год после нашей последней встречи, ничего толком не зная ни о ней, не о себе, я приезжаю в другой город и хочу увидеть ее снова? Ладно, предположим, я всего лишь собираю информацию о своем прошлом. Но она уже все рассказала. Может быть, она восприняла мою идею о второй встрече как флирт? Если и так, то было видно, что ее это совсем не радует. Возможно, она предпочла бы больше никогда меня не видеть. Ну а мне... а мне слишком больно было отпускать эту единственную подлинную связь с моим недавним прошлым.
Ничего подобного мне не почувствовать ни с Вардом, ни наедине с моим фотоальбомом. Только с этой необычной девушкой с зеленовато-серыми спокойными глазами. Мучаясь от невозможности хоть как-то передать это словами, я пустилась в сбивчивые объяснения.
- Я понимаю, как тебе может быть неприятна сама мысль о Джей. На твоем месте я бы тоже вряд ли захотела с ней встречаться. Но ее, по сути, больше нет... Она исчезла вместе с моей памятью. Остался совершенно другой человек. Ты только не подумай, что я чего-нибудь от тебя хочу, или рассчитываю на восстановление наших тогдашних отношений. Но, по крайней мере, мы могли бы... просто пообщаться.
Губы Лады искривила горькая улыбка.
- Знаешь, а ведь ты не так уж сильно изменилась. Та же поразительная неспособность понимать, что чувствуют другие люди. Нет. Прости, но нам точно не следует общаться. Даже просто видеться не следует.
Скрипнуло кресло. Я потерянно следила, как она аккуратно отсчитывает деньги за свой кофе, а потом засовывает руки в рукава своего клетчатого тонкого пальто. Мне хотелось окликнуть Ладу, попросить ее не уходить вот так... по крайней мере, не заканчивать наш первый - или все-таки последний? - разговор на такой неприятной ноте. Но мной овладело странное оцепенение, и я продолжала сидеть молча, вертя в пальцах зажигалку.
Уже собираясь уходить, Лада все-таки посмотрела на меня, и на ее лице внезапно отразилось колебание.
- То, что я только что сказала... это, разумеется, не значит, что ты не можешь на меня рассчитывать, - заметила она внезапно. - Если случится что-то серьезное, или тебе понадобится помощь - позвони. Но просто так, без повода - не нужно.
Я кивнула, мысленно гадая, что же могут означать ее последние слова. Она действительно считала, что обязана мне помогать? Или, может быть, ей просто стало неудобно, что она выплеснула всю свою обиду, предназначенную Джей, не на нее, а на меня, - то есть, по сути, все-таки другого человека - и ей невольно захотелось как-нибудь смягчить эффект от своих резких слов?.. Узкое серое пальто в последний раз мелькнуло у двери кофейни, и Лада исчезла. На мгновение мне даже показалось, что ее и вовсе не было, а весь наш разговор был всего лишь плодом моей фантазии - точно таким же, как десятки предыдущих разговоров.
Одна беда - в отличие от этого, они, как правило, заканчивались хорошо.
Было уже довольно поздно, и в последней электричке, на которую я все-таки успела, людей было очень мало. Помимо меня, в вагоне оказался только парень с плеером, который, сгорбившись, дремал на угловой скамье. Я устроилась на другом конце вагона и угрюмо уставилась в окно. Смешно сказать, несколько месяцев назад позднее возвращение заставило бы меня здорово понервничать. Возможно, я бы даже позвонила папе и попросила его встретить меня на вокзале. Кажется, с тех пор прошла целая жизнь... Мне казалось, что внутри у меня что-то надломилось, и оттуда вышло все тепло, оставив только ощущение саднящей пустоты. Не знаю, как описать это чувство лучше.
Когда я все-таки доехала до города, давно перевалило за полночь. Вокзал был совершенно пуст. Я шла через просторный вестибюль, залитый мертвым белым светом, навевающим невольные ассоциации с больницей, где меня лечили после "автокатастрофы". Темные стеклянные двери в противоположном конце зала отражали девушку в осенней черной куртке и нелепых мешковатых джинсах, идущую мне навстречу. В первую секунду я подумала, что это какая-то опоздавшая на электричку пассажирка, потом опознала свое собственное отражение - а еще через несколько мгновений поняла, что эта девушка все же была не мной, а Джей. Это была ее осанка и походка, ее выражение лица. По коже побежали мурашки. В этом было что-то странное, почти пугающее. Этот образ - мой и вместе с тем совсем не мой, это неотвратимое движение навстречу...
Во рту пересохло. Между нами оставалось меньше десяти шагов. Потом шести. Пяти... Я видела в глазах у Джей то же исступленное напряжение, которое испытывала в тот момент сама.
Три шага. Два.
Я протянула руку и коснулась отражения в двери. Клянусь, в тот момент мои нервы были так напряжены, что на какую-то секунду я почувствовала вместо гладкого, холодного стекла тепло чужой ладони.
А потом мир раскололся на две части - ДО и ПОСЛЕ.
Почему-то ярче всего вспомнился последний вечер перед акцией. Той самой, возле здания суда...
Часам примерно к десяти сидеть в квартире сделалось невыносимо. Я пошла в ближайший магазин, купила там бутылку "Черного барона" - самого дешевого сухого красного вина - и вместе со своей добычей вышла в терпкие августовские сумерки, направившись в сторону сквера, чудом уцелевшего среди высоток из бетона и стекла.
И этот сквер, и старая скамейка, затерявшаяся среди старых тополей, смотрелись по-домашнему уютно. Скамейка была низенькой и жесткой, но сидеть на ней было удобно. Я даже подумала, что с удовольствием осталась бы здесь до утра... Вино я пила прямо из горлышка, и в голове шумело все сильнее. Но своей главной цели я добилась - от воспоминаний о последнем разговоре с Ладой уже не хотелось выть.
А еще - мне стало совершенно безразлично, что с нами случиться завтра, после акции.
Казалось, полицейский материализовался из сгустившихся вечерних сумерек. Я вяло покосилась на него, и сразу опознала сухощавую фигуру нашего квартального. Вина в бутылке оставалось меньше половины, и сейчас меня, наверное, не напугал бы даже ночной рейд "пятнистых". А квартальный надзиратель - и подавно. Этого невысокого мужчину с коротко подстриженными, чуть седеющими волосами и абсолютно блеклой внешностью я знала уже много лет. И не только потому, что он жил в соседнем доме.
Квартальный меня тоже, разумеется, узнал.
- Совсем сдурела?.. - спросил он сердито, попытавшись отобрать бутылку "Черного барона". Я отнюдь не собиралась ее отдавать. Пытаясь дотянуться до бутылки, надзиратель схватил меня за руку - но тут же разжал пальцы, будто бы нечаянно обжегся.
Наше с ним знакомство началось в городском парке, прилегавшем к моему району. В парке были детские аттракционы и вполне приличный роллердром, из-за которого я, собственно, туда и ходила. Мне в то время было лет четырнадцать-пятнадцать, и экстремальное катание было одним из главных удовольствий в моей жизни. Не проходило и недели, чтобы я не освоила какого-то очередного трюка и чего-то себе не разбила. Но серьезных травм у меня, как ни странно, не случалось.
Самое забавное, что в тот день я даже не собиралась делать ничего особенно опасного. Колено у меня еще не зажило с прошлого раза, и мне хотелось просто покататься. Безо всяких фокусов. Но на огороженную невысокими барьерами дорожку роллердрома, круто забирающую вниз, выбежал ребенок лет, пожалуй, четырех - в тот момент я даже не успела разглядеть, девочка это или мальчик. Я просто с ужасом почувствовала, что ни за что в жизни не смогу остановиться за оставшиеся несколько секунд. И, вместо того, чтобы вписаться в поворот "винтовой горки" роллердрома, махом перепрыгнула через барьер. Падать мне пришлось метров с полутора, не больше, но внизу, к несчастью, был асфальт. Боль показалось ослепительной, как вспышка режущего белого света. Я сломала руку (как позднее выяснилось, в двух местах), окончательно добила уже поврежденное колено и ободрала себе всю щеку. (Надо было видеть, как я выглядела несколько дней спустя, когда мать, свято верившая в старые проверенные средства, все-таки преодолела мое бурное сопротивление и пустила в ход зеленку).
Скорую мне вызывал отец той самой девочки, которую я умудрилась все-таки не сбить. Ревущую дочку забрала домой его жена. А сам мужчина в это время помогал мне подняться на ноги и, опираясь на него, доковылять до ближайшей скамейки. Вид у него при этом был такой, как будто бы он опасался, что я прямо тут, на месте, отдам концы. Мало того - когда машина все-таки приехала, он поехал со мной в больницу. Так, как будто это было чем-то само собой разумеющимся. Врачи, должно быть, приняли его за моего отца, и никаких вопросов задавать не стали. Я к тому моменту уже знала, что мой неожиданный помощник - полицейский, наш квартальный надзиратель и вдобавок - мой сосед. Надо сказать, на тот момент меня это не слишком впечатлило. Никаких причин недолюбливать служителей правопорядка у меня в то время еще не было. Я и представить себе не могла, что через пару лет окажусь на "особенном контроле" и должна буду еженедельно являться к надзирателю по своему району. И тогда это случайное знакомство в парке окажется очень важным, потому что от характеристик, которые будет писать мне этот бесцветный человек, будет зависеть очень многое... вплоть до решения о моем направлении за "зону изоляции".
Свой прыжок через барьер "винтовой горки" я всегда считала просто рефлекторной реакцией испуганного человека. Но квартальный видел это несколько иначе. Он неоднократно повторял, что если бы я не решилась на этот отчаянный поступок, неизвестно, чем бы кончилась та давняя история. И что, в конечном счете, во всем виноват именно он, так как не уследил за своей дочерью.
Когда он говорил об этом, я не спорила. Во-первых, потому, что из всех полицейских этот был, пожалуй, единственным, кто никогда не вызывал у меня раздражения. Работу он, конечно, выбрал мерзкую, но человеком был, по сути, неплохим.
Была и более рациональная причина с ним не спорить. Если человек, который пишет тебе ежегодную характеристику, считает, что он чем-нибудь тебе обязан, это исключительно удобно. Ну, вы понимаете.
- Вставай. Пойдешь со мной, - сказал квартальный.
Голос звучал как будто бы издалека. Все-таки полбутылки - это много...
Я лениво осклабилась.
- Куда? В участок?
- Нет. До дома провожу.
- До дома я сама дойду. Попозже. Но за предложение - спасибо.
- Хватит придуриваться, - разозлился надзиратель. - Поднимайся. И отдай мне эту дрянь.
Ага, сейчас.
- Ладно. Не хочешь по-хорошему - значит, пойдем в участок. Оформлю обычный привод, раз ты других слов не понимаешь.
Я даже не шелохнулась. Еще несколько секунд он делал вид, что ждет, пока я встану. В тот момент мне было даже любопытно, что он скажет. Вообще - на фоне остальных событий моей жизни этот эпизод казался до смешного незначительным. Несколько часов назад я окончательно рассталась с Ладой. Завтра вечером, возможно, навсегда лишусь свободы. Рядом с этим наше препирательство из-за бутылки "Черного барона" начинало выглядеть как минимум нелепым.
Он еще чуть-чуть помедлил.
- Слушай, ты сама-то понимаешь, что творишь? Распитие спиртных напитков в публичном месте...
- Мелочь, административка, - возразила я небрежно. Просто чтобы его немного подразнить. Квартальный мигом клюнул на наживку и сурово сдвинул брови.
- Для кого другого - административка, а конкретно для тебя - последняя "палочка" в досье. Даже две сразу. Еще и неподчинение сотруднику полиции. Может, тебе напомнить, что о каждом твоем правонарушении я должен в обязательном порядке докладывать в КОСП?.. Своего ума нет - так хоть других не подставляла бы своими выкрутасами. Мне-то ты что теперь прикажешь делать?
- В каком смысле?
- Да в прямом. Или ты думаешь, что я хочу, чтобы тебя отправили в колонию?
Я чуть заметно усмехнулась.
- Ну, значит, не докладывайте.
- Дура, - в сердцах высказался он. - Я-то, может, и не доложу. Вот только ты с подобным поведением все равно там окажешься.
"И даже раньше, чем ты думаешь" - мысленно согласилась я, впервые за все время нашего знакомства перейдя на "ты" - о чем мой собеседник, впрочем, так и не узнал. - "Когда ты говоришь о моем безрассудном поведении, которое однажды приведет меня в тюрьму, ты подразумеваешь, что это может случиться со мной через месяц, или, может быть, через полгода. Или даже через год. Но я-то знаю, что это случится завтра".
Я невольно покосилась на часы. 00:02
Значит, уже сегодня.
Дождавшись, когда полицейский, махнув на меня рукой, ушел из сквера, я неловко встала со скамейки. Может быть, и хорошо, что я не стала допивать вино. Недоставало только заплетающихся ног и мутной головы наутро.
Пора было возвращаться. По дороге я сунула в урну недопитую бутылку. Небось завтра дворники напишут тому же квартальному донос, что кто-то ночью пьянствовал на лавочке под тополями. И тогда он успокоится, поняв, что я без приключений добралась до дома, не наткнувшись по дороге ни на хулиганов, ни - что, в своем роде, еще хуже - на какой-то из отрядов добровольческой дружины, охраняющей порядок в городе.
Правда, долго радоваться ему не придется - через сутки в его отделение придет запрос из КОСПа.
Мне вдруг показалось, что я только что была на собственных поминках. По спине пополз противный холодок.
Дверь нашей городской квартиры я открыла очень тихо, чтобы не разбудить мать с отцом. Если они проснутся, то начнут расспрашивать, где я была, и что я собираюсь делать завтра. Этого мне совершенно не хотелось. Видимо, недаром Лада говорила, что я не умею врать...
Проигнорировав неубранную с прошлого утра постель, я села за письменный стол и пододвинула к себе тетрадь. Обычно я писала каждое стихотворение несколько суток, долго и мучительно подыскивая рифмы или подходящие эпитеты. Но сегодня - то ли из-за хмеля, все еще бродившего в моей крови, то ли из-за острого, мучительного страха, все-таки пробившегося через мою странную апатию, все было по-другому. Мне казалось, что кто-то толкает меня под руку. Строки торопливо наползали друг на друга, вкривь и вкось ползли по белому тетрадному листу. Стих выходил неаккуратным, рваным, совершенно не таким, как я привыкла. Но мне было наплевать.
Все проходит, - сказал мой друг.
Выцветают узоры слов,
Жизнь течет, замыкая круг,
Размывая твою любовь.
Но и та, что еще жива - вдруг придется не ко двору.
Перетянется тетива.
Все, кто любит тебя - умрут.
Все, кого ты любил - давно
Нелюбимы и не нужны.
Выжди время. Спустись на дно,
в зыбкий мир на краю войны.
В мокрый снег, в паутину сна
От апреля до ноября -
Словно близость дается нам,
Чтоб учиться ее терять.
Словно это и вправду так,
Словно ты пообмял бока, и, смирившись, танцуешь в такт,
И фальшивишь не вдрызг, -
слегка.
Мир ломал не таких, как ты, а сильней и мудрей стократ.
Здесь летели в огонь листы, выпил яд не один Сократ,
Были редки слова с ценой
И невзятые города...
Да, все так, только кто виной?
Уж не мы ли?... Прошу: когда
Чтоб узнать, что ты смеешь сметь
Стихнет гулкий и темный зал,
Просто пой - про любовь и смерть,
Глядя той и другой в глаза.
Отбросив ручку, я еще раз прочитала только что написанное. Перечеркиваний на листе было совсем немного - мне и вправду никогда еще не писалось так просто и легко. Стоявшие на тумбочке часы показывали час. Если предположить, что путь до дома занял у меня минут пятнадцать-двадцать, то за столом я просидела где-то полчаса. На краткое мгновение возник соблазн переписать стихотворение и утром прикрепить его магнитом к холодильнику, как в школе, когда мать с отцом просили писать им записки, куда я пошла и у какой подруги собираюсь ночевать. Но я сразу отбросила эту нелепую идею. Невозможно объяснить в одном стихотворении все то, что не сумел за столько лет.
Я вырвала лист из тетради и сложила его вдвое. Потом еще вдвое.
Взяла с полки свой фотоальбом, нашла в нем снимок, где мы целовались с Ладой, и засунула бумажку за него.
Ну вот и все.
Я еще не успела подписать свой протокол, когда допрашивающего меня лейтенанта вызвали к начальству. Отсутствовал он довольно долго, а разглядывание лежащего передо мной листка успело надоесть мне уже в первые минуты. Потом мне не оставалось ничего другого, как считать узоры на обоях и прислушиваться к приглушенным голосам за стенкой - ничем другим заниматься в этом кабинете было невозможно. Чувствовала я себя весьма паршиво: возбуждение, нахлынувшее на меня во время нашей акции, давно рассеялось, и на душе у меня было тяжело и мутно. Так что я почти обрадовалась, когда в кабинет ввели еще одного задержанного - пепельноволосого, коротко стриженого человека лет, должно быть, сорока. Сидевший за вторым столом сержант при виде него встрепенулся - тоже, видимо, скучал без дела. Взяв измятый паспорт вновь прибывшего, он начал переписывать все сведения на лежавший перед ним листок бумаги. Дойдя до листка с пропиской, он выразительно прищелкнул языком и откинулся на спинку стула вальяжным жестом человека, хорошо проделавшего основную часть своей работы.
- Где вы живете? - спросил он у пепельноволосого.
- Где придется, - лаконично отозвался тот.
- То есть вы нарушаете законы о прописке, - отметил сержант с явным удовлетворением. - Вдобавок, вы даже не потрудились встать на временную регистрацию, приехав в этот город. Прочитайте протокол.
Мужчина взял листок и пробежал его глазами. И устало произнес:
- Молодой человек, не знаю, как там вас по званию... "регистрация" пишется через "и", а "не" с глаголом всегда следует писать раздельно. Я исправлю, если вы не возражаете.
Я прикусила губу, чтобы не ухмыльнуться. В протоколе, составленном на меня саму, любые знаки препинания отсутствовали в принципе, зато ошибки попадались в каждом втором слове. Другое дело, что мне бы и в голову не пришло пререкаться с допросившим меня лейтенантом из-за такой ерунды - я к этому давно привыкла. Грамотных среди работников полиции то ли не было вовсе, то ли они никогда не занимались черновой работой вроде составления подобных протоколов.
Молодой сержант, надо отдать ему должное, нимало не смутился. Даже растянул губы в улыбке, попытавшись обратить все в шутку.
- У меня с начальной школы была тройка по литературе.
Пепельноволосый посмотрел на него поверх протокола, который по-прежнему держал в руках, и удивительно серьезно отозвался:
- Вам завысили.
На этот раз маневр с прикушенной губой мне не помог, и я довольно громко хрюкнула.
- ...Так, теперь распишитесь здесь, - заметил полицейский несколько поспешно, придвигая ему еще один лист. - Это уведомление, что вы задержаны на десять суток.
- А я что, задержан? - слегка удивился мой сосед. - Зачем вам это?
- Мы должны проверить, не находитесь ли вы под следствием за какие-то другие правонарушения.
- Но почему на десять дней? У вас же есть компьютерная база. Вряд ли подобная проверка займет больше трех минут, - сказал "подозреваемый". Я посмотрела на него с невольным интересом. Обычно все задержанные делились на две группы - одни попадались в первый раз, пугались и заискивали перед полицейскими, другим, по сути, было уже нечего терять, поэтому они оттягивались по полной, начиная, как это обычно называется, "качать права". Надо сказать, что результат для первых и вторых был совершенно одинаков, так что я не видела большого смысла быть предупредительной с полицией. Но этот человек вел себя очень необычно. Не заискивал и в то же время не пытался возмущаться, возражая полицейскому так равнодушно, словно речь шла о каком-то скучном деле, результат которого был ему хорошо известен наперед. И это поневоле вызывало любопытство.
- К сожалению, вы отказались пройти дактилоскопию, - со злорадством возразил сержант. - Проверить вас по базе невозможно.
Задержанный задумчиво смотрел на него через стол.
- Да, моих паспортных данных и сделанных вами фотографий, очевидно, будет недостаточно для опознания.
Лицо сержанта потемнело.
- Хватит умничать, - процедил он. - В участке вы все из себя невинно пострадавших корчите. Что ж ты тогда при виде патруля тут же намылился сбежать? От слишком чистой совести?..
Это было уже слишком. Я ненавидела, когда сотрудники из КОСПа начинали обращаться с кем-то из задержанных на "ты", с этаким барским превосходством. А поскольку что-нибудь подобное происходило регулярно, я успела накопить солидный опыт в том, что можно говорить в подобных случаях. Вот и сейчас, хотя все это меня совершенно не касалось, я почти готова была вмешаться в их разговор, чтобы поставить полицейского на место. Но оказалось, что чужая помощь моему соседу ни к чему. Не отрывая пристального взгляда от сержанта, он вполне спокойно сообщил:
- В этой стране чистая совесть - вообще большая редкость. Разумеется, если не брать в расчет сотрудников полиции и КОСПа. У вас совесть всегда белая, нарядная и накрахмаленная. Вы ей никогда не пользуетесь.
У меня чуть не отвисла челюсть. Мне случалось слышать, как сотрудников полиции ругали совершенно непристойными словами, но все эти выкрики казались - да и были - лишним доказательством нашего абсолютного бессилия. Тогда как здесь...
Нет, положительно, этот мужчина начинал мне нравиться.
Сержант тут же забыл, что первым перешел на личности, и в раздражении хлопнул ладонью по столу.
- Я не собираюсь выслушивать оскорбления от алкаша и тунеядца!
- А с чего вы взяли, что я тунеядец? - сухо отозвался мой сосед. - Я много лет преподавал историю, пока начальство меня не уволило, а государство не лишило права работать в университете или вообще любых учебных заведениях. Только за то, что я посмел не согласиться с исключением моего аспиранта-гея.
После такого заявления сержант уставился на собеседника с тем пошлым любопытством, которое было мне вполне знакомо. И от которого, кстати сказать, меня всегда тошнило.
- А что, вы сами?..
- Нет. На тот момент я был женат... Если вы прочитаете ваши бумаги, вам будет намного легче обходить такие деликатные вопросы.
Этот не особенно замаскированный упрек в бестактности дошел даже до недалекого сержанта. Он раздраженно сдвинул брови.
- Ну, а если вы были женаты, чего ради вам понадобилось в это лезть?
От этого вопроса пепельноволосый рассмеялся, а потом закашлялся. Курильщик, - сразу же определила я. Самое меньшее - полпачки в день. Курилка здесь наверняка имеется... может, и повезет как-нибудь встретиться после допроса.
- Great minds think alike... - заметил мой сосед, откашлявшись. - Именно то же самое, что вы сейчас, сказала моя бывшая жена. Возьмите, вот ваше уведомление.
Следователь сердито сгреб бумагу и, не глядя, сунул ее в стол.
- Можете быть свободны, - буркнул он, но, вовремя углядев в глазах седоволосого насмешливые искорки, поправился:
- Выйдите, вас проводят в камеру.
- Простите, а нельзя сначала где-то покурить? - довольно вежливо осведомился пепельноволосый. Я с удовольствием отметила, что не ошиблась.
Сержант поморщился, однако выглянул за дверь и поручил слоняющемуся по коридору полицейскому проводить задержанного в уборную. Упускать подобный шанс было нельзя. Конечно, если бы я напрямую попросила разрешения пойти туда одновременно с другим арестантом, мне в жизни не позволили бы это сделать. Но, по счастью, я неплохо представляла, как решать подобные вопросы, и поэтому с самым невинным видом попросила у сержанта:
- А когда они вернутся, можно мне тоже сходить? Пожалуйста.
- Вы думаете, нам тут делать нечего, кроме как водить вас всех туда-сюда? - праведно возмутился он. Я постаралась придать своему лицу самое умоляющее выражение, и полицейский буркнул - Ладно, но тогда пойдете с ними. Ничего страшного, вдвоем покурите. А вообще бросайте, это вредно.
"Вредно быть безмозглым и самодовольным идиотом" - мысленно парировала я. И кивнула.
- Обязательно!..
Пока мы шли по коридору, я успела мельком посмотреть в окно, выходившее на внутренний двор. Там росло несколько деревьев и прохаживались люди в синей форме. Даже если и удастся каким-нибудь образом туда попасть, наружу ни за что не выбраться. Ну что ж, по крайней мере, у меня будет минуты две, чтобы поговорить с этим седоволосым. Я не сомневалась, что он человек довольно опытный - а значит, должен был понять, зачем я напросилась с ними, хотя запросто могла бы покурить после допроса.
В крошечной уборной еле хватило место на двоих. Курили здесь, похоже, часто - запах дыма висел сильный, как в настоящей курилке. Пепел и бычки, по-видимому, стряхивали прямо в унитаз.
Щелкнула зажигалка. Первую пару мгновений мы оба молчали. Слишком ценное было это ощущение - самая первая глубокая затяжка после многих часов воздержания - чтобы не насладиться ей сполна. Но время было дорого, и я спросила первое, что пришло в голову - почему-то именно такие вопросы очень часто оказываются самыми верными.
- Почему вы сказали, что чистая совесть в этой стране - редкость?..
Он взглянул на меня удивленно. Неужели все-таки не ожидал, что с ним заговорят?
- Ах, это. Есть такое выражение, что каждый народ достоин своего правительства. Мы ведь все видели, к чему шло дело, но палец о палец не ударили, чтобы что-нибудь изменить, - он резко, нервно затянулся. - Я хочу сказать, все те, кто старше тридцати, о вас и ваших сверстниках речь не идет. Я сам лет десять делал вид, что все происходящее меня нисколько не касается.
- Вы испугались? - предположила я.
- Нет, - ответил он, ни на секунду не задумавшись - как будто уже задавал себе этот вопрос. - Мне было бы гораздо легче думать, что я просто испугался. Страх, в конце концов, вполне простительное чувство. Но на самом деле все гораздо хуже. Большинству из нас все это время было просто наплевать на то, что происходит - лишь бы не задело нас самих. Во всяком случае, мне точно было наплевать. Так что я, можно сказать, заслужил все то, что произошло дальше.
От подобного заявления у меня в буквальном смысле глаза поползли на лоб.
- Ну... э-мм, вы ведь, в конце концов, вступились за своего аспиранта! Я сама училась в университете, и я точно знаю, что большинство из преподавателей такого никогда не сделают. И если люди в самом деле получают то, что заслужили - почему у них все хорошо?
Он чуть приподнял брови - тем же жестом, который недавно так взбесил сержанта.
- А кто вам сказал, будто у них все хорошо?.. Знаете, у меня был друг; мы вместе защищали кандидатские, потом работали на одной кафедре. Когда случилась вся эта история, он был в больнице. Я тогда очень переживал - думал, что с ним и в самом деле что-нибудь серьезное, звонил ему домой... А потом оказалось, что он специально лег обследоваться, чтобы не присутствовать при тех разборках. Понимаете, о том, чтобы прийти на заседание научного совета и высказаться в мою защиту, он даже не думал - это было для него немыслимо. Вернулся он только тогда, когда вышел приказ о моем увольнении. Я его встретил, когда заходил на кафедру за документами. Ну и видок у него был!.. Лицо бледное, под глазами мешки, а взгляд все время бегает. Он подошел ко мне, сказал - надо поговорить, только на кафедре нельзя, здесь все прослушивают, пойдем куда-нибудь. Я на него посмотрел, как на сумасшедшего. Положим, лизоблюдов и любителей посплетничать везде хватает, но прослушка в кабинетах - это уже полный бред. До какой паранойи надо было себя накрутить, чтобы в такое верить?.. Ладно, говорю, пошли в буфет. Он отвечает - нет, нельзя, нас там увидят. Нас, _вдвоем_, вы понимаете? Ведь взрослый человек, доктор наук, и все равно... Так перетрусил, что сам на себя стал не похож. И до сих пор ведь там работает, на кафедре с "прослушкой". А вы говорите - "хорошо".
- Вы что там, утонули, что ли?.. - грубо спросили из-за двери.
Я покривилась, бросила потушенный окурок в унитаз и вышла первой. Только через несколько минут, уже пройдя весь коридор, я вдруг подумала, что так и не спросила имени своего собеседника.
...Домой в ту ночь я так и не вернулась. Так и бродила до утра, припоминая то один, то другой эпизод из своей прежней жизни. Разумеется, в колледж я тоже не пошла - а вместо этого отправилась домой и заварила себе крепкий кофе, напряженно ожидая возвращения родителей с работы.
- Как... - я задохнулась, и пришлось начать с начала. - Как вы могли со мной так поступить?!
На лице моего отца мелькнуло мимолетное сомнение, но он взял себя в руки и сказал:
- Хватит орать. Мы делали то, что лучше для тебя. У тебя уже было две судимости. Так что весь выбор был - лечение или колония.
- Не ври! - рявкнула я.
Он оскорбился.
Удивительно, но он и вправду оскорбился, лишний раз доказывая мне, что мы беседуем на разных языках.
- У меня остались документы. Я могу их тебе показать.
- Не ври, что вас заставили или что вы боялись, что я попаду в тюрьму, - яснее выразилась я. - Я знаю, что вы с радостью ухватились за подобную возможность. Вы всю жизнь мечтали, чтобы кто-нибудь поковырялся у меня в мозгах - и сделал бы меня такой, какой бы вы хотели меня видеть. Вы могли бы спросить у меня самой, чего я хочу. Но вы этого не сделали. Вас слишком волновало то, чего хотелось вам самим. И вы прекрасно знали, что я предпочту попасть в колонию, чем допустить, чтобы мою память выпотрошили! Зашили! И кастрировали!! Но это же такая мелочь, правда? Зачем вам помнить, что я тоже человек - и тоже могу чего-то хотеть?!
- Ты все переворачиваешь с ног на голову. Конечно, мы хотели, чтобы ты была нормальной. Но...
Я перебила:
- Поздравляю. У вас почти получилось. Целых десять месяцев я была, с вашей точки зрения, нормальной. Хочется надеяться, что это принесло вам больше радости, чем мне. А теперь я ухожу.
Его лицо окаменело.
- Ты никуда не пойдешь.
Он загораживал мне путь. Краем глаза я отметила, что он держал большие пальцы рук в карманах - как всегда, когда был сильно чем-нибудь взволнован. Именно в такой позе он когда-то слушал завуча из нашей школы, говорившую, что я мешаю остальным ученикам и нарушаю дисциплину в школе. И в точности в такой же позе ожидал меня на выходе из полицейского участка - в самый первый раз, когда я сдуру позвонила матери и сообщила ей о задержании. Просто удивительно, сколько всего я теперь помнила о собственном отце.
- Отойди от двери, - сдавленным от ненависти голосом сказала я.
Никогда впоследствии я не могла сказать, что он увидел на моем лице и почему посторонился. Но я вспоминаю случай на парковке, вспоминаю злость, которая переполняла меня в тот момент - и могу только радоваться, что мне не пришлось узнать, действительно ли я могла его ударить.
Я сорвала свою злость на двери, так рванув ее к себе, что створка грохнула о стену. Подхватила сумку, брошенную на калошнице.
Мать тихо ахнула. Наверное, она хотела меня удержать, поскольку я услышала, как он ее одернул.
- Пусть что хочет, то и делает. Это уже не наша дочь.
Да, вероятно, так они и думали. У них была их дочь - воспитанная девочка, отличница, которая училась в колледже и никогда не приходила домой позже десяти. Которая встречалась с мальчиками и не прикасалась к сигаретам. Которая считала всех "зеленых" ненормальными, и (уж конечно!) не была одной из них.
А все, что было мной - это для них была какая-то болезнь, безумие, которое украло у них дочь. Они и в самом деле верили, что это можно вылечить - и тогда я стану такой, какой и должна быть. Милой, скромной и домашней девочкой.
Я почувствовала, что скриплю зубами.
Ладно! Верьте и надейтесь, если вам так нравится. Я все равно не в силах в чем-то вас переубедить. Не в силах даже объяснить, что то, что вы решили сделать из любви ко мне, было предательством и наихудшей подлостью.
"Не наша дочь"...
- Не ваша, - согласилась я. - Наверное, она погибла в "автокатастрофе".
Ждать лифт на лестничной площадке было невозможно. Я помчалась вниз, перелетая через три ступеньки.
Пропади оно все....
Наверху негромко стукнула обитая красивой черной кожей дверь.
Пропади оно все пропадом.
Пока я быстро шла по улице, бушующая во мне злость мало-помалу улеглась, сменившись сперва нарывающей, как больной зуб, обидой, а потом чем-то похожим на раскаяние. Несколько минут назад я твердо знала, что я никогда не прощу их за то, что они сделали. Такое просто-напросто нельзя простить. Еще я знала, что, сколько бы времени и сил я не потратила, пытаясь объяснить, что они сделали со мной, и вынудить признать (ну, пусть хотя бы ощутить) свою неправоту - это нас ни к чему не приведет. Спорить и что-нибудь доказывать можно тогда, когда стучишься в дверь, а не в глухую стену. А они и дальше будут верить в то, что поступили правильно... поскольку они искренне хотели мне добра. И все, что я могу сказать, бессильно отлетит от монолита их понятий о добре и зле, их принципов и убеждений.
Я брела вперед и думала - вся беда в том, что, даже разбив руки в кровь, ты не разрушишь эту стену. Даже сорвав голос - никогда не докричишься до глухих.
Это тот бой, в котором мы не можем победить.
Но именно сейчас, сквозь все мое негодование, и раздражение, и боль пробилось столь же несомненное сознание того, что я их все равно люблю. А если так, я поступила хоть и правильно, но все равно - недопустимо. Вот такой вот парадокс... Любовь - как я внезапно поняла - должна быть выше, чем любая логика. Если это действительно любовь. Когда наш разум говорит нам, что борьба бессмысленна, только любовь может заставить нас стучать в глухую стену и кричать, когда наш собеседник глух. Любовь не допускает оправданий и не принимает поражений.
Потому что это - бой, в котором мы не можем отступить.
Дойдя до этой мысли, я внезапно поняла, куда мне следует пойти.
В двери у Лады был поставлен кодовый замок. Не такой, который устанавливают на дверях подъездов и где нужно набрать комбинацию нескольких цифр, а элитный, кажется, японский, где паролем служит произвольно выбранное слово. Думаю, такой замок - вещь дорогая и довольно ненадежная, так как нужное слово можно подобрать или же подсмотреть. Но некоторые все равно ставили себе подобные замки, точно так же как другие ставили голосовые или считывающие папиллярные узоры с пальца. Точно так же, как носили на руке часы, хотя у каждого были часы в мобильном телефоне, плеере или лэптопе. Просто-напросто красивая, престижная игрушка.
Я остановилась у дверей.
Я знала каждую вещь в квартире Ладки. Могла представить ее комнату с закрытыми глазами и пройти по ее дому в совершенной темноте, ни разу не споткнувшись и не налетев на стену.
Чего я не могла, так это попасть внутрь.
Всего лишь год назад у меня был свой собственный магнитный ключ от ее дома. Я не помнила, куда он делся. То ли его обнаружили и выбросили мои родители, то ли я сама вернула его Ладе, когда мы расставались, то ли он валялся где-то в моей комнате среди других вещей.
Но сейчас его не было.
Я могла бы спуститься вниз и прогуляться по району, дожидаясь вечера. Могла сидеть прямо на лестнице, пока Лада не придет с работы.
А еще я могла подобрать слово-ключ. Во избежание попыток подобрать пароль многие владельцы кодовых замков обычно программируют их так, чтобы замок автоматически блокировался после трех неправильных попыток. Беда в том, что после этого входную дверь наверняка заклинит и тогда, чтобы ее открыть, нужно будет вызывать снизу мастера из техподдержки. Несомненно, Лада будет мне очень признательна, если не сможет вечером попасть домой.
Что ж, две попытки у меня, по крайней мере, есть.
Холодными, чужими пальцами я набрала на крошечном экране "Джей". Дверь протестующе пискнула, на крошечном дисплее загорелся красный огонек.
Промашка.
Перед тем, как попытаться снова, я раздумывала несколько минут.
Я перебрала в уме названия ее любимых книг и имена друзей. Страны и города, где бы она хотела жить. Бар "Джинджер", где мы когда-то проводили каждый третий вечер. Многие из этих слов были неразрывно связаны с ней в моей памяти, но я не могла сказать, какое из них она могла выбрать в качестве ключа. Я колебалась.
Может быть, я вообще ищу ответ не там? Может быть, пароль нужно искать в какой-то другой области? Ее стихи? Название ее романа?..
Я рискнула и набрала "Джинджер".
И невольно вздрогнула, услышав писк.
Опять не то.
Что ж, следует признать, что шансов с самого начала было очень мало.
Я отошла от двери и уселась на ступеньках лестницы. Вяло исследовала содержимое захваченной из дома сумки. Записная книжка, пачка сигарет, подаренные Вардом темные очки, лэптоп, зарядка для лэптопа. Больше ничего. И точно ничего такого, что могло бы скрасить многочасовое ожидание. Я оперлась плечом о стену и лениво закурила. Лада сначала учится, потом работает, к тому же ей придется добираться на метро из центра, значит, она будет здесь не раньше десяти. Мне предстояло просидеть на лестнице не меньше четырех часов, в то время как зарядки у лэптопа в лучшем случае хватило бы на полчаса. Незачем и включать.
Я попыталась выпустить колечко дыма. Вард рассказывал, что раньше у меня это прекрасно получалось. Но, если кое-какие вещи мое тело помнило само, то умение пускать колечки, видимо, было утеряно с концами. Разве что последовать совету Варда и попробовать еще раз - уже с трубкой.
Наступившая весна брала свое, так что пока на лестничной площадке было относительно светло. Но грустное предчувствие грядущих сумерек уже тянулось от окна, просачивалось в щель полуоткрытой форточки. На пыльном подоконнике стояла банка, заменявшая кому-то пепельницу. Наверное, соседи Лады много и с удовольствием курили.
Прошел по меньшей мере год с тех пор, как я в последний раз была в этой квартире.
Это был чертовски странный год - по крайней мере, для меня.
Но именно сейчас, сидя на лестнице под дверью, я задумалась, каким был этот год для Лады. Из нашего разговора в Кофе-пабе было сложно что-нибудь понять. Мне редко попадались люди столь же отстраненные и сдержанные, как она - вернее, столь же хорошо умевшие казаться отстраненными и сдержанными, если считали, что так будет правильно. И вместе с тем...
И вместе с тем - или я верю в то, что я нужна ей, или же прямо сейчас встаю и ухожу.
Безумие - без приглашения вломиться в чей-то дом. И еще большее безумие - прийти мириться вопреки недвусмысленному "нет", которое читалось в ее позе, голосе и взгляде даже прежде, чем она сказала это вслух. И все-таки сейчас я знала, что если я могу что-нибудь противопоставить глубине наших обид и разногласий - то разве что эту не имеющую оправдания готовность выбить эту чертову входную дверь ногой, если у меня не получится открыть ее обычным способом.
Мысленно обратившись к Ладке, я сказала ей: я знаю, что была права, когда доказывала, что нам следует бороться. Но именно теперь я понимала, что и ты была права, когда сказала, что мы все ослеплены борьбой, что мы ведем войну ради войны. Наша ошибка состояла в том, что мы ожесточились - и уже давно в своем ожесточении боролись ПРОТИВ, а не ЗА. Против несправедливости, но не за понимание. Против насилия, а не за человечность и любовь друг к другу. И поэтому тот путь, который мы избрали, оказался тупиком. Но мы найдем другие способы разрушить эту стену.
Догоревшая до фильтра сигарета обожгла мне пальцы, и я выронила ее на пол.
Думаю, я запишу свою историю, чтобы ее прочли все те, кто думает, что мы больны.
А еще я вернусь и еще раз поговорю с родителями. И на сей раз я не отступлюсь, сколько бы времени и сил мне не потребовалось. Я найду время и силы для любого из своих друзей или знакомых, и в конце концов заставлю их понять, что мы - совсем не то, чем кажемся. А если поначалу они отшатнутся или плюнут мне в лицо - что ж, я утрусь и повторю это еще раз.
И еще раз.
И еще раз.
Наше нелегальное движение ведет свою борьбу уже шестнадцать лет, и я снимаю шляпу перед мужеством людей, входивших в него с самого начала и не отступавшихся от своих убеждений, как бы туго им не приходилось. Но все это время люди видели нас через объективы телекамер, видели нас на страницах городских газет и сайтах новостей. Мы думали, что это сможет что-то доказать - но мы ошиблись. Нужно было говорить глаза в глаза.
Не знаю, есть ли у нас шанс чего-нибудь добиться. Но знаешь, Лад - теперь я думаю, смысл любви - не в том, что тот, кто обладает ею, не способен проиграть. А в том, что он никогда не признАет себя побежденным.
Я снова покосилась на замок. Нет. Это будет уже третий раз. И если я не угадаю - а скорее всего, я не угадаю - то придется объяснять вернувшейся домой Ладе, что здесь произошло.
Можно себе представить, что она тогда подумает.
Я стряхнула пепел с джинсов, поднялась и подошла к замку.
Или я верю в то, что я нужна тебе - или мне больше некуда и незачем идти.
Наверное, любовь как раз и заставляет нас надеяться даже тогда, когда уже не остается никакой надежды. Если же мы все-таки ее теряем, остается только...
Я нагнулась над замком и набрала в окошке "Пустота".
И дверь открылась.
До сих пор я думаю, что ничего невероятнее и удивительнее этого со мной никогда не случалось - и не случится, даже если я проживу еще лет семьдесят.
Я помню, что не верила своим глазам, когда дисплей мигнул зеленым.
И еще я помню, что, когда я заходила в удивительно знакомый коридор и закрывала за собой входную дверь, то руки у меня дрожали. Я разулась и неловко сунула свои растоптанные и забрызганные грязью сапоги в ящик для обуви. Прошла на кухню, не включая свет. Словно дождавшись момента, когда я вошла в квартиру, за окнами начало смеркаться - так стремительно, как будто кто-то щелкнул выключателем. Пока я снимала пальто и разувалась, бледный серый свет успел смениться сумеречно-синим. В глубине души я все еще переживала свое невероятное, чудесное проникновение в квартиру.
"Пустота". Что ж, разве не затем я шла сюда, чтобы заполнить пустоту?..
Здесь все было так же, как я помнила. В ажурной вазочке на кухонном столе лежали крекеры и несколько конфет. Стоял зеленый чай в железной банке. Чуть поодаль матово поблескивал высокий белый холодильник, отражающий последний свет, падавший от широкого квадратного окна.
Я проигнорировала кожаный оранжевый диван, стоящий у стола, и привычно села на широкий подоконник.
Синева сгущалось. В комнате чуть слышно тикали часы. Наверное, я просидела там долго, очень долго. Но в моей памяти это осталось студенистым и прозрачным промежутком времени, не разделенным на минуты и часы. Не помню, чтобы я думала о чем-то важном. Вероятнее всего, в тот вечер я не думала ни о чем.
Помню только тот момент, когда в прихожей снова тренькнул кодовый замок, в последний раз откликнувшись на слово "пустота".
Сердце подскочило - и привычно рухнуло куда-то вниз, гораздо ниже, чем земля, если смотреть на нее с твоего седьмого этажа - или даже шестнадцатого, на котором была моя старая квартира.
Кажется, ты разом повернула оба выключателя, так как на кухне вспыхнул яркий свет, заставивший меня прищуриться. Я соскользнула на пол, напряженно ожидая, когда ты войдешь. Судя по звукам в коридоре, ты как раз начала раздеваться, но остановилась, обнаружив незнакомее пальто на вешалке.
Ты не спросила "кто здесь", но твое замешательство можно было почувствовать даже сквозь стену.
Тогда я сказала:
- Это я.
А еще я сказала:
- Знаешь, я взломала твою дверь.
А еще я сказала:
- Я люблю тебя.