— А вот спорим, — Кешка задумчиво огладил голое пузо. — Спорим, что я в тумбочку залезу.
— Задаром?
— Ща! За пряник.
— Ну, лезь.
Условно воспитательская комната медленно наполнялась. Входящие занимали сперва высокие с кожаными спинками стулья, потом, когда стулья закончились, растеклись по подоконнику, кровати с железными шишками и совсем не дворянскими перинами и угнездились на ореховом комодике с завитушечками, который Кешка почему-то окрестил тумбочкой. Пестрое общество незаметно сглатывало буржуйский быт, таяли рюшечки, салфеточки, бисквитные котики и жилистая герань на окне.
Герань, впрочем, исчезла вполне обыкновенно: решая квартирный вопрос, ее просто своротили на пол. Останки растения собрали в горшок, а землю подошвами хозяйственно заскребли под коврики. До Кешкиного заявления разговоры бубнились по углам, не пересекаясь. Александр Юрьевич, пробуя расчистить себе дорогу к розетке, балансировал с ведром воды в правой руке и кипятильником в левой. Общество презрело макароны по-флотски и собиралось гонять чаи. С пряниками. Но ведро, в которое бухнули целую пачку окаменевшей заварки, будет кипеть час, а есть пряники Кешке хотелось немедленно.
— Ну лезь, лезь, — сказал Александр Юрьевич с ленивой издевкой, втыкая вилку в гнездо.
Кешка постоял, поежился, как перед прыжком в холодную воду, потом сложился вчетверо и унырнул в ящик.
— До конца не задвигайте, а то задохнусь. И пряник давайте.
— Дети! — воззвал Александр Юрьевич. — Принесите Кеше пряник. А ты сиди, кто ж тебе потом поверит...
Кешка заголосил, что судьба к нему несправедлива, но ор его, казалось бы, мощный, потонул в истеричном визге врывающихся девиц. Складывалось впечатление, что бежит табунок принцесс, преследуемый ма-аленькой мышкой. Процессию завершала Ирочка — мокрая и слегка навеселе.
— Какой ужас! — воскликнула она, когда девицы чуть-чуть рассосались по мебели. — Так и льет. — Ирочка вытерла влажное лицо. — Истомин, закройте форточку немедленно! Молния шаровая влетит.
— Уже влетела, — буркнули из-за занавески.
Кешка с криком выскочил из комода. Он всю жизнь мечтал увидеть шаровую молнию.
— Обманули маленького? — Кешка посопел. — Молния где? И мой пряник!
Кто-то из девиц утешил ребенка шоколадкой. Ирочке сунули полотенце и пообещали, что вот-вот будет чай.
— Просто жуть, — сказала Ирочка. — Мы там боимся. Мы тут посидим.
— А где Гай? — вопросил Сорэн-младший ревниво.
Стали подсчитывать друг друга. Обнаружилось, что не хватает Гая, нескольких девиц, Лаки и Юрочки Доценко, который убежал за пряником. Ирочка приняла решение пока не беспокоиться. Все равно двери усадьбы заперты изнутри, и окна в такую грозу раскроет только сумасшедший. А она не сомневалась во вверенном ей обществе.
В ведре наконец забулькало. Вереницей потянулись жестяные кружки, разномастные чашки и глиняная пиала устрашающих размеров. Не хватало только серебряного блюда эпохи правления Безобразной Эльзы. Но из блюда чай пить неудобно. Александр Юрьевич половником разливал черную жидкость и в каждую емкость самолично бросал кусочек рафинаду, приговаривая, что сахара мало, а любителей много.
— Ну, Хальк! — капризно надулась Ирочка, заглядывая в чашку. — Воспитателям положена двойная порция. За вредность.
Александр Юрьевич булькнул ей в чай еще кусок, произнеся историческую фразу:
— Солдат ребенка не обидит.
Кешка вынул зубы из вожделенного пряника и спросил невнятно:
— А почему Хальк?
Мессир старший воспитатель поперхнулся кипятком, едва не опрокинув кружку себе на колени.
— Дети, — взмолился он ненатурально, — дети, вы же “сказоцку” просили.
Дети загалдели, кто-то выключил свет, Кешка выволок из облюбованного ящика несколько поломанных хозяйских свечей. В комнате было тепло, гроза за окнами казалась далекой и не мокрой. Уютно потрескивали свечи, с которых Кешка послюнявленными пальцами снимал нагар. Глаза слушателей были внимательны, и Хальк почувствовал, что не просто так эта сказка, что-то будет... в воздухе сгустилось предощущение. Впервые он без боли вспомнил Алису. Только на Ирочку не смотреть... и хорошо, что Гая нету. В некоторых людях цинизм — как физическое уродство, совершенно непереносимо.
Только это будет не сказка.
...Полукруглое окно с витражными вставками по углам было распахнуто, вишневый свет Ночных молний заливал пространство, и казалось, что покой все еще в огне. А еще это походило на вспышки рекламы, и хотелось зажмуриться и покрутить головой, чтобы перед глазами перестали плавать цветные пятна.
На широком деревянном подоконнике стояло блюдо с вплавленной в мед виноградной кистью. По краю блюда ползала осоловевшая, совершенно счастливая оса. Оса была пьяная в тютельку и никак не желала понять, что уже настала ночь. Несколько раз с гуденьем подлетала на отяжелевших крылах и тут же шлепалась обратно.
— Вечно все ищут обходные пути. Нет чтоб прямо полететь.
Одинокий Бог зачерпнул разбавленный соком мед и, щелчком сбив с ложки осу, с наслаждением всосал содержимое вытянутыми в трубочку губами. Янтарная липкая капля упала на клочковатую бороду.
Был одет Рене Краон по-домашнему, в вытянутый красный свитер и болтающиеся на жилистых ляжках посконные штаны, запросто сидел на подоконнике, качал босыми ступнями. Вспышки раскрашивали киноварью золотые, как у Христа, непричесанные волосы.
— И что мне с вами делать, Алиса?
Женщина плечом потерла щеку. Руки у нее были связаны за спиной. Сквозь лохмотья просвечивали синяки. Светил “фонарь” под глазом, распухла губа... в целом, мелочи.
— Мона Лебединская, волей Моей баронесса Катуарская и Любереченская, ну чего вам еще не хватает?! Зачем сбегать от жениха?
Он прошлепал к поставцу, щурясь от недостатка освещения, поднес к носу скрипучий пергамен:
“12 июля, 1389 года. Эрлирангорд... Находясь в здравом уме и твердой памяти я, (тут перечисление титулов)... завещаю все свое движимое и недвижимое имущество, заключающееся в... (это список, желаете заглянуть?) благородной моне Алисе да Шер (Рене хмыкнул), моей нареченной невесте, с правом владения, распоряжения, дарения и передачи по наследству...” Личная рука мессира Лебединского, между прочим. Ну, ниже печати Канцелярии Твиртове, нотариуса, личная печать барона и вензели. А вот это, — Одинокий помахал вторым листком, — распоряжение Епархиального управления Канцелярии о признании законным и действительным оглашения помолвки, состоявшегося во второе воскресенье июля в храме Краона Скорбящего на Рву.
Алиса молчала.
— Девица Орлеаньская! Готовитесь стерпеть пытки и даже смерть и ни словом не выдать соратников? — Рене хмыкнул. Трогательно поджал ступню: пол был холодным. — Поймите же! Этот мир создан единственно по Моему образу и подобию. В нем нет для меня тайн. И никто вас спасать не будет. Даже если очень захочет.
Они плавали во вспыхивающем и медленно затухающем вишневом киселе, и ей просто нечего было ему возразить.
— Хотите знать, как оно есть? — Одинокий Бог снова взгромоздился на подоконник. Щедро развел руками, задевая блюдо. Утонула ложка. Возмущенно зажужжала вернувшаяся на мед оса. — Вот это все придумано мной. И я совершенно не собираюсь этим делиться. Конечно, всегда найдутся недовольные, несогласные, считающие мой мир неправильным. Убогим, серым. Но, раз уж он есть, значит, соответствует абсолюту. И поэтому я должен тебя убить.
Рене вытащил ложку за черенок, облизал ее и пальцы.
— В конце концов, у меня есть формальный повод. Поджог Твиртове. Впрочем... Помнишь: “Вначале было Слово. И Слово было у Бога, и Слово было Бог”? Так вот, это не фигура речи. Это реальность, данная нам в ощущение. Даже нет, не так. Мир Слова и мир вещей существуют вроде сами по себе, абсолют обычно проявляется сюда незаметно и естественно, следуя закону кармы[1]. Но этот мир отличается тем, что Слово — универсальное, ритмизованное заклинание, абсолютный текст, который есть где-то там, — может ворваться в реальность и взрывом, безо всякой видимой причины. Вот как ты, например. И перевернуть все, да так, что ни один из нас не уловит изменения. Говорят, храмы Кораблей были точками стабильности... сохраняли память о предыдущих эпохах. Знаешь, я извел их под корень, и людей, и храмы. Понимаешь, Корабельщик говорил, что каждый человек — это корабль. Не раб Божий — корабль! Разве я мог это стерпеть?
Он потер глаза. Голос звучал глухо, устало. Словно Одинокий Бог в самом деле нес на себе всю тяжесть мира.
— Так вот, чтобы изменить... все... сразу... Взрывом... Вторжением... нужно одно единственное: тот, кто откроет ему ворота...
...Дверь была сломана. Самым зверским образом. Видимо, неизвестные злодеи делали это долго и с упоением, под покровом ночи выдирая из нее замок. Золотились под солнышком рыжие щепки, широкий луч проникал в дыру, оставшуюся от хитрого устройства, и Гай Сорэн, сидя перед дверью на корточках, морщился, потому что луч этот бил ему прямо в глаза.
Замок валялся тут же, сверкал начищенными деталями, нагло отрицая версию о корысти бандитов. Рядом с замком, возя сандалькой по сырым доскам террасы, стоял Кешка. Голова у Сорэна-младшего была повинно опущена, он сопел, пыхтел и глотал слезы. И молчал, как партизан. А Гай, пылая педагогическим рвением, рассказывал брату, какая тот скотина, каторжник, вахлак и оболтус. Это ж додуматься! Чужая вещь, музейная, можно сказать! В общем, счас он позвонит в город, и за Кешкой приедет полиция.
— Так что иди и собирай вещи.
Кешка поднял на старшего брата несусветно красивые, полные слез глаза.
— Сам ты каторжник. Я на тебя жаловаться буду.
Гай по-птичьи заглянул в дыру одним глазом. Непонятно, что он там увидел, только обрадовался Кешкиным словам как-то не по-хорошему.
— Иди-иди, жалуйся, — сказал он. — Кто тебе поверит, бандиту. Я еще деду напишу, как ты кузена тут подвел. И вообще.
Кешка наконец заплакал. Но просто так плакать он не умел, не тот это был ребенок. Вместе со слезами на Гая обрушились яростные вопли.
— Феодал! — орал ребенок, размазывая сопли по щекам. — Деспот! Ты!.. Краон недобитый!
— Чего?
— Того! — рявкнул Кешка и бросился прочь.
Гай только плечами пожал. Не побежит он следом, пускай Кешенька и не надеется. Вот побегает и назад вернется, тогда Гай ему пропишет... и за замок, и за прочие художества. Он поднял с пола раскуроченный механизм, задумчиво покачал на ладони. Внутри замка что-то откликнулось мелодичным звоном. Гай ощутил прилив бессильного бешенства. Потом услышал скрип досок под чужими шагами. Опять эти обормоты.
Гай поднял глаза. Над ним с непередаваемым выражением на лицах стояли двое: Саша Миксот, эсквайр, и старший воспитатель Александр Юрьевич. Вдалеке, на травке, с удобствами расположились остальные.
— Вот, — нервно изрек Гай, протягивая замок. Голос трагически дрогнул. — Варвары. Ты знаешь, что он мне сказал? Что я Краон недоделанный. Хотел бы я знать, что это такое.
— А это, — охотно пояснил Саша Миксот, — это такой дядька.
— Саша, — с тоской безнадежной допытывался Хальк. — Ну зачем вы это сделали?
— А че?! — возмутился Лаки. — Я один, что ли?
Он еще постоял, дожидаясь, когда его начнут ругать, но мессиры воспитатели сидели на крыльце и в полном отупении пялились друг на друга. Не ждали они от ребенка такой простоты. Ребенок пожал плечами, перепрыгнул через перила и исчез вместе со всей компанией.
...А может, это были и не лютики. Маленькие, желтенькие такие. От них у Кешки рябило в глазах. С высоты лошади, где каждый мужчина благороднее раза в четыре, все равно, лютики это или “куриная слепота”[2]. Кешка втянул в себя остатки слез и принялся искать платочек. Потому как вытирать нос коротеньким рукавом затруднительно и неприлично.
Кешка вспомнил вдруг, что он сын благородных родителей и вообще мужчина. Через плечо покосился на дядюшку. Когда он ворвался к мессиру управляющему с воплем: “На почту! Сейчас же! Или умру!” — такие мелочи его еще не тревожили.
Мессир Феликс Сорэн не стал добиваться причин этой спешки, молча оседлал Мишкаса и повез горе семьи Сорэнов в потребном направлении. Поскольку Феличе и сам принадлежал к означенной семье, то знал: лучше сразу действовать. А уши отодрать можно и позже.
— Спусти, — мрачно потребовал Кешка. — И отвернись.
— Деру дашь?
— Не, — Кешка все же вытер нос ладонью и стал спиной.
Мишкас с аппетитом хрумкнул цветочками.
— Не поедем, — сказал Кешка и тяжело вздохнул.
Дядюшка тоже вздохнул, слез с лошади и уселся на обочине с таким видом, что Кешка ощутил муки совести. Дергает занятого человека: то еду, то не еду...
— Я не ломал. Ну, почти...
— Ну скажи мне, детище, зачем ты Гая Краоном обозвал?
— А он обиделся? — с надеждой спросил Кешка.
— Кто? Краон?
— Краон не мог обидеться, его Александр Юрьевич выдумал.
Мессир Феликс подался вперед, обхватывая руками колени.
— Погоди. Говоришь, выдумал?
Кешка почесал комариный укус на колене и взахлеб выложил всю сказочку. С такими подробностями, каких в ней и не было. Воображение у ребенка работало. Феликс задумчиво кивал головой, в положенных местах широко распахивал глаза, а иногда даже подбирал отвисающий подбородок. И Кешка старался вовсю. И тяжело вздохнул, когда история закончилась.
— В общем, вывез он ее на пустошь и там, это... — в Кешкином голосе пробилась слеза.
Мишкас дожевал траву с одной обочины и перешел к другой, но Феличе не заметил выбрыков гнедого. Так и сидел. Громко голосили в траве кузнечики. Полуденное солнце жарило вовсю. Феличе поежился от озноба и встал.
— Поехали, дружок.
Он помог Кешке забраться на высокую спину Мишкаса и повел коня под уздцы. Это был хороший способ не оказаться с Кешкой лицом к лицу.
— Кузен сказал, что вы сожгли мои свечки.
Хальк покраснел. И пообещал на выходных съездить в поселок и возместить ущерб. Управляющий величаво отмахнулся: мол, не стоит. На коленях у него, свисая массивным задом, дрых тот самый котик. Отмахивался ухом от комаров. Мессира управляющего комары, похоже, не беспокоили. Невкусный он, что ли... Хальк завистливо вздохнул.
— Мы, наверное, завтра палатки опять поставим. Вам от нас одно беспокойство.
Сорэн улыбнулся. Улыбка эта была такая, что Хальк почувствовал себя очень неуютно. Уж лучше бы обругал.
— Ну отчего же, — сказал Сорэн вежливо. — Вовсе нет. Мне интересно. Дети у вас замечательные.
Хальк онемел. Не понимал он, что может быть замечательного в сорока с лишним обормотах, которые орут, дерутся, жгут хозяйские свечки и ломают хозяйские же замки, а по ночам хороводами отправляются на ловлю привидений.
Вот только сегодня, вот совсем еще недавно он собственноручно изловил в коридоре компанию полусонных барышень. Барышни крались шумно, с повизгиваниями, с нервным хихиканьем, и топотали, как стадо сусликов. Предводительница каравана, тринадцатилетняя Лизанька Воронина, освещала путь классическим фонарем: горящей в бутылке с отбитым дном хозяйской свечкой.
Завидев Халька, девицы спешно свечку задули, да было поздно. В пылу разборок выяснилось, что барышни ловили привидение. Являлось оно им. В саване с кружевами (и в лаптях с оборками, проворчал совершенно озверевший Хальк, но его не услышали). Имя призраку было, чего уж проще, Клод Денон безвинно убиенный. Этот Денон охотился на невинных девиц, жутко стонал и вообще... Упокоить его можно было только клубничным вареньем, причем обязательно в серебряной ложечке. Ложечку Воронина стащила из буфета в парадной столовой. Теперь надо было возвращать.
— Вот, — сказал Хальк. — Привет от замечательных детей.
Ложечка была красивая, с эмалевым черенком. По зеленой траве под небывало ярким небом шел паренек и играл на флейте. Мелко и тщательно выписанные детали включали даже черты лица и травинки. Феликс Сорэн с равнодушным видом спрятал ложечку в карман. И попросил не расстраиваться из-за мелочей: детям свойственно так легко всему верить. Особенно если это таинственные приключения и сказки.
— Знаете, а в вашу последнюю сказку весь лагерь взахлеб играет. У Викентия мозги набекрень.
— Извините. Я не хотел.
— Напрасно.
— И вообще, это не сказка!
Сорэн перестал гладить кота. Широкая, но все равно аристократически красивая рука замерла над пушистым загривком. Кот недовольно дернул хвостом, потянулся, щуря глазищи и выпуская когти. Управляющий за шкирку снял кота на пол.
— Брысь, — сказал он и встал. — Слушайте, вина хотите?
Хальк замялся. С одной стороны, вино — это чудно, с другой — пьянствовать правила запрещали. А, с третьей, как только здесь зазвенят рюмки, прискачет Ирочка. У нее на зайцев нюх.
— Лучше чаю.
Феличе сходил в дом и вернулся, неся на вытянутых руках нечто. По виду это нечто более всего напоминало помесь самовара с кофейником, сверху заботливо прикрытое кружевной салфеткой. Феличе водрузил бронзовое чудище на стол, принес чашки.
— А... это что?
— Чаеварка.
Из выгнутого носика в чашку полилась черная, глянцевая при свете керосиновой лампы жидкость. Запахло пьяной вишней.
— Эдерский мускат, — сказал Феличе. — Урожай семьсот двенадцатого года.
— Это когда бунт Мелешки?
— Вы историк? — Феликс покачал в ладони чашку.
— Филолог.
— Ну-ну. А в воспитатели как попали?
Прикрытая колпаком матового стекла лампа мерцала, ночные бабочки летели на свет. Хальк молчал. Объяснять не хотелось. Это выглядело бы, как оправдание, а он не чувствовал себя ни в чем виноватым. Видимо, Ирочка права. Рано или поздно все проходит, абсолютно все, даже смерть перестает казаться чудовищной и непоправимой. Человек — такая скотина, что ко всему привыкает. Он вдруг подумал, что, как ни странно, легче ему стало только после злосчастной этой сказки.
— Так получилось.
— Хорошо получилось, — со странным удовлетворением отметил Феликс. — Кстати, возвращаясь к кузену. Он мне сегодня понарассказывал... Это что, пассивный пласт эйленского фольклора? Я таких легенд не припомню.
— А вы из Эйле? — Хальк ощутил, что начинает злиться. Феличе кивнул и небрежно прибавил, что нынешняя работа для него — что-то вроде развлечения. Способ приятно и нехлопотно провести лето, не особенно мучаясь от безделья. А вообще-то у усадьбы есть хозяин. Между прочим, владелец одного из столичных издательств.
— Вы ведь пишете? Хотите, я возьмусь пристроить ваши рукописи? Но только стихи.
Хальк залпом допил вино. В голове шумело. Он не понимал почти ничего из этой странной беседы. Почему стихи? Это издательство что, ничего другого не печатает? Может, ему взяться дамский роман написать? Да, это будет здорово, тетки на кафедре изящной словесности разом заткнутся.
— А сказку нельзя? Это же не легенды, я сам...
— Нельзя, — сказал Сорэн. — Ни при каком раскладе. Даже и не думайте.
Было в его голосе что-то, что заставило Халька моментом протрезветь. Озноб пробежал по спине.
— Почему? — чувствуя себя последним дураком, тем не менее, спросил он.
Феликс откинулся к плетеной спинке стула. Скрестил на груди руки. Помолчал. Потом сказал осторожно:
— Видите ли... Саша. Это все очень красиво, это заставляет ощутить... я не знаю, как сказать. Убогость нашего мира, серость, собственную тупость и трусость. Это красиво и очень страшно. Но пока только на словах. А вот если вы запишете... все эти ощущения можно смело помножить на десять. Не слишком ли? И потом. Вы же слушали курс философии. Помните, как там про бытие и сознание?
— Сознание вторично.
— Ерунда, — сказал Феличе убежденно. — Вот вы представьте хоть на минуту, что своим сознанием вы определяете чужое бытие. И не надо далеко ходить за примерами. Весь лагерь живет теперь вашим сознанием... созданием, если хотите. Но они дети, они веселятся, они не могут долго задумываться о всех... обо всем, что там всерьез. Они ловят призраков и ругают вашего коллегу Краоном. И это закономерно. Вы же не хотите, чтобы сорок пять детей и трое взрослых испытывали такую же боль, какую испытываете вы.
Мотыльки летели на свет. Пахло приближающимся дождем. Малиновая молния расколола небо над террасой. У Сорэна невольно дернулась щека.
Хальк видел все это, как через стекло.
— Я. Не. Понимаю.
— Смерть моны да Шер... я соболезную. Простите.
Хальк встал, с шумом отодвинув стул.
— В-вы!.. Кто вам?!..
— Неважно. Кстати, вот вам лишний повод задуматься над тем, как кончаются в жизни страшные сказки. Не придумай вы такого, кто знает, может, она осталась бы жива.
— Прекратите! Я не верю!
— И правильно, — Феликс вдруг широко, ослепительно улыбнулся. Как будто и сам углядел ущербность своих доказательств. — Не верьте. Когда вам скажут. Когда прочтете. Даже когда увидите собственными глазами — все равно не верьте. Есть только иллюзия. Смерти — нет.
[1] Карма — причинно-следственный закон воздаяния.
[2] Лютики и «куриная слепота» — одно и то же.