...Парень лет семнадцати, разгребая животом тину у берега и чувствуя, что рубашка высыхает от жары прямо на мосластых плечах, выбрался из воды. Пугнул лягушку, перекрестился на колокольню, торчащую из-за низеньких городских стен, выжал подол и стал одеваться дальше. Много усилий для этого не потребовалось: гардероб составляли холщовые узкие штаны — или денег на ткань не хватило, или портной оказался ворюгой — и клинок, который был слишком длинен для палаша и слишком широк для шпаги.
Штаны попытались сползти, когда клинок был привешен к бедру, и молодой человек подсмыкнул их веревочкой. После этого почесал коротко стриженные и слегка позелененные тиной космы и перебросил через плечо связанные шнуровкой стоптанные сапоги. Вода продолжала стекать с подола рубахи, и хозяин морщился и вертелся, как окунутый в лужу кот, только что не вылизывался.
Он задрал голову, посмотрел на парящее в небесах солнце, прикинул время и решительным шагом двинул к отдельно стоящей, слегка обрушенной башне перед запертыми городскими воротами.
Снопы солнечных лучей сквозь прорехи крыши высвечивали комки пыли и паутины и мышиный помет, скопившиеся на чердаке. Совсем не так романтично, как по вечерам со свечой. Парень сплюнул на последнюю ступеньку, задел клинком стену, но два молодых обормота, упоенно передвигающие по грязному полу камешки, даже не обернулись на шаркающий звук.
— Поместье вот здесь, — субтильный подросток с прозрачным личиком придворного поэта и сальными волосенками водрузил перед собой изрядный кусок гранита с блестками слюды. — А вот здесь море, — безо всякой брезгливости он соскреб с голой пятки собеседника шматок грязи и плюхнул позади камня. Собеседник задумчиво почухал обритую наголо синеватую макушку. Добавил свой камешек слева от гранита и пояснил, что это сарай и повешенного нашли именно здесь.
— Какого повешенного? — удивился “поэт”. — Мы же договорились, что он утонул. С горя.
— С какого? Дочь барона призналась ему в любви.
Субтильный поэт злобно откашлялся. Пока он кашлял, бритый друг успел изложить свою версию событий. Герой обсуждаемой повести оказался наемным убийцей, таким знаменитым, что все его знали в лицо, предлагали наперебой работу, а потом баронесса, убежав от папы, составила убийце компанию. Добычу делили на троих.
Тип на чердачной лестнице непотребно заржал. Ему ответило взбесившееся эхо, от которого с балок посыпались летучие мыши и мусор. Бритый дернул шеей и подскочил.
— Т-тать! — завопил он, заикаясь не хуже наемного убийцы из своей истории. — Я д-думал, ст-тража!
Тип с клинком жестом заставил его заткнуться.
— Жара — это ваша работа? — спросил он, разглядывая камешки.
— В Шервудский бор грядет великая сушь, — провыл поэт. — Солнце убило бор на три дня полета! У-у!!!
Завывания оборвались затрещиной. Поэт грянулся носом в камешки, нарушив диспозицию и залив кровищей усадьбу, сарай и море.
— Гад, — бритый дернул себя за оттопыренное ухо.
— Не гад, а Гэлад, Всадник Роганский, милостью Корабельщика Канцлер Круга, — это прозвучало, как “эсквайр” после имени безродного бродяги. Тощий Гэлад вытянул нож из сапога, висевшего за спиной, и лениво вонзил в неприметную щепку между камешками.
— Ярран будет?
Поэт двумя пальцами зажал нос и гнусаво ответил.
— Тогда брысь.
Парочка повиновалась.
Гэлад пересек загаженный чердак, отпихнул останки сундука от окна и взглянул на город. Эрлирангорд, столица Метральезы, лежал перед ним, словно на ладони: путаницей улочек и замшелыми черепицами крыш, чахлыми липами; изогнутой, как змея, крепостной стеной с редкими вкраплениями расползшихся башенок — Хомской, Магреты, Кутафьи. Эрлирангорд был похож на позеленевшего от старости горыныча.
В самой середине его — над грязной речкой Глинкой, впадающей на севере во Внутреннее море — торчала зловещими уступами под блеклое небо Твиртове, столичная цитадель, обитель Одинокого Бога. В голубых сполохах Дневных молний над цитаделью скалились едва различимые издалека химеры с прорезями насмешливых кошачьих глаз. У тварей был повод смеяться. Ведь в каждой вспышке неестественных этих молний умирала и корчилась чья-то душа.
“Творец ненаписанных сказок...” Губы свело болью, сжало виски, холод пошел вдоль хребта. Так умирали волею Бога пущенные под нож крылатые роганские кони.
Гэлад беспощадно напомнил себе, что каждое слово, начертанное творцом, которому больше пятнадцати, по воле Одинокого, сжигает творца. Пятнадцать — граница, предел, после которого сказка глупого ребенка может сделаться оружием. Кто же станет дожидаться, пока оружие куется против тебя? Слова рвались на волю, а выпускать их было нельзя...
Всаднику исполнилось девятнадцать. И за четыре года немоты он отыскал средство, способ уцелеть в захваченном мире, оставаясь самим собой.
Если божественное возмездие разделить на многих, каждому достанется по чуть-чуть. Плохо, больно, но не смертельно. И плевать на Статут, согласно которому дворянин-создатель обязан принять наказание в одиночку и с достоинством.
Плевать, что приходится якшаться с простолюдинами, жить, как собака под забором. Зато молнии Твиртове не выжгли душу. И слова его сказок — живые. Записанные слова.
Пусть Одинокий Бог подавится.
Гэлад сверху вниз взглянул на машущих руками щенят. Обсуждают его, злодея. Ну, пусть. Жара облепляла холодом.
— Ярран?
Вкрадчивые мягкие шаги. Женские. Черный плащ с капюшоном, узкое платье с золотой тесьмой по подолу и зарукавьям. Голос...
— Это я, мессир.
И лукавый взгляд из под ресниц. Айша Камаль. Ненаследная принцесса, Бархатный Голос Руан-Эдера.
Если пройти Дорогою Мертвых, через солончаки, выжженные степи и ядовитые заросли Халлана, то, может быть, на самом краю окоема, над слабо соленым Внешним Морем откроется тебе великий и древний, как сказка, дивный город Руан-Эдер.
Канцлер помотал головой. Ошметки высохшей тины полетели в разные стороны.
— Мессир, э-э, изволил влезть в Глинку? — спросила чернокосая Айша, отряхивая рукав.
— Изволил, — буркнул мессир. — Куда делся этот урод?
— Который, мессир?
— Ярран, — буркнул Гэлад.
— Он нужен мессиру?
— Ясен пень.
Канцлер извлек из второго сапога и разгладил на стене покоробленный обожженный лист пергамена:
— Вот это я нашел на кухне нашего Мастера Лезвия. Бездельник повар хотел поджечь этим дрова. А... проходите, господа магистры!
...Жара стояла такая, что хотелось сесть прямо посреди улицы на раскаленную, как сковорода, мостовую и так сидеть, не двигаясь, не открывая глаз — пока косматый солнечный диск не увалится за пыльные тополя. Ночью будет гроза...
Клод Денон представил, как замрет оцепеневший воздух, как навалится на город давящая тишина, и молния — длинная и золотая — располосует небо такой вспышкой, что померкнут все другие, те, которые над Твиртове. Это было так здорово и так недостижимо, что он только скрипнул зубами.
Клоду было тридцать три года от роду, но благородная седина уже посеребрила черные кудри. Когда из пыльного шкафа вылетает отоварившаяся шубой моль в возрасте Христа, мерцает болотными глазами и заунывным голосом вещает сентиментальные стихи... собственно, Клод мог пренебречь мнением окружающих.
Во-первых, Денон был Адептом, что само по себе имеет вес. Адептам — сиречь приспешникам Одинокого Бога — стихи читать дозволено во всяко время и любые. На то они и Адепты, чтобы знать, как удерживать в границах разрешенного Божие и не только Слово.
А, во-вторых, у Клода была Сабина. Спору нет, неприятно, когда жена дворянина является не только его женой. Но человеку верующему в таких вопросах с Богом следует соглашаться.
Ну, спит Краон Одинокий Бог с Сабиной, и очень даже прекрасно. Можно спокойно заниматься ребелией[1]. И жене приятно, и Богу угодно, и совесть чиста.
Тетки у колодца судачили о мужьях, младенцах и ценах на хлеб и рыбу. Тонкая струйка воды плескала в каменный замшелый сток, под который подставлялись кувшины и ведра. Тетки не торопились. Под липами было прохладно, жара не располагала ни к спешке, ни к хозяйственному рвению.
Чуть поодаль, в пыли, с курами и шелудивой собачонкой возились дети. При виде Денона они бросили играть в щепки и окружили его, голося и протягивая чумазые ладони. Денон, памятуя, что “господин должен быть щедр, суров, но справедлив, и благороден”, сыпанул горсть медяков. Завязалась ленивая, но вполне злобная драчка, которая закончилась так же быстро, как и началась: чья-то мамаша без лишних слов окатила мелюзгу водой. Досталось и Клоду. Вода щедро окропила замшевые сапоги и тувии.
Тетка бросилась извиняться, крича, что она все выстирает и вычистит. Денон поморщился. Черт принес его в этот квартал, черт бы побрал скотину немытую Гэлада, который, видите ли, не может обсуждать серьезные дела за столом, за вином... ему, видите ли, присутствие Сабины мешает!
Нежный какой! В конце-концов, Сабина законная жена, и Клод не позволит всякому хаму обзывать ее треской сушеной и, глянув на нее, морщиться так, будто Сабина не женщина, а бутыль с уксусом. Клод вызовет этого нахала на поединок, и пускай рассудит Бог.
Эрл застыл, пылая праведным гневом, а тетка меж тем стянутым фартуком оттирала пятна с его сапог.
— Оставьте, добрая мона, — проговорил Денон с улыбкой. И прибавил, что все пустяки, и в такую жару он был бы счастлив, если бы ему подали напиться.
Под нос немедля ткнулось с десяток кувшинов, от некоторых разило прокисшим вином и плесенью. Тетки наперебой затрещали, сетуя на жару и переживая за здоровье мессира и неполитые огороды.
— А правду врут, жарища эта неспроста, вот как Бог свят, правду! Это все они, писаки! Руки бы повырывать и вставить!.. — Денон брезгливо поморщился, когда матроны уточнили, куда следует вставить. — Грамотеи!
— Вчерась одного такого грамотея кнутами пороли на площади. Верещал, как Мартин кошак по весне. И пра-авильно! Нечего порчу возводить!
— Да не, бабы, они упрямые. Вон у Стафаны девка, Мета. Уж она ее лупила-лупила, ободрала, как козу, неделю на лавку присесть не могла, а как зажила задница!.. У-у, ведьма косая. Поглядела на меня, взяла щепочку, сажи нашкребла... Ну, писарь наш так чернилы разбавляет... И давай карябать. Тестамент Стафанин разодрала на листочки, а он у ей на свадьбу дареный.
— Накарябала?
— А то! Меня овод укусил, окривела.
— Дай поглядеть.
— Перебьешься. И про мужика моего... Я, говорит, тебя счас опишу, и тебя покрасят. И точно, змеюка! Как сглазила. Упал со стропил и башкой в лохань с охрой. Вешать их надо, бабы, вот что.
— Как же, вешать! А церковь пролитие крови воспрещает.
— Тогда палить. Эй, мессир хороший, вам что, сплохело? Стафана, ну-ка, плесни на него!
— Пшли вон, дуры! — заголосил Денон что есть мочи и рванулся прочь.
К стоящей у городских ворот башне он подходил с опозданием, но не торопясь, потому как человеку его возраста и положения спешить несолидно. Сапоги высыхали, влага оставляла разводы на нежной палевой замше. Денон злился. Не прибавили доброго расположения духа и замечания двух неприличного вида оболтусов: один бритый с оттопыренными ушами, по второму плакали продавцы лечебных пиявок. Оболтусы хихикали и язвили по поводу бла-ародных дворян, которые позволяют себе...
— Заткнитесь, — велел Гэлад, свесив из окна неопрятную голову. — И препроводите.
Денон был ему благодарен. Хотя искренне недоумевал, к чему Кругу — этакому гнилому подобию рыцарского ордена — вообще нужен Канцлер. Понятно еще, если бы речь шла о нем, Клоде. У него происхождение, опыт, стратегический склад ума. Он бы мог все возглавить, как надлежит.
Вот взять мессира Рене Краона, Одинокого Бога, — у него Орден. Адепты гроссмейстеру в рот смотрят. А эти... создаватели. Вцепились в абсолютный текст, как репей в собачий хвост, и делают вид, будто бы у них его писать получается. Богоборцы хреновы, открыватели Ворот.
Ну да, чего-то они добились, Одинокий их молниями не поражает. С другой стороны, на всех дураков молний не напасешься. И сдать бы их давно Канцелярии, чтоб не мучились, но что-то же иногда шевелится в душе. А Рене — в мыслях Денон изредка позволял себе фамильярность по отношению к почти что члену семьи — присвоил себе право творить мир только по своему образу и подобию.
Для прочих же литературных талантов выбор прост. Стукнуло пятнадцать — или пожалте не писать, или превратитесь в молнию над цитаделью. Или в бездарность. И у Денона согласия не спросили ни Бог, ни его враги...
Эрл споткнулся о щербатую ступеньку. Факел бы зажгли, уроды... Он перекрестил рот, пригладил волосы и выбрался на чердак.
Дивясь легкомыслию Капитула, Клод озирал загаженный пол, но местечки почище уже расхватали. Денон вытащил из-за обшлага обширный батистовый платок, расстелил его на грязных кирпичах и с кряхтением сел, подбирая скьявон[2].
— Гай бы сдох от зависти, — высказался кто-то из молодых обормотов. Речь шла об ужасном аристократизме Сорэна. Идиотская семейка, чуть что — дуэль, а у ихних женщин шеи в поклонах никогда не гнулись. И только Феличе — выродок — служит у Яррана домоправителем.
Клод метнул в обидчика огненный взгляд и промахнулся. Канцлер прокашлялся, сплюнул под ноги, растер босой пяткой и призвал мессиров к тишине.
— Ну, значится, так, — возвестил он, оглядывая враз наклоненные макушки приспешников. — На повестке дня, дети, вопросов у нас два. За неимением Яррана, Мастера Лезвия, начнем с разгрома типографии в Ле Форже и того, почему мессир Денон, как местный отцеп... тьфу, прецептор[3], оному не воспрепятствовал. Прошу, мессир, оглашайте.
— А что, разгромили? — прозвучало из полутьмы бархатное глубокое контральто.
Денон вздрогнул. И подумал, что на этой помойке, оказывается, иногда вырастают диковинные цветы.
— Разгромили, Айша, разгромили.
— А... э-мнэ... буквицы там, рамки всякие-э...
— А буквицы, — ядовито встрял узкоглазый обтерханный трубочист из Митиной слободы, но с гордым иноземным именем Виктор, — буквицы он, мессир, стало быть, утопил.
— В нужнике?
Капитул предвкушающе затаил дыхание.
— Не в нужнике, — сказал Денон, багровея. — В бадье с молоком.
Неприличное хихиканье в углу было зажато ладонью.
— Инсургент[4]... т-тать!..
Клод подергал скьявон за рукоятку.
— ...в результате чего, — продолжал Канцлер, — столь необходимые Кругу причиндалы оказались проданы вместе с молоком на Тишинке, в Кидай-городе и на Савеловском Подворье[5], наборщик арестован, а вот он — Канцлерский тощий перст с траурной каемкой под ногтем уткнулся Денону в лоб, — он пальцем не пошевелил. А мог! С такими-то связями.
— У вас, Гэлад, тоже связи.
— Да-а? — развеселился тот. — Я вам, как Канцлер, заявляю, что вы должны возместить убытки. Денежные и моральные.
— Капитул вас не поддержит.
Капитул нестройно загудел.
— Поддержит, — неуместным для такой благородной дамы голосом пропела Айша. Достала из мешочка на поясе что-то загадочное, по виду напоминавшее крохотный деревянный ковшик с янтарной длинной ручкой, и стала заталкивать в него мелко порезанное коричневое сено из другого мешочка. Высекла кресалом искру, сено задымилось, Айша сунула ковшик ручкой в рот и, блаженно прижмурившись, добавила, что Денон, как человек порядочный и благородный, следующий листок “Утра рыцаря” выпустит за свои деньги.
— И пенсион семье наборщика, — хмуро уточнил Виктор. — Потому как повесили его с утра.
Установилось тягостное молчание. На Клода никто не смотрел. А благородный мессир прямо чувствовал, как, не взирая на жару, пол сквозь батистовый платочек холодит зад.
Сейчас они ему устроят судилище. Холопы. Дернул же его черт... Он подсчитал в уме грозящие убытки и ужаснулся. Сабина будет в ярости. Никаких вердийских кружев и клубники со сливками. Чулки будет штопать.
Лестница заскрипела. Кое-кто потянулся к оружию — на всякий случай. Гэлад наставил на отверстие в полу свой недопалаш. Но воевать не пришлось.
— Здравствуйте, господа.
— Каменный гость, — непочтительно сказали все из того же угла. Денон подумал, что потом, когда Капитул закончится, надо будет выяснить, какая зараза там сидела, и морду набить. Впрочем, сравнение оказалось не только ехидным, но и точным. Молодой коротко стриженый мужчина с тяжеловатой фигурой и застывшим лицом поднялся в отвор.
Одет он был, несмотря на жару, в упелянд с бобровой подбивкой, стоявший коробом от золотого шитья; тяжелая цепь с гербом поддерживала плащ; юфтевые сапоги нахально загибали носы, окованные медью.
Ярран, мессир Лебединский, милостью Господней барон Катуарский и Любереченский, он же магистр и Мастер Лезвия Круга, оглядел сборище и коротко извинился за опоздание.
— Перейдем ко второму вопросу, — ядовито продолжил Канцлер. — Вам знакомо вот это, мессир?
Ярран бегло оглядел всученный пергамент, свободной рукой вытирая потный лоб. Давно перевалило за полдень, но солнце жарило все так же нестерпимо.
— Где вы это взяли? — глухим голосом спросил барон. Гэлад слабо покраснел:
— Скажем так, одолжил. Позволите зачитать?
Мастер Лезвия снова вытер лоб:
— А потом вы спросите, кто это написал?
— Однако, — хмыкнули из угла.
— И кто это написал? — спросил Всадник.
— Моя невеста, мона Алиса да Шер. Только это не имеет значения, — Ярран вытер лоб беретом, который стискивал в руке, и отбросил его, как ненужную тряпку. — Читайте.
— Дрожь... дрожь прошла по земле, — начал Гэлад неровным голосом, приспосабливаясь к почерку, — ...это в ее глубинах вставал прекрасный Индрик-зверь. Посыпались камни и мелкие комья...
Потянуло внезапным холодом. В воздухе вот только щедро одаряемого солнцем чердака повисла зернистая серая муть, застящая то ли стропила дырявой крыши и небо над ней, то ли личное зрение каждого из собравшихся.
— ...с переплетенными травинками, и все воды двинулись навстречу повелителю. Засеребрились родники, вспухли ручьи, — все более уверенно читал худой Роганский Всадник, — ...всколыхнулась застоялая болотная вода, и в зеркалах озерец, испятнивших землю, переплелись молнии и радуги.
Мастеровой с иноземным именем Виктор выглянул в узкое окно. Голубые Дневные молнии над Твиртове вдруг рассекло золотым, и почти сразу, заставив человека отшатнуться, громыхнул гром. Гэлад повысил голос:
— Женщина вместе с конем укрылась от ливня под вязом. Тяжелые капли шлепались, заставляя поочередно подпрыгивать резные листочки, и иногда каскады воды прорывались сквозь отяжелевшие ветки, делая темнее серо-черную куртку женщины и такую же темную льснящую шкуру коня — огромного, с широкой холкой и тяжелыми бабками, заросшими мохнатой шерстью, с широкими копытами, увязающими в земле. Струи воды бежали по морщинистому стволу, по лицу и волосам женщины, и она отирала их насквозь промокшим рукавом.
Теперь уже грохотало и сверкало вовсю, некоторые слова терялись за грохотом, сквозь прорехи крыши летели теплые тяжелые капли. Фиолетовые строчки стали стекать с пергамента, и чернокосая Айша догадалась укрыть и его, и подмокающего Всадника плащом. Гроза свершилась раньше ночи, свершилась неожиданно и невероятно, забив голубое сверкание над цитаделью плоско легшими золотыми молниями, похожими на лес.
Индрик-зверь шествовал, высекая молнии, по поднебесным чертогам, и навстречу ему, протяжно гремя, катилась по булыжникам Перунова повозка.
Ливень этот, вскипающий на лужах пузырями, буйствовал куда дольше, чем положено таким ливням, и когда женщина поняла, что стоя под деревом, сделалась такой же мокрой, что и в открытом поле — тронула фриза с места.
И лишь только было произнесено последнее слово, лишь только люди на башне вспомнили, что умеют дышать, последняя золотая ветка ударила в верхний уступ Твиртове, сбивая шатровую крышу, к кислому запаху в воздухе примешалась гарь, а потом, невзирая на монолитную серую стену льющего из туч дождя, над крепостью радостно заскакал огонь...
[1] Ребелия – то же, что восстание, революция.
[2] Скьявон — вид меча.
[3] Прецептор — должностное лицо рыцарского ордена, глава прецептории — местного филиала.
[4] Инсургент — революционер.
[5] Тишинка, Савеловское подворье, Кидай-город — окраинные районы Эрлирангорда.