...Адам Станислав в раздумье погрыз кончик пера. Эта привычка сохранялась у него с детства, и он ничего не мог с ней поделать. Губы у него уже были черными, и отмыть их потом стоило больших усилий.
“Иногда актом воли является следовать обстоятельствам,” — записал он на полях. Отложил погрызенное перо, вернулся к последним строчкам трактата. “Никто из предстоятелей за всю историю Церкви не отвергал постулат, что человек — суть Книга, которую пишет Господь. Здесь возникает кажущееся противуречие со свободой воли, дающей личности возможность творить свою — да и чужие Книги — по-своему, иногда в согласии с божественным замыслом, а иногда в полном его отрицании. Господь не мог, создавая абсолютный текст, не заметить этой ловушки. Признание такового вообще отвергает основы вероучения.”
Адам Станислав прислушался. По дому гуляли летние сквозняки, разгоняли душный вечерний воздух. Пахло маттиолой из сада. Покачивалась тяжелая занавесь на полуоткрытой двери. К трактату возвращаться очень не хотелось. Он подумал, что вымучит еще десяток строчек и попросит у экономки чаю. Замечательная женщина его экономка: молчаливая и совсем неграмотная.
“Суть же не в самом тексте, а в приближении оного к божественному замыслу, что позволяет ему в зависимости от такового с большей или меньшей вероятностью и точностью воплотиться в тварном мире. Полное созвучие текстов человека и божества есть резонанс, каковой согласие...”
Мелодия родилась, как ландыш в лесной глуши, выпорхнула из-под крышки виржинели робким ароматом, развернулась и взлетела. Предстоятель замер. Почему-то чудился летний дождь — такой, когда сквозь тучи солнце: “царевна плачет.” Только кроме солнца и дождевых капель падали ландыши, душистой грудой устилали и траву, и голую землю.
Он сорвался с места и бесшумно закрыл в соседней комнате окно. Комната была погружена в темноту, светилась в подсвечнике виржинели единственная свеча, бросала блики на желтоватые клавиши. Женские пальцы бегали по клавишам робко, словно выискивали, высвобождали мелодию, которую не знали сами, но чувствовали... Потом женщина обернулась.
— Я вам помешала?
— Нет. Играйте.
— Я не умею.
Ее ладонь нежно скользнула по клавишам, Алиса вздохнула и захлопнула крышку виржинели.
— Ну, тогда я распоряжусь насчет чая.
Адам Станислав понял, что готов по-мальчишечьи вопить от беспричинной радости. Легкий хмель, дымка, готовая вот-вот раскрыться, ощутимое сквозь нее дыхание божества. Такое состояние длилось все эти дни, что Алиса жила у него, оно было глупым и опасным, но предстоятель ничего не мог с собой поделать.
Их молитвы услышаны. Впрочем, одернул Стах себя, в этом мире бывают услышаны все молитвы.
Тихая, как крупная мышь, ключница разлила чай, выставила на крахмальную скатерть молочник и сахарницу, свежие булочки под салфеткой и застыла, глядя на священника голубыми преданными глазами.
— Идите, Эмма. Подогрейте для моны лекарство и проследите, чтобы она легла не позже полуночи.
Алиса надулась. Он же, озорно сверкнув глазами, прибавил:
— Я приду поцеловать на ночь дорогую племянницу.
Алиса, кривясь, хлебала лекарство. Стах, подтащив к кровати тяжелый стул, сидел и смотрел на нее.
— Я прочитал.
Она поперхнулась и долго откашливалась, потому что Адам Станислав не решился ударить ее по спине. Он сполоснул чашку и принес воды.
— Пейте осторожнее.
Алиса смотрела глазами загнанного зверя.
— Я должен был понять, почему вы плакали ночью.
— Это не ваше дело.
— “Доблестный рыцарь! Придворные дамы сомневаются. Во избежание кривотолков я повелеваю вам собственноручно возложить венец королевы любви и красоты на вашу избранницу.” Вам... вашей героине так нужен этот венец?
— Я никогда и ничего не придумываю, — Алиса отодвинулась, пряча лицо в колени, прикрытые одеялом. — Вы спасли меня, чтобы я сочиняла. Зачем вам... то, что я пишу? Вы... получите деньги?
Стах привстал, словно действительно собираясь поцеловать ее в лоб.
— Разве вы не верите в бескорыстие поступков?
Алиса рывком вытащила из-под подушки тетрадь:
— Эти — верят. Я — нет. Кто там кричит?
Он выскочил в выходящий на улицу кабинет, до половины высунулся в окно. И едва там не остался. Потому как уличный мальчишка голосил звонко и доносно:
— Почтенные горожане! в эту пятницу! на Ордынском поле! повелением Одинокого Бога! большой! летний! турнир!!!
— Ребенок, отстань.
Лаки засопел. Иногда он вспоминал, что лет ему всего одиннадцать, и можно не строить из себя взрослого и дать волю эмоциям. Он подождал, пока очищенная картофелина плюхнется в воду, и опять подергал Халька за рукав.
— Дя-адь Саш... А дальше чего было? Интересно же...
Деваться от ребенка было некуда. С одной стороны он же и сидел, с другой — подпирал Халька аристократическим плечом старший Сорэн-младший. Это только на земле руками Сорэны сроду не работали, а на лавочке очень даже... Нож у Гая так и мелькал.
Края лавочки занимали девчонки, повизгивали, когда брызги от очередной вкинутой в чан картофелины попадали на голые коленки. Компания с противоположной лавочки это заметила и особенно старалась. В общем, без идейной поддержки трудовое мероприятие превращалось в полное безобразие.
Завершали круг почета вокруг котла Мета и Пашка Эрнарский, сидя на хлипких табуреточках посреди замощенной дорожки. Над всем этим покачивала разлапистыми крыльями акация, в воду сыпались мелкие листочки и солнечные зайчики.
— Суп с зеленью и с мясом, — изрек Пашка, заглядывая в котел. Эрнарский — это была не фамилия, а роль. Если Гая вне игры никто не звал Краоном, то к инсургенту Пашеньке роль прилипла насмерть. Но мятежный барон не обижался. Разве что на “барана”. — Ну, хлеб у нас будет, а зрелища?
Хальк мрачно подумал, что картошку они и воспитательским составом могли почистить, не упарились бы. А дети пусть играют... подальше!
— Правда, Александр Юрьевич, — протянул кто-то из девиц. То ли Верочка, то ли Анюта: вся такая томная, что Хальк никак не мог запомнить, как ее зовут. — Про любовь!
— Морковь, свекровь, — промычал очень похоже Пашка. — Про интриги давайте, нечего этих дур слушать.
— Про королеву турнира! — рявкнула Мета и чисто девичьим жестом воткнула ножик в безвинную картофелину.
Хальк порадовался, что Пашка сидит по другую сторону котла: Мета отличалась бешеным темпераментом.
— Так, дети! Если мы через пятнадцать минут не дочистим котел, то Ирина Анатольевна нас... э-э... сожрет. Вместо картошки. А если мы постараемся, то вечерком, у костерчика... с этой самой картошкой...
— Если печь, так зачем чистили?! — ахнула Мета.
— В общем, в едином трудовом порыве будут вам и рыцари, и свекровь, и королева турнира. Ясно, э-мнэ?
Дети в подвале играли в больницу:
Зверски замучен сантехник Синицын...
...Ристалище было пустое, как стол. Дождик шуршал в выгоревшей траве, лениво полоскались вымпела, тяжело всплескивали под редкими порывами ветра гербовые штандарты. На противоположной трибуне, под навесом, дамы укутывали вуалями сложные прически. Высокие энены замужних мон вздымались гордо, как храмовые крыши.
— Вон, — сказал оруженосец Гэлада, указуя Яррану костлявым перстом куда-то в гущу этого цветника. — Поглядите, ваша милость.
— Не тычь пальцем. Неприлично.
— Прилично, — тот, как ни в чем не бывало, грыз крепкими зубами леденцы и каленые орешки, накупленные у торговок перед входом за медный хозяйский грош. — Это ж мона Сабина, нашего, значит, сильно одинокого Бога...
— Заткнись, дурак! Нашел место... — в подкрепление слов Ярран отвесил внушительную плюху. Оруженосец подавился леденцом и умолк. Задумчиво потрогал передний зуб. Зуб шатался.
За препирательствами они не заметили, как трибуны наполнились, утих перепуганный дождик, и трубы герольдов возвестили начало.
За ограждением, у шатров, возникла легкая суета, потом на поле в сопровождении не менее десятка оруженосцев выбрался рыцарь. Конь под ним был роскошный, белый, мел хвостом порыжелую травку и косил сквозь броню огненным глазом. Рыцарь коню вполне соответствовал, вот только, на придирчивый взгляд Яррана, снаряжение было слегка тяжеловато даже для турнирного. Но не менуэт же танцевать.
Герольды огласили имя. Гэладовский оруженосец поперхнулся. Рыцарь Ордена Бдящей Совы...
— И этой, как ее?.. Пелерины зияющей?
— Элерины, — процедил Ярран сквозь зубы. — Сияющей. Не прикидывайся дураком большим, чем ты есть. Дочерний орден в честь известной эрлирангордской святой, дозволено именным Указом Одинокого Бога. Это ж адепты...
— Чьи?
— Не мои! — отрезал Ярран мрачно.
— Ну и пускай, — объявил оруженосец, ладонью отирая мокрое лицо. — Пускай адепт. Все равно продует!
— Почему?
— По кочану и по капусте. Адепт придоспешенный на четырех ногах и то спотыкается.
Значительность мысли повергла Яррана в полное отупение. Он уставился на парня круглыми стеклянными глазами.
Видимо, сегодня с утра Гэлад пребывал в хорошем настроении...
Ярран вспомнил, как встрепанный и помятый, не иначе как спросонья, Всадник вломился к нему в дом — ну как и застал только! — и страшным шепотом стал предупреждать, что турнир подстроенный, все там куплено-перекуплено, и чтобы Ярран даже не вздумал!.. Вот свернут Гэладу там шею — тогда пожалуйста, а раньше — ни-ни.
Потом Канцлер осведомился насчет Феличе, получил сдержанные объяснения относительно вольностей мессира управляющего поведения, огорченно покивал и отрядил собственного оруженосца за Ярраном присматривать. Чтобы тот в угаре семейных неудач не наворотил лишнего.
Адепт “сияющей пелерины” между тем проехался по ристалищу, пару раз вздернул коня на дыбы, что на мокрой траве было не вполне безопасно. Поединщик для него не находился. Дамы роптали и подбадривали. На трибуне, отведенной простолюдинам, откровенно издевались, свистели и улюлюкали. Это было оскорбительно. Ярран привстал.
— И не вздумайте, — твердая рука опустилась ему на плечо. — Сядьте, мессир.
Ярран оглянулся. Осунувшийся, с черными полукружьями под глазами, позади стоял Феличе. И лицо у него было такое, что Яррану разом расхотелось как спорить с ним, так и высказывать упреки.
— Смотрите лучше, — сказал Феличе и опустился на скамью. Ярран услышал короткий сдавленный вздох. Сделалось жарко. Потом он увидел, как на ристалище выезжает рыцарь, трубы герольдов взвыли; сшиблись, выметывая из-под конских копыт грязь и комья травы, тяжеленные, закованные в броню, как крепостные тараны, кони. Красиво, как в запредельно невозможном сне, взмыл в серое небо чей-то щит.
Стало очень тихо, женский вопль вспорол воздух, набежали, засуетились слуги, монашки из близлежащего храма Иконы Краона Всех Кто Печалится, кровяные пятна засыпали песком. Рыцарь Бдящей Совы стоял, тяжело опираясь на седло, смотрел, как кладут на носилки и уносят прочь поверженного противника.
— Кто был? — спросил Ярран глухо.
— Денон, — ответил Феличе.
— Пошлите узнать, не нужно ли ему чего.
— Не нужно, — сказал Феличе. Ярран обернулся в ужасе. — Да жив он, мессир, не беспокойтесь. Полежит дня два и встанет.
Суета улеглась, победителю воздали положенное, опять запела труба.
— Я скоро, — сказал Феличе, нехотя поднимаясь со скамьи...
— Ну ты, волчья сыть, травяной мешок! — легонький Кешка дал шенкелей, отчего на взмокшем лбу «боевой лошади» вздулись синие вены. — Давай, щеми его!
— Сам щеми, — сказала лошадь и скинула нахального наездника в травку у крыльца. — А мы попить желаем и этого... свежего сена.
Кешка воззрился на Лаки с нескрываемым ужасом.
— Тебя кормили полчаса назад!
— Так я ж не пони, — резонно возразил Лаки, припадая ртом к носику погнутого чайника, стоящего тут же, на крылечке. — А турнир — дело тяжелое. Ну, скажите ему, Сан Юрьич!
— Проглот, — констатировал Кешка. Потом на его пыльной мордашке возникла ехидная ухмылка. Хальк уставился с любопытством. А Сорэн-младший перескакнул перила веранды, ухватил с подноса заботливо нарезанный Ирочкой к обеду хлеб, щедро посыпал солью ломоть и вернулся к Лаки.
— На, лошадка, кушай.
Хальк прыснул в кулак. И объявил, что Лаки, как боевой конь особой роганской породы, питается в условиях рыцарских турниров исключительно карамельками. И вообще, они тут гопцуют, всю траву вытоптали, а боевые схватки где?! Халтура, граждане!
Граждане засопели. И принялись объяснять, что из Пашки Эрнарского рыцарь, как из помела балерина, и они в том не виноваты. Пашка с легким сотрясением мозгов и совести лежал под яблоней и театрально стонал. На лбу, под наложенным Метой ледяным компрессом, выспевала синяя гуля.
— А вот если бы вы, Александр Юрьевич, написали, что Денон победил, — начал Кешка сварливо.
— То под яблоней лежал бы ты. Я вам защиты показывал? Показывал. А вы?
Рыцаря вздохнули. Пашка укрыл лице за полотенцем.
— Барон, вставайте, — призвал его Хальк, откладывая тетрадку. — Вас ждут великие дела.
Мессир управляющий, сидя на подоконнике своего кабинета, наблюдал за происходящим со смятенным лицом.
Противник был безоружен. Ну разве можно считать серьезным оружием и оружием вообще деревянный клинок в отведенной чуть в сторону руке? Парень шел по ристалищу — так, словно бы погулять вышел. Всех доспехов — кольчужка и кожаная с воронеными накладками перчатка. Ветер трепал светлые волосы. Ярран ощутил ужас. Тяжелый, душный, как в ночном кошмаре, страх.
Вот сейчас, не дожидаясь сигнала герольдов, Рыцарь Совы двинет коня... и все. Схватки не будет. Какая тут схватка, это же убийство чистой воды. Или это преступник? Был же когда-то закон, благородный, красивый обычай Последнего Боя, когда победившего безоговорочно и свято ждало помилование...
Правда, касался обычай только дворян, а по виду этого сумасшедшего к благородному сословию причислит только брат по разуму...
— Дурак, — пробормотал Ярран сквозь зубы. Почему-то испытывая странную, щемящую жалость.
— Святой, — возразил оруженосец.
У щитов, ограждавших ристалище, на мгновение мелькнула худая, ссутуленная фигура Феличе, Ярран увидел его лицо — замершее, словно в ожидании непоправимого.
Труба пропела, сумасшедший с деревянным клинком остановился, вскинул голову, ловя глазами вынырнувшее из-за туч солнце. Потом Ярран увидел, как надвинулась на стоящего здоровенная махина закованного в броню рыцарского коня... и тут случилось странное.
Потом, перебирая в памяти подробности этого дня, Ярран готов был поклясться, что тогда, на очень короткий миг, дерево в руках у пешего сверкнуло тусклой сталью. И Мастеру Лезвия казалось, что если спросить у Феличе, то узнает все наверняка, но спросить Ярран отчего-то стыдился.
Он помнил: Рыцарь Совы упал. Грянулся так, что ристалище загудело. Сразу стало тесно и суетно от набежавших монахинь, которым рыцарь, живой, кстати, и здоровый, принялся отвешивать комплименты. Трибуны орали. Победитель стоял посреди перепаханного конскими копытами поля, озабоченно разглядывая щербатины на лезвии деревянного клинка.
— Вот она, сила слова, — пробормотал Феличе, выбираясь из давки. Для этого потребовалось здорово поработать локтями и глоткой: простолюдины, которых, в силу разных причин, на трибуны не пускали, облепили щиты плотной упрямой толпой.
Феличе шипел, отпуская тычки и ругательства, в лицо ему дышали перегаром и кислой капустой, и все то время, покуда он прокладывал себе путь на свободу, его не покидало ощущение нереальности происходящего. Того, что он видел, просто не могло быть. Не потому, что чудеса и Божий промысел этому миру противопоказаны и не бывают, а просто... просто это вещи иного порядка. То, что не вписывается в здешнее мироустройство.
Мелькнула шальная мысль: началось. Мелькнула и пропала. Феличе толкнули в спину, и он, поглощенный размышлениями, ничком полетел в мокрые подорожники. А когда поднялся и выбрался к трибунам, на ристалище все уже было убрано и творилось то, чего ради, собственно, собиралась сюда вся женская половина Эрлирангорда.
Выбирали королеву турнира.
Не считая себя особым ценителем женской красоты, подходящих кандидатур Феличе не видел. Ну разве что вон та, в левой ложе... под вуалью, такой густой, что это позволяло надеяться на некоторую смазливость черт. Или вот эта, в эдерских шелках... пожалуй, да... но красотка замужем, крылья чепца торчат, как крепостные стены, поди подступись... Победителя турнира можно было только пожалеть.
Вот, пошел, заткнув деревянный клинок за пояс, с золотым узким венцом в руках. Дурачок... За что, значится, боролись, на то и напоролись. Отсюда, снизу, Феличе было отлично видать Яррана. Хозяин был бледный, как вуалька на королевином венце. Оно и понятно. Феличе хмыкнул. Не каждый день у тебя на глазах творится чудо. Причем чудо такое, о котором ты сам наяву грезишь и не знаешь, как осуществить. А тут приходит какой-то сопляк...
О, нашел. Похоже, с верноподданническими инстинктами у него все в порядке. Жаль. Феличе увидел, как парень остановился перед трибуной, на которой в высоком кресле в окружении дам сидела мона Сабина. Постоял, задумчиво глядя, как оседает на гладком золоте водяная морось, пошел по ступеням.
Не может быть. Не здесь! Феличе в ярости рванул воротник. Казалось, сквозь мутное небо, сквозь пелену дождя и напряженное молчание трибун проступают — лиловые по белому, необратимые, как молитва, косые летящие строчки чужого почерка, и вслед им меняется мир, оплывает свечой, превращается в невозможную сказку. Только потому, что кто-то верит. И твердо знает, что будет так. И творящейся перемены не отследить и не вспомнить, потому что вот, минута ушла, и невозможное уже есть...