Перед рассветом прошел дождь. Со стрехи в забытую на перилах веранды чашку срывались тяжелые капли. В чашке плавала сморщенная вишня: вчера опять пили чай. Хальк пальцем подцепил вишенку, сунул в рот и остолбенел. Вывернув из-за угла, по огибающей дом веранде плыла, будто крейсер, дева. Утренний ветерок взвевал упругие шелка открытого платья, шевелил медные локоны, играл муаровым шарфом соломенной шляпки, которую дева несла в руке.
Вторую руку отягчал букетище огромных, как капуста, бело-розовых пионов. Только по этим пионам, собственноручно ободранным в хозяйском палисаднике, Хальк и догадался, что это Ирочка.
— Это вы мне их подсунули? Ой, доброе утро, Саша.
Если бы у Халька была шляпа, он бы ее стянул.
— Будем считать, что мы помирились, — Ирочка мило порозовела. — Через четверть часа я жду вас у центральной клумбы.
Хальк ужаснулся. Видимо, подумал он, управляющий подсчитал убытки вкупе с пионами и желает получить сатисфакцию у этой самой клумбы. Но оказалось, что у клумбы через четверть часа произойдет построение наиболее активных участников позавчерашнего турнира, премированных поездкой в город. Поездку вызвался обеспечить управляющий, а они, как педагоги...
— А за дитями кто будет смотреть?
— Ваш заместитель.
Заместитель этот, черный лицом и молчаливый, рисовался в дальнем конце веранды. Понимал важность момента, стервец.
...А на каждом эклере было по клубничине. Невоспитанный Лаки тут же цопнул ягоду и возмутился, почему одну положили, а не десяток. Феликс улыбнулся и снисходительно заметил, что фрукты будут в конце. Пусть уж Лаки потерпит. Тем более что сейчас принесут горячий бульон с гренками, шоколадные блинчики, взбитые сливки, мороженое и фруктовую воду. Ирочка забеспокоилась. А “наиболее активные участники турнира” повеселели и принялись занимать места. В общем, банкет удался.
Вышли осоловевшие, щурясь на полуденное солнце. Над черепичными крышами колебался воздух.
— Поедем домой? — надевая шляпку, спросила Ирочка.
Дети нестройно загалдели.
— Кататься, — улыбнулся Феличе. — Праздновать — так праздновать.
Они опять набились в длинную, оттенка слоновой кости “каталину”, понеслись, хохоча и падая друг на друга, когда улица ныряла вниз. Было странно точно заново узнавать знакомые улицы, вспоминать названия, угадывать, какой дом, какое дерево бросится сейчас навстречу, и сидят ли страждущие кошаки в подворотне Заревой Брамы, откуда ощутимо потягивает валерьянкой...
Коты сидели. В положенных количествах. В воротах клубилась толпа верников, сладкий запах ладана плыл над тополями. Звонили к мессе, весь июнь литании в честь сердца Иисуса, трепетали огоньки свечей. “Каталина” увязла в толпе, как оса в мармеладе. Феличе заглушил мотор. Дети завозились, стремясь вырваться на свободу.
— Сидеть, — железным тоном объявила Ирочка. — Сейчас старшие сходят и все выяснят.
— Вот и покатались, — скандально начал Кешка. Подергал Халька за рукав: — Дядь Саш, я с вами!
— Ага, без тебя мы заблудимся.
— Сядь, ребенок, — сказал Феличе. Спорить с кузеном младший Сорэн не отважился.
Они пошли навстречу толпе, смешались с людским потоком, проникли в узкое пространство ворот. Сильнее всего Хальк опасался, что их с Феличе разнесет в разные стороны, но тот легко ввинчивался в людское варево, и оно раздавалось, оставляя им проход. Потом неожиданно, враз, иссякло, и Хальк с Феличе оказались на пустой мостовой, перед железной оградой, зарослями пышных пионов и ирисов за нею, каменными ступеньками к распахнутым настежь церковным дверям.
Там было пусто, в глубине, пахнущей воском и ладаном, золотенько дрожали свечи, на ступенях лежали солнечные пятна.
— Присядем, — сказал Феличе. — Мне нужно с вами поговорить.
Хальк прослушал приглашение; стоял и таращился на церковный фасад, на икону, выставленную в розетку над порталом. Что-то было не так. Небо, чертящие синеву голуби... потом он догадался, что. Вместо Девы Оранты с иконы смотрел средних лет мужик с мечом и в латах, к коим никак не подходила золотистая кудреватая бороденка и кроткий, аки у горлинки, взгляд. Тоже мне, Архистратиг Рене...
Хальк вдруг подумал, что в этом мире, с такими вот... мнэ-э... иконами, совершенно нет места ни Ирочке, ни лагерю и палаткам... а вот Феличе вписывался чудесно.
Бледная молния вспорола небо над шпилями колоколен.
Заслонив спичку лодочкой ладони, Хальк закурил:
— Скажите... Скажи. Ты ведь не просто так.
— Да, я хочу с тобой поговорить.
Хальк оступился, сломав каблуком цветочный стебель, сел. Ступенька оказалась прогретой и шершавой.
— Ну конечно, — сказал Хальк. — О чем мы будем говорить?
— Я расскажу тебе сказку.
— А-а, интересно... Один мой друг, граф де ля Фер...
— Нет, не так.
Александр заглянул Феличе в глаза и увидел, что они резко, неожиданно синие.
— Ты зачем на ристалище полез? С деревянным мечом?
Хальк скучно доломал стебель, повертел в руках розовый, похожий на капусту пион. Полетели брызги.
— Проповедник, — произнес он, — Хранитель, аватара Господа на земле. Ну что ты лезешь не в свое дело?
— Вообще-то оно — мое... дело, — с расстановкой произнес Феличе, — но не будем заострять. Я сказку обещал.
Над мощеными уличками Старого Эйле лениво точился знойный летний день. На обласканных солнцем ступеньках было прозрачно и тоже невыносимо жарко, пахло примятой зеленью, в цветах копошились и гудели насекомые. Отчего же холодно так?
— Один человек однажды сочинял сказку. Детское желание могущества, бессмертный король и все такое. А потом прочитал ваше... ваши... прочитал, в общем. Знаешь, ревность — это ужасно; в особенности когда ревнуешь не к женщине, а к тексту.
Феличе говорил, а Хальк сидел и слушал, и почему-то чувствовал то, чего чувствовать никак не мог. Это было, словно… ну пусть не пишешь — ощущаешь текст, и он возникает рядом с тобой, и чужие придуманные чувства, мысли, восприятие делаются живыми. Твоими. И привкус на языке — сладость и яблоки. До отвращения.
Феличе не ждал ответа. Он рассказывал. Про костры, расстрелы, молнии над Твиртове, про серый и тусклый мир, про клинки из дерева, которые могут с приходом Посланца превратиться в сталь. Про Одинокого Бога, что перекраивал, сотворял свой мир, будучи твердо уверен, что все оно там, в сказке, выдумка и совсем не страшно.
— А вы, Хранитель миров, воплощение Господа, этого, вашего, Корабельщика? Куда вы смотрели?!
Глаза Феличе — зеленые, нет, все-таки синие — на загорелом неправильном лице:
— Я нашел Алису. Ту, что способна все исправить. Я заставил мессира Яррана свернуть на дорогу, которой он никогда не ездил. Там были в снегу отпечатки подков и раненая женщина. Мы подобрали ее и привезли... домой.
Хальк тупо уставился на рассыпанные по коленям и на ступеньки розоватые лепестки.
— Мессир барон Катуарский... Каменный Гость... картон раскрашенный... он зачем понадобился? — Александр знал, что спрашивает совсем ненужное, не то, но спрашивать то — просто не хватило отваги. — Когда она, А-алиса, пропала, почему он ее не искал, не беспокоился?
Феличе улыбнулся:
— Ну, может он и беспокоится, мечется по Эрлирангорду, весь Круг на ноги поднял, волосы на себе рвет. Ты ведь еще не писал про это. А знаешь почему? Ты не хочешь об этом писать. Ты не хочешь даже там, в сказке, ни с кем Алису делить.
— Я не понимаю...
Управляющий встал, провел по волосам ладонями, потянулся, отряхнул брюки:
— Пойдем? У нас еще есть дела.
Александр Юрьевич тупо смотрел ему в спину.
...Розы были ослепительны. Хотелось зажмуриться и так стоять, вдыхая сладковатый с кислинкой запах. Но в цветочных магазинах столбенеть как-то не принято.
— Заверните, — сказал человек, подбородком указывая на цветы.
Девица за прилавком очнулась от зимней спячки. Равнодушным взглядом обшарила покупателя с ног до головы — видимо, оценивая на предмет платежеспособности. Скривились вампирически алые губы.
— Сколько?
— А сколько есть?
Она оглянулась на стоящее в глубине ведро.
— Ну... штук пятьдесят.
— Вот все и заверните.
Снег все сыпал и сыпал, сугробами оседал на ресницах, превращая мир в расплывчатую, радужную сказку. Предательски ровным ковром ложился на обледенелую землю.
— Молодой человек, вы бы цветы укутали. Померзнут ведь...
Он оглянулся. По дорожке семенила, шаркая войлочными сапожками, бабуля божий одуванчик. Доисторическая шляпка с вуалькой, потертое пальто. Пенсне, каких теперь и не помнят.
— Все равно померзнут, — с неожиданным ожесточением сказал он. — Не жалко.
Старушка пожала плечами.
— Кладбище там, — указала затянутой в кожу перчатки сухонькой лапкой. Мужчина вздохнул.
— Кабы все было так просто...
Хальк сбросил руку Феличе со своего плеча. Над могилой Алисы плакал деревянный ангел.
— Дети ждут, — переглотнул Хальк.
— Ирина Анатольевна повела их на карусели.
— Почему я вам поверил?
— Глупо было становиться у вас на дороге. С самого начала глупо. Только постарайтесь, чтобы этот мир не ухнул туда весь. В средневековье очень непросто жить... без привычки.
Феличе вынул из вазы увядшие цветы, вылил позеленевшую воду, стал старательно протирать вазу изнутри. Хальк подумал и присел на низкую скамью.
— Вы... ты сказал о Ярране... что он — раскрашенный картон, — медленно проговорил Феличе. — Нет, он икона. Когда начиналось... правление Одинокого Бога... считай это знанием. Или предчувствием. Мы успели раздать имущество Церкви по верным людям. Чтобы потом... было на что воевать. Барон... мессир Ярран был одним из таких людей.
Ваза в руках Сорэна и так сверкала хрустальными гранями, можно бы уже остановиться...
— Алиса, — продолжал Хранитель. — Она... я обещал мальчишкам из Круга Посланника, Знамя... маленькое такое, обыкновенное чудо, способное... вывернуть этот гадский мир! Вернуть ему радугу. Вот просто... — он крутанул вазу. — Александр Юрьевич, пожалуйста. Там за бузиной кран есть.
— Да, я знаю.
Хальк сполоснул вазу, обстоятельно набрал воды, так же обстоятельно обрезал длинные цветочные стебли, оборвал нижние листья, поставил розы в хрусталь.
— Но чуду тоже нужен хлеб, и крыша над головой. И какая-никакая защита от любопытства адептов Элерины Сияющей... привез вельможный барон дуру-невесту из провинции, какой с нее спрос. Брак политический и деловой, прикрытие. И чувств никаких. Тем более, по роду убеждений и действий мессир Ярран может в любой момент сдохнуть, простите.
— Хорошо устроился.
— Что?
— Хорошо ты устроился, говорю, — Хальк, словно Понтий Пилат, стряхивал зелень и воду с ладоней. — Поди удобно тебе за иконой.
Гнать в бой мальчишек. Использовать чужую жену...
Сорэн мог защищаться. Мог объяснить, что Хранителям не дано открывать Ворот между Словом и Миром. Не дано написать ни строчки. Что он — эталон, ходячая матрица, сторож-пес у чужих дверей... Что его дело — сберечь созвучие, резонанс объективного мира и абсолютного текста.
И если те пойдут враздрай, вернуть изначальное. Почти изначальное. Потому что даже Хранителям не дано дважды войти в одну и ту же реку.
Что в любой строчке Алисы или того же Халька чуда больше, чем в его божественном деянии; да у всякого из Круга... а недостает мастерства изменить весь мир, так хватит на крупицу: опиши — и кого-то покрасят. Феликс отвернулся. Молча поправил в вазе цветы.
...Роза в хрустале была, как кровавая рана. Алиса запнулась об нее взглядом и остановилась. Чудес — не бывает. И упаси нас Господь от таких чудес. Рядом с розой на столешнице лежали общие тетрадки...
Я не буду это писать, сказал себе Хальк. Я не хочу... не хочу чувствовать, как между моей мертвой женой и Хранителем дрожит и протягивается нить, как стеклянисто вибрирует воздух... и все это превращается не то в любовь, не то в угодную Хранителю сказку. Сказку о том, как побежден Одинокий Бог... сволочь Рене, конечно, но он хоть пишет сам, не загребает жар чужими руками.
А этот их Хранитель — просто какая-то Василиса Премудрая, “мамки-няньки, собирайтеся, снаряжайтеся...” Мне в этой сказке куда симпатичнее жены старших царевичей. Пусть и безрукие в сотворении сорочек и хлебов, зато не перекладывающие работу на чужие плечи.
Или именно в этом умении — заставить кого-то сделать свою работу — и состоит высший талант волшебника?
К черту Феличе! Беда в том, подумал Хальк, что я просто не могу не писать. Тогда... ну, тогда я состряпаю очень веселую сцену, совсем не о том, что нужно этому проклятому Сорэну. Там будет Гэлад, Всадник Роганский, милостью Корабельщика Канцлер Круга, этот непричесанный безродный эсквайр... посмещище и амант всех будущих читательниц. С ним не соскучишься.
Именно он устраивает все на свете заговоры, выходит (почему-то так решили детишки) на турнире против Рене де Краона, таскает девушек по ночам в покрывале... То есть, в одеяле. Говорите, не таскал еще? Будет. Я писатель, я обеспечу.
...— Огни, плошки гаси-ить!!..
Пряничное окошко было открыто по случаю жары, и голос ночного сторожа, помноженный на стеклянистый звук колотушки, доносился чисто и звонко. Захлопывались окна и двери лавок, протарахтела по брусчатке одинокая карета. Быстро темнело. Сполохи над Твиртове стали из голубых малиновыми, далекие и отсюда совсем не страшные. Над ребристыми, словно вырезанными из черного бархата крышами вставала розовая, дырчатая, круглая, как головка сыра, и такая же огромная луна.
Отогнав настырного комара, Алиса уже собиралась закрыть окно, когда сверху, с крыши, послышались стук и чертыхание, и сорвавшаяся черепица, проехавшись по жестяному желобу, бухнулась в сад.
Следом пролетело еще что-то объемистое и темное и закачалось на уровне окна. Алиса отпрянула. Лишь секунду спустя она поняла, что это парень болтается на веревке, а веревка не иначе привязана за фигурную башенку, украшающую угол крыши. Трубочисты разлетались...
Он висел на фоне луны и медленно поворачивался. Луна мешала разглядеть парня во всех подробностях, стало ясно только, что он тощий и встреханный. И, кажется, неопасный. Алиса отставила подвернувшийся под руку кувшин для умывания, которым собиралась незнакомца огреть.
— Ослабеваю! Руку дай... — просипел он задушенным голосом.
Алиса рывком втащила незадачливого летуна в спальню.
— Ну? — не давая опомниться, спросила она.
Парень стоял, преклонив колени, и тяжело дышал.
— Высоты боюсь! Никто не поверит.
— Тогда зачем лез?
— За тобой.
Возможно, он сказал бы еще что-то, но тут в двери стала ломиться разбуженная стуками экономка. Сцена становилась классической. Алиса одним движением захлопнула окно, полагая, что через него Эмма веревки не заметит, и тем же движением закрутила ночного гостя в пыльную камку балдахина. Он сопел там, чихал и возился, пробуя устраиваться, но она надеялась, через складки ткани это не очень слышно. Алиса подбежала к двери и растворила ее.
— Ах! — Эмма, в шали, наброшенной на ночную рубашку, и чепце, испуганно пробовала заглянуть через Алису в спальню. Двери были узкие, Алиса стояла стеной. — Тут что-то стукнуло!
Алиса на показ зевнула:
— Мышь. Я запустила в нее туфлей.
— Мышь! Ах! — ключница сделала шаг назад. — Не может быть. Завтра же одолжу у соседки кошку. Ах! У нее такая кошка!
Алиса зевнула еще шире, намек был более чем понятным.
— Ах, мона. Извините меня. Но такой грохот, такой грохот...
Алиса захлопнула дверь. Парень в балдахине сипел и кашлял. Оказалось, что он умирает от смеха.
— Ах, мона! — он сложил руки у живота и возвел очи горе. Алиса зажала рот ладонью. — Это ваш дракон? Я думал, адепты серьезнее. Или она убивает вязальной спицей?
Алиса вытряхнула наглеца из занавески, села на кровать и отчеканила:
— Эмма — добрейшее существо. Она готовит потрясающий сливочный крем и чудесные мармеладки. И если однажды придушила мышь в стакане, это не повод ее оскорблять. Понял?
Кажется, ей удалось его уесть. Желтоватые глаза вытаращились, и гость немо шмякнулся рядом. Алиса помахала у него перед носом растопыренными пальцами:
— Ну не убивайся так. Это чисто женский способ ловли мышей. Берешь стакан, кусочек сыра и монетку... И перестань валяться в моих простынях!
Хохот был бешеный. До рези в животе и выжимаемых на глаза слез. Он заставлял осыпаться пыль и штукатурку, звенел слюдой в оконных рамах и наконец обрушил кувшин для умывания с прикроватного столика. Воду они вытерли покрывалом, почти наощупь, потому что свеча тоже не выдержала и погасла. А потом, держась друг за друга, ждали в лунных сумерках, не прибегут ли на звук.
— Что вы себе позволяете?.. — наконец осведомилась Алиса гневным шепотом.
— Эт-то интересно... — гость искоса уставился на нее, продолжая сидеть на подоле ее ночной рубашки. И рук не убрал. — Гэлад, Всадник Роганский, Канцлер Круга.
— “Алиса, это пудинг. Пудинг, это Алиса. Унесите пудинг”.
Всадник Роганский с готовностью сцопал Алису на руки и, хмыкнув, осведомился:
— Куда унести прикажете?
У Алисы язык отнялся от возмущения. А Гэлад покрутился с нею по комнате и направился к окну. И лишь когда он перекинул через подоконник ноги, Алиса нежно заметила:
— Будь что будет, но летать я не умею.
— А-а... а почему?
— А должна?
Канцлер устроился поудобнее, посадил Алису рядом и в свете луны стал настойчиво разглядывать. Алиса повернула голову, чтобы ему было удобнее.
— Ну, и хорош ли мой профиль в лунном свете?
— Спать я с тобой не буду. А для герба сойдет.
Алиса сползла с подоконника и закуталась в занавеску.
— Если собрался говорить мне гадости — убирайся.
— И не подумаю.
Канцлер прибрал в дом босые пятки, всем своим видом показывая, что он здесь надолго. Потянул за занавеску, вынуждая Алису делиться.
— Радость моя, — патетически сказал он. — Уговаривать тебя я не хочу. Но если сложить два и два, выходит, что ты и есть обещанное знамя.
Реакция Алисы была банальной до безобразия. Открытый рот и вытаращенные глаза. По счастью, темнота это скрыла. А Канцлер, пользуясь ее молчанием, легонько попинал Алису в бок и изъял еще кусок занавески. Закутал ноги и с наслаждением вздохнул.
— Кем обещанное?
— Давай еще раз, — Канцлер приготовился загибать пальцы. — Стрелкам не обломилось. Раз. Пожар в Твиртове. Два. От адептов ты ушла. Три. Радуга потом. Ты считай, считай... Магистр наш спятил.
Алиса обеими руками подобрала голову. Из окна дуло, и занавеска защищала гораздо хуже, чем ожидалось. Да еще и Канцлер, ворюга!
— Ваш магистр спятил, а я здесь причем?!
— А при нем, Ярране, невеста, — ласково объяснил Гэлад. — Опять же, турнир этот. Человек, можно сказать, очами души в тебе узрел...
Очень хотелось сказать, кто и чего там узрел, но Алиса промолчала. А Гэлад подсчитал факты и сунул Алисе под нос крепко сжатый кулак. То ли угрозу, то ли полный список божественных деяний.
— В общем, давай, собирайся.
Алиса подышала на застывшие пальцы:
— В общем, иди отсюда. Это раз.
Канцлер подозрительно уставился на загнутый ею палец.
— Я людям обещалась. Это два.
— Это раз! — заорал шепотом Всадник. — Людям!.. ты знаешь, что это за люди?!
— Хорошие люди.
Канцлер сбросил с себя занавеску и забегал по спальне, натыкаясь на разные предметы, маша руками и хватаясь за волосы.
— Дура!
Алиса обогнула его по стеночке и наконец-то устроилась в постели. Подоткнула подушку. Пусть себе бегает... Она решила, что может даже задремать. А Канцлер со злобой пнул подвернувшуюся под ноги табуретку, боком плюхнулся на кровать, молниеносно заткнул Алисе рот кружевным чепчиком, закатал ее в одеяло, взвалил на плечо и, рысью проскакав по лестнице, пинком открыл входную дверь.
— Мессир, вам помочь? — спросили из темноты.
— Да это одеяло весит больше, чем она, — сказал Борк, еще один из девяти магистров Круга, принимая ношу. — Я чувствовал, что этим кончится. Мы куда ее тащим?
— Черт, черт и черт! — Гэлад стукнул пяткой в булыжник.
Ночь была изумительная. И цветочками пахло, и дегтем, и мышки летучие порхали в лунном свете — розовом, как персик. А магистрам нужно было решать, что делать с упрямой дурой. Которая, кстати, не шевелилась.
Борк перекинул сверток с плеча на плечо, мазнули по блестящей от жира голой спине его вороные собранные в хвост волосы. Всадник припомнил недавний разговор с Алисой. Вот уж у кого профиль был хорош в лунном свете, так это у Борка — острый, как клинок. Жаль, что не он Посланец. Монеты были бы!..
Они нырнули в подворотню и распечатали одеяло. Гэлад сунулся туда, отпрянул и в четвертый раз сказал:
— Черт.
— К Айше!
— По-моему, мы заблудились.
Дом выпирал углом так, что со стороны казалось: по улочке пройти нельзя. На самом деле, можно было, только вот к вывеске книжной лавки, что помещалась наверху, привешен был мертвяк, и покойницкие босые ноги болтались над головой. Болтались уже с полгода, возмущая ворон своей несъедобностью: смолы для висельника не пожалели. Сочетание мертвяка с книжной лавкой было весьма назидательно, в духе времени.
Но привлекал посетителей не он и даже не лавка, а винный погребок под нею, в который хаживали адепты Ордена Лунной Чаши, потому как там было вкусно, весело, дешево и далеко от Твиртове.
Гэлад предусмотрительно нагнул выю, дабы покойницкие ноги не проехались по затылку. Но ног не случилось. По глазированному кирпичу стены вились ипомеи, луна светила сквозь прорезную вывеску и скворчали цикады в привядающей траве.
Покойник исчез, но окошечко на задах осталось, и в него-то по очереди ломились магистры, оглашая ночную тишину зверским шепотом и ароматом медвежьего жира с Борковых плеч. Минут пять ломились, а когда среди кованых завитков показалось заспанное лицо, первыми словами Гэлада были:
— А висельник где?
Айша запихала под чепчик косы и, оглушительно зевнув, попыталась захлопнуть створку. Канцлер сунул под раму локоть.
— Борк, одеяло!
— У меня есть, — сонно сказала Айша.
— Такого — нет.
Руан-Эдерская принцесса заинтересовалась и пошире открыла глаза, а створку дергать перестала.
— А при чем тут мой висельник?
Канцлер едва не свалился с лесенки. Айша же сморщила нос, пытаясь унюхать привычный запах смолы. А пахло цветами.
Борк пнул Гэлада в поджарый зад и посоветовал принять груз изнутри. Айша посторонилась. Она тоже не понимала, куда девался ее покойник, и потому мессирам не препятствовала.
— А у вас тут кто? — спросила она, глядя на длинный сверток, бережно протаскиваемый в окно.
— Королева, — буркнул Гэлад, — так что помогай. А то будет новый труп. Вместо пропавшего.
— Ты одна? — осведомился Всадник, подозрительно оглядывая в спальне углы. Не вызывало сомнений, что сейчас он зажжет свечу и пройдется по сундукам и гардеробам, а после еще заглянет под кровать. Не то чтобы Гэлад ревновал, а книжная лавка доходу не давала, и надо же на что-то жить отставной принцессе... но сегодняшние события требовали конфиденциальности.
Мона Камаль со смирением пережидала обыск. Только заметила, что мессиры оплатили комнаты на неделю вперед, и она блюдет условия сделки. А впрочем, могут искать. Она вытащила из парчового, расшитого мелким жемчугом мешочка ключи и вручила их Гэладу.
Состоялся короткий обход дома. А когда Всадник закрыл прокопченную дверцу духовки, Айша опять зевнула и кротко заметила:
— А сейчас, мессиры, принесите мне в спальню бадью с кипятком, а сами ступайте во двор к колодцу и приведите себя в надлежащий вид. Услуги прачки вы мне не оплачивали.
Рука Гэлада судорожно потянулась к кошельку.
— Идите, мессиры, — повторила мона выразительно.
— Боже, какая тощенькая! — Айша хлопнула ладонями, не подозревая, что повторяет мысль Борка. — Королевы такие не бывают. Взбрело же мессирам...
Умытые и благообразные мессиры, вытянув на середину спальни мосластые ноги, поглощали вино и гренки, причем на Борке красовалась рубашка, выданная Айшой из домашних запасов. Алису устроили на кровати, и она зыркала глазищами из подушек. Пока магистры полоскались у колодца, дамы успели прийти к взаимопониманию. Айша клятвенно пообещала, что утром Алиса сумеет вернуться туда, откуда ее похитили. Ночью путешествовать опасно: адепты, бандиты, караулы... причем все они друг от друга не сильно отличаются.
— Ведь ваш добрый человек вернется не раньше утра?
— Это кто “добрый человек”? — просипел Всадник Роганский: умывание у колодца не пошло ему на пользу. — Это Майронис добрый человек? Да я такой сво... простите, моны...
— Предатель, — Борк выставил по-птичьи голову из широкого воротника. — И нашим, и вашим. Сперва Корабельщику кадил, а после, как храмы жечь стали, так первый походню[1] поднес. И свидетели есть.
— А покойник! — фыркнула Айша, указуя пальчиком за окно. — Его рук дело! Странно, что меня саму на этих книгах не спалили. Лавку на треть ополовинили. “Индекс запрещенных, индекс запрещенных”!.. — передразнила она. — А теперь есть нечего!
Алисе пришло в голову, что бедная мона питалась исключительно книгами, а ныне, в результате государственных катаклизмов, книжки есть запретили. По какой причине Айша страдает неимоверно. Но Майронис тут причем?
— Я же вам говорил! — произнес Гэлад, воздевая гренку. — А вы не верили. Представляете, из каких лап мы вас вырвали?
— Мы — это кто?
Следующие полчаса выбалтывались повстанческие тайны. Голова у Алисы пошла кругом, и не сдавалась она только из принципа. Единственное, что она усвоила — это что есть какой-то Круг, который существующим порядком дел недоволен и борется мистическим путем.
— Лучше булыжником, — сонно изрекла Алиса. Глаза у Канцлера загорелись.
— Вот! — возопил Гэлад, вскакивая и опрокидывая пустой, по счастью, кувшин. — Я им говорил! Канцелярия за так платить не будет! Сорок золотых!.. Вот когда ты напишешь все, что предсказано...
— Ты меня и сдашь, — завершила Алиса, и Канцлер был уязвлен этим безмерно...
[1] Походня – факел.