“Что там светится? Душа... Кто ее зажег?”
Ах, как прорисовывался замысел, проступал сквозь рутину обыкновенности, и все разрозненные отрывки сбегались, неожиданно находя свое, единственно предназначенное, да что там, предначертанное место — словно кусочки в мозаику, словно стеклышки, отвечающие лакунам свинцовой оплетки — еще не все подобраны, но уже виден витраж...
Еще раз повторим сказку. Вот найдена Ярраном в снегу раненая женщина — ты, Алиса. Вот он стругает сосновый меч, а ты требуешь у него правды — про этот мир, про Круг — какой правды? И уходишь — не взяв из положенного тебе имущества ничего, даже меча.
Стоит великая сушь. Гэлад, Роганский Всадник, любимец женщин, грязнуля, сорви-голова, собирает Капитул. Мальчишки-создатели еще не чувствуют, не знают, что обещанное чудо — уже здесь. Жалуется на судьбу Клод Денон.
И зачем только вылез, подумал Хальк. Не сцеплен в тексте нигде и ни с чем, разве что утолить мою ржавую месть. Клод, муж Сабины, твой шурин, Алиса, одна из причин твоей преждевременной гибели... Сказка, дальше!
Гэлад-Всадник зачитывает перед Капитулом кусок пергамена, найденный в Яррановом очаге. Что повару понадобилась растопка — это я сгоряча. Не мог он такого, накладно выходит. Тогда каждый кусок берегли, стирали старое... такое умное слово: палимпсест. Дальше!
Написанное тобой, Алиса, звучит вслух, делая Слово — Миром, абсолютный текст — реальностью, обрушивая на Эрлирангорд золотую истину грозы. От молнии вспыхивает Твиртове. И Одинокий Бог Рене де Краон узнает, что он теперь не одинок.
Они охотятся, они хватают тебя — как? где? неважно... а потом тебе удается бежать. И глупый мальчишка Кешка доверчиво отдает тебя прелатам Кораблей.
Я не имею права этого писать, но не писать — все равно что плясать с горячей картошкой за пазухой. Хальк пишет сказку про то, как Алиса пишет сказку, как Хальк... если поставить два зеркала друг напротив друга и между ними свечу... Сабина когда-то рассказывала — про зеркальный коридор в бесконечность. Вообще-то я знаю, что это Грин, “Джесси и Моргиана”. Да нет, еще раньше, в детстве, у меня была азбука, а на обложке — мишка и кукла, читающие эту же азбуку, на обложке которой... не понять, почему, но влечет!
Мы с тобой заблудились между зеркалами. И если я не выдержу, ты, Алиса, откроешь ворота, чтобы впустить — в Мир — свое Слово. В твой Мир. А я? Сквозь зеркальный коридор — в Твой теперешний Мир — свое Слово? Сказки торопятся навстречу? Нет. Они нагоняют одна одну, как Ахиллес черепаху: половина расстояния, половина половины... и никак.
Хальк мыл в прибое ладони. Тер и тер одна о другую. Ладони были шершавыми, в мозолях — то ли от налипшей соли, то ли от меча.
Мой милый, без пяти минут бакалавр филологии, собиратель эйленского фольклора, ты медленно, но верно сходишь с ума.
В той каморке за дубовой дверцей, о которую, вожделея котика, ссадил ногу Лаки Валентинович, эсквайр, хранятся старые щетки... подойти и спросить:
— Уважаемый управляющий. Или, может быть, Хранитель? Где вы прячете некрасивую вздорную женщину Алису? Где начинается зеркальный коридор? Отпустите ее. Вы ведь говорили, что в моих строчках больше чудес, чем в божественных деяниях? Отпустите Алису, и я преподнесу вам все эти чудеса!
...Роза в хрустале была, как кровавая рана. Алиса запнулась об нее взглядом и остановилась. Чудес — не бывает. И упаси нас Господь от таких чудес. Рядом с розой на столешнице лежали общие тетрадки. Так, сказала себе Алиса, спокойно. Она прекрасно помнила каждую. Даже ту, которая сгорела в печке вместе с отравленным бельтом. Когда она жила в другом мире. В доме Халька. Рукописи не горят?
А все возвращается на круги своя? В жилище мессира Яррана, случайного жениха?
— Феличе! — колокольчик задребезжал, как пьяный, едва не теряя медный язычок, но Алиса этим не удовлетворилась. Прямо-таки заорала: — Феличе!!!
Мажордом, как всегда, был где-то рядом. По крайней мере, появился очень быстро. Алиса указала на стол:
— Что это?
— Подарок, с позволения моны.
— Где вы это взяли?!
Еще секунда, и она вцепилась бы в ослепительную сорочку мажордома и начала его трясти. Но только прикусила ладонь.
— Они настоящие, мона.
Феличе взял несколько тетрадей со стола, протянул Алисе. Одна... нет, этой она не помнила. Да и не могло у нее такой быть — не по средствам провинциальной учительнице. Голубой тисненый сафьян, бронзовые накладки уголков, эмалевый медальон-кораблик в середине обложки...
— Чье это?
— Ваше, мона.
Кожа обложки была теплой на ощупь. А внутри — живые гладкие страницы. Совершенно пустые. Оставляющие на пальцах белую пыль от прикосновения.
— Маленькая...
— Вам не понравилось, мона?
— Что вы, Феличе. Очень!
— Тогда напишите что-нибудь. Все равно что.
Алиса взглянула исподлобья и отчеканила:
— Я никогда и ничего больше не напишу.
Белая башня нависала над долиной, над одетым дюнами берегом. Оттого, что стояла на горушке, казалась еще выше. Вьющаяся среди сосен дорога густо заросла хвойным молодняком, ежевикой и переплетенными травами, ею, видимо, не пользовались очень давно. Кони ступали медленно и осторожно — они запросто могли переломать ноги на такой дороге. Алиса зажмурилась и вцепилась в поводья — она всегда до обморока боялась высоты.
Вблизи было видно, что башня вовсе не белая, а скорее серая, сложенная из булыжников и грубых плит, облизанных огнем. Пристройка к башне, которая только сейчас стала видна из-за старых ракит и тополей, вообще почти сгорела. Копоть покрывала стены, противно пахло мокрой золой. Запахи не успели выветриться, или — держатся годы? Балки обрушились, от дверей и окон остались только проемы. Поверху на карнизе проросли, кивали головками пышные ромашки. А внутри, кроме балок и битого кирпича, ничего не было.
— Что это? — спросила Алиса, опершись на руку Феличе и соскальзывая с седла.
— Церковь, мона. И маяк.
— Как это?
— Это еще до Одинокого Бога, мона. Вы слышали про Корабельщика?
Алиса неуверенно улыбнулась. Да, когда-то они с сестрой Сабиной придумали такую сказку. Не записали даже. Про запретное море и уплывшие в неизвестность корабли. И про человека, который однажды вернулся. Вот что напомнила ей подаренная Феличе тетрадь... Сон, книжный рынок, фолиант, который она взяла в руки, едва не уронив от тяжести... узоры и музыка, дорога в другие миры... Книга... выпуклый кораблик на бархатной синей обложке.
— Это сказка.
— Идемте, мона, — он повел ее внутрь, аккуратно огибая кучи мусора. Алиса подняла голову: в башне не было перекрытий, она уходила вверх, сужаясь в перспективу, лестница вилась над головой — ажурная спираль в небо. В маяке — должен быть фонарь...
— Там каменная плита... была. На ней зажигали огонь.
— А теперь?
— Корабли почти не ходят. Волей Господней.
Его лицо зло дернулось. Впрочем, полумрак — может, кажется.
Они остановились возле мраморной чаши. К чаше вели ступеньки, в чашу набились земля и мусор, прошлогодние листья плавали по черной от грязи воде.
— Это не сказка, мона. Помните? “Каждый человек — это корабль.”
Он свел над чашей ладони. Алисе показалось, он держит большой малиновый елочный шар. Такой, где дом и зима внутри, и если качнуть — пойдет снег... Нет, не так. Малиновые волны, и на них кораблик...
— Бери, не бойся.
Алиса взяла свет в ладони. Это только сон, подумала она. Мажордомы такого не умеют. Такого не бывает.
“Эта сказка, шарик хрустальный...” У нее в ладони лежала брошка — алый стеклянный кораблик с серебряной искрой внутри, с тысячей искорок от упавшего сквозь отсутствующую крышу луча.
— Все равно... я без него, без Халька, ничего не напишу, — произнесла Алиса упрямо. — Никому это не нужно.
Феличе сгорбился:
— Хорошо. Все будет, как ты захочешь. Я, Хранитель Кораблей, даю тебе в том свое слово.
...Алиса ходила по большому круглому покою, от стены к стене, как запертая внутри себя кошка. Она не помнила, как здесь оказалась, и покоя этого прежде никогда не видела, да и разглядывать не хотела. Хорошо, что мебели мало, не наткнешься. И где-то на краешке сознания плавало изумление — покой огромный, на всю круглую башню, а потолок беленый и низкий. Впрочем, вскоре это тоже перестало ее занимать. В покое было окно. Возможно, не единственное, но это выделялось для Алисы — под окном стоял широкий стол с пачкой пергаменов, чернильницей и очиненными перьями. И кто-то — или что-то — очень настойчиво подталкивало ее писать.
Наклонившись, Алиса вывела фразу: “По покою металась, все больше уставая, большая кошка”, — но фраза поразила ее банальностью и была вычеркнута. Пергамен полетел в угол. Возможно, он очень драгоценный и за него можно купить две тягловые лошади и козу, но Алису никто не ограничивал. Швыряйся хоть до посинения. Все равно, глянув через минуту, найдешь на столе новую ровную стопку, перья очинены, а на концы насажены металлические оголовья. “Потрясатель копья, потрясатель пера...” — пробормотала Алиса, глотая слезы. Кошка рвалась наружу из глубины вод.
Минуло какое-то время. Она поняла, что сидит на высоком готическом стуле, между спиной и жесткой спинкой аккуратно вдвинута подушечка, а у левого локтя дымится чашка с горячим какао.
“Зеленый попугай сидел в клетке, — нацарапала Алиса. — Попугай большой, а клетка средняя, и непоместившийся хвост свисает наружу...” Этот попугай материализовался в голове, среди нарисованных прутьев — живой попугай. Неясно было, пугаться или смеяться, она резко перечеркнула написанное, и пергамен — разве такое возможно? — разорвался, повис клочьями плоти. Потом настала ночь. Во всяком случае, свечка светила прямо в глаза, шарик желтой волшебной пыльцы... а голова лежала в высоких подушках или на чьих-то коленях... рядом сидел с тетрадкой Феличе... да, она вспомнила!
Ее тетрадка с корабликом. Она же осталась... там... у человека, про которого ей доказали, какая он сволочь. У нее же нет поводов не верить. “Сомнения порождают ересь, а ересь должна быть...”
— Записывай! Записывай!
Алиса никак не могла понять, кто это говорит. Не могла повернуть голову, и свеча горела — в лицо; и подушки... все тот же круглый покой. Маяк. При чем тут маяк?
— Говори. Не останавливайся. Говори.
Затухали молнии над Твиртове, захлебываясь дождем.
“Все души, что сгорели, вернутся из пепла... Все сказки... Несправедливо.”
— Я... так... не хочу.
Распухший язык ворочался во рту. Алиса вдруг подумала, что разучилась говорить, и в пруду навсегда останется непослушная кошка, и Хальк...
— Хальк.
— Говори!
— По мосту...
— Дальше!
— Там мост... там мост из дождинок... из горьких детских слезинок...
Из радуг... из сонных звезд... из чаячьих спинок... мост...
Губы не слушались. Но слова... летели сквозь открытое окно... как теплые чаячьи перья. И очень хотелось, и немоглось заплакать.
— Пиши! Ну, пиши же!
Майронис? Она сходит с ума.
— Прекратите это.
— Где? Где мой кораблик?
Алиса сжала в ладони леденцовую драгоценность и перевела дыхание.
— Дальше.
— Да. Сейчас.
В комнате порозовело. Словно разожгли камин. Или рассвет. Или — где-то далеко-далеко — пожар.
— ...Прикоснуться не к небу, не к снам — щекой к твоим волосам.
Голос неожиданно отвердел, и Алиса сама удивилась этому. Бешеный бег коней, черен меча в ладони.
— Не знаю: к горю ли, к радости
Распахнулись Ворота Радуги!
Она еще успела увидеть, как Феличе шевелит губами, повторяя записанные слова.
Как это происходит? Просто приближается квадратное окошко. Как аквариум, где за толстой стенкой плавают чьи-то чужие мысли, поступки и дела. А потом приходит день, приходит срок, и истончившаяся преграда рвется или просто тает. И этот чужой мир — он уже в тебе, он — ты, и слова, проходя сквозь тебя, становятся плотью. Что в этом виновато — фаза луны, чужой незнакомый запах... это лишь толчок, возможность; но и врата, и привратник, и фильтр на этих воротах — ты сама. Ты решаешь, какие порождения выпустить в мир и облечь словами...
И тусклая елочная игрушка вдруг взрывается радугой! И идут травяные дожди, и кто-то задыхается и умирает от счастья — от того, что тобою написано. Или от боли — а выбираешь ты. И сам взрываешься с придуманным миром, и вырваны с корнем нити марионетки...
Но буря затихает, и моря возвращаются в свои берега, и твои врата к тебе закрыты, а костер, абсолютный текст, ждет.
И ты бросаешь в него, как ветки, все, что можешь найти, вырвать, вынуть, извлечь из себя и из других — странный поворот дороги, и слезинку, и смешную детскую песенку... все, все падает в костер, и ты отдаешь, отдаешь иногда до цинизма, потому что и чье-то (может и твое) последнее дыхание — тоже туда. Сломанная рука мертвого, стон отвергнутой любви... то, что не придумаешь ни за что и никогда, что должно быть истинно — иначе никуда не годится сотворенное тобою слово.
А потом ждать, каждый раз боясь, что ничего не случится, что врат не будет.
Радуги сияли. Путались с пронизанным солнцем дождем. И небо было ослепительно синим и глубоким, и в нем плыли величественные, как на картинах Чюрлениса, воссиянные солнцем облака.
Мы, мы все были волшебными воротами, пусть калиточками, пусть щелочками из мира в мир, и когда кто-то из нас погибал — это как разбитый елочный шарик, мертвое чудо. Но мы были вместе, и радуги вскипали в поднебесье, и поили серый мир. Он глотал сотворенный нами разноцветный дождь, глотал беспощадно, но в этот раз, хвала Корабельщику, сумел напиться.
Пей нашу кровь, пей нашу радугу — не жалко. Мы оторвем и раздадим кусочки души, все равно ее станет больше. Времена перемешались, и стоя на осколках, я дарю всем охапки сирени. Взахлеб. Радуги — полными пригоршнями. В небе — Врата!..
“Ваша страшная сказка становится нашей страшной былью, и вы думаете, я буду просто стоять и смотреть?..”
Хальк поймал себя на том, что опять беседует с придуманным героем. И у Феличе есть повод удивляться и спросить: разве он такой злодей? Он же никогда не пойдет на то, чтобы использовать женщину втемную. Даже для блага нации.
Стоп, не было тогда такого понятия — “нация”. И вообще что-то не так. А, поймал это Хальк, врет Хранитель, не могли Алису схватить в Эйле. В Эрлирангорде — запросто. Но между столицей и Эйле — сутки поездом... Паровоз в средневековье, смешно...
Тяжелая капля упала с крыши в выбитую под окном ямку. Сегодня проходят испытание будущие рыцари. С утра заявился совершенно злобный Гай и осведомился, неужли же, чтобы стать рыцарем, обязательно лезть в мокрую крапиву? А Ирочка уперлась в этих испытаниях и вечером станет изображать королеву-мать, лупить детей при свечках деревянным клинком по плечу и опоясывать ремешком с этим же мечом, привешенным к оному. Верх идиотизма. Хальк обещался написать жалованные грамоты...
Пиши-пиши, художник, по линиям руки... что-то, не помню что, есть реальность, данная нам в ощущение. А если в ощущение дана нереальность, что тогда? Или грани сместились — и как повернешь... Что это он тут нарисовал? Хальк, отнеся на вытянутые руки, разглядывал вырванный из блокнота, измятый и немного обгорелый по краям листок: оградка, мраморная роза на камне. “До свидания, глупышка Икар. Вон над кладбищем кресты, словно крылья. Нас на нем похоронили с утра. Нас хотели завести, но забыли.” Оптимистично и весьма жизнеутверждающе. Но почерк... загнутые кверху спятившие строчки. Через месяц она сама не могла прочесть, что написала.
Но не было же у нее этих стихов!.. Нереальность в ощущение. Хальк высунулся под дождь. Особенно нетерпеливые оруженосцы, заране потирая голые локти и коленки, ломились к крапиве. Охота пуще неволи. Сказка... да. Одно дело, когда твоя сказка пусть за полустертой, но гранью. За окошком, за прогибающейся преградой. Пусть в снах. Пусть в не оживающих строчках. Пусть в почти не страшных картинках перед глазами.
Но если она ломится в мир с упорством сбрендившего поезда? Как в старом фильме: ворвавшийся в квартиру паровоз. Рваная дыра в стене и тупое черное рыло среди сентиментальных кошечек. И что же мне делать со всем этим, Господи?! Впрочем, ты все равно не ответишь.