...Алисе показалось, что Феличе держит над ней зонтик, огромный, черный, на точеной деревянной ручке. Какие зонтики в пятнадцатом веке! Она потрясла головой и засмеялась. Дождь бил по растянутому между хвоями плащу, а пряди дыма, подымаясь кверху, закручивались и перемешивались. Временный привал.
Что же ей объясняли? Что мир похож на дырочки от сыра, на решето? Что в заповедный город Руан-Эдер так же легко шагнуть, как на уступ Твиртове? Тогда зачем они едут под солнцем и под громыхающим летним дождем? И каждый вечер со зловещим постоянством (как в давно позабытом мире одной девушке — платок) приносят ей книгу с цвета слоновой кости страницами, чернила и очиненное перо.
— Государыня, — Канцлер, привстав на колено, держал сложенный из пергамента кораблик, — вам письмо.
Алиса улыбнулась краешками губ, развернула, и неровные строчки ударили по глазам.
“Алиса! Не знаю, где и когда отыщет Вас это письмо...” А потом она бездумно смотрела на свою пустую ладонь, из которой клюквенными ягодками выкатывалась кровь. Гэлад стоял на коленях рядом, чертыхался, пробуя перевязать... сетка царапин, словно Алиса разбила рукой окно. Но нет в этом мире оконного стекла! Из него только толстостенные цветные кубки и маленькие, кривые и страшно дорогие зеркала.
— Что это, Всадник?
— Мона... священники Кораблей называли это Вторжением.
“Рыцарь мой...” Алиса сперва не поняла, что буквы исчезают с листа. Вернее, впитываются в него, как кровь в бинты, а лист все такой же чистый и гладкий. И тут она осознала, что пишет в зыбком свете костра свое письмо прямо в таинственную книгу: ту самую, с корабликом на синей обложке.
Она окунула перо в чернила и попыталась написать что-то поверх, на уже очистившейся странице. Не получилось. Чернила упали кляксой и скатились, как скатывается с листка дождевая капля. Государыня оглянулась. И увидела окаменевшего Феличе.
Письма Хальку и от него... свитки в кожаных футлярах, свернутый из листка голубок, исцарапанный буквицами кусок коры... “Рыцарь мой...” Странная дорога. промелькнувший витраж, мальчик в серой куртке возле холмика в траве, лежащая возле собака... рябина на снегу... взрытая подковами грязь... запах сена над заливными лугами, крупная водянистая звезда... город, похожий на сонного, позеленевшего от старости горыныча. Гребни крыш, запах смолы, навоза и меда.
Город Эрлирангорд, без боя открывший свои ворота.
...Церковь была маленькая, домовая, в нее не поместилось и части войска, только магистры. Со стен поспешно отскабливали фрески, и из-под сползающих чешуек проступало другое — чей-то лик, ветошок[1], плачущие над крестом ангелы. И хрустальный кораблик-хорос позванивал на цепях. Вздымался хорал. “Господь, твердыня моя, прибежище мое...” Кружево высоких голосов и тяжелая с прозеленью басовая волна. Запах воска, запах ладана, в золотых ореолах свечи. Жар. Освящали оружие. А после, в пустеющей наве Алиса, шагнув к наалтарной чаше, пустила в воду свой кораблик, и он поплыл, отражаясь, гордо распустив малиновые паруса.
Алиса смотрела на Твиртове. В доме недалеко от цитадели решали, как ее штурмовать, магистры; висели над крышами Эрлирангорда паутинные радуги. А молний не было. Они захлебнулись в дожде. А может, в слезах и крови.
Нас не ждут ни почести и ни слава. А собственно, чего ждать от религиозной войны? Посланец — это короткая жизнь и, часто, позорная смерть. И, в лучшем случае, добрая людская память. Много? Мало? А разве у нее спрашивали, заставляя писать эту сказку? Майронис, седой Предстоятель Кораблей, с кем-то ругался, когда Алиса жила у него, ругался с остервенением, так, что нельзя было не услышать. С кем-то очень знакомым, а вспомнить не получается. Тот говорил:
— Не нужна мне сказка, если такой ценой!
А Майронис ответил:
— Мы свою сказку не выбираем.
Твиртове нависала над городом, уходя в голубое небо, пронизанное радугами врат, и в перистые облака. Твиртове казалась нереальной. Словно ее вот тоже выдернули из какого-то другого мира, из-под чужого неба... И Алиса совсем не удивилась, когда химеры стали с треском и грохотом выдираться из своих каменных гнезд...
Делегация состояла из двух обормотов — Кешки и Лаки. Остальные обормоты таились за дверьми, голосили шепотом и топотали, как нетрезвые слоны.
— Что? — спросил Хальк хмуро. Не хотелось ему сейчас видеть эти рожицы, вообще ничьи не хотелось. Попытка написать что-нибудь жизнеутверждающее обернулась ужасом броневой атаки, и герой — веселый мальчишка, вдруг понимал, что жизнь совсем не такая, как ему хочется, как обещали и как он привык верить. Чересчур много этих как... в конце концов Хальк писатель, распутается в словах, просто все взаимосвязано. И только сирень в чайнике — приятно и, по крайней мере, красиво. Этот его герой, гимназист, собирался подарить сирень своей девчонке, ничуть не похожей ни на Алису, ни на Дани.
Мир в теплом круге настольной лампы был безопасен и прост. Часть стола, раскрытая тетрадь, ручка, небрежно брошенная на недописанную страницу. Хальк выцедил последние капли из проклятой антикварной чаеварки. Так станешь пьяницей. Рука дрогнула, и рубаху окропило вишневое. Банально до оскомины. А юноша уже сидел в вычурном кресле с атласной обивкой, подтянув к подбородку худые колени, ноги у него были чересчур длинные, едва поместился. Темно-русые волосы падали на лоб. Сидел, ласково теребя кортик в бархатистых ножнах. А рядом, на краю стола, стоял чайник — обыкновенный белый чайник, даже без цветочков: широкий носик, откинутая ручка. А из чайника лезла сумасшедшими гроздьями, пенилась сирень. Откуда? Выпускной бал, конец июня. Юноша усмехнулся серыми глазами:
— Ты забыл. Майнотская сирень цветет всегда. Кроме зимы, конечно, — уточнил он.
— Нет такого города — Майнот.
— Есть. Ты забыл.
Хальк задохнулся то ли от боли в голове, то ли от немыслимой надежды. Игла прошла через сердце, вниз, заставив похолодеть пальцы.
— Послушай.
Губы пересохли и не повиновались. Хальк покачал в руке чашку — она была пустой. Тогда он выволок из чайника сирень и стал пить из носика.
— Ты что! — возмутился собеседник. — Я обещал ее Лидуше!
Почему Хальку кажется, что перед ним мальчишка? Года на два младше, не больше. Молодой — он сам.
— Послушай. Я... предлагаю тебе сделку.
Юноша в кресле сощурился удивленно и недоверчиво:
— Разве ты дьявол?
— Может быть, это неправильно, — продолжал Хальк, стараясь не останавливаться, — может, ты проклянешь меня за это, но в той войне, что начнется завтра... выживешь ты...
— Ты что! — двойник покрутил пальцем у виска.
— Не погибнешь... на болоте... Станешь взрослым, писателем.
Юноша крутанул кортик:
— Я стану морским офицером. Как прадед.
— И потом, потом ты найдешь одну женщину. Я не могу, а ты... у тебя получится. Правда, там другой мир, средневековье. Но ведь писателю можно. Защити ее! Даже от меня, если понадобится, — сказал он, словно бросаясь в омут. — Ладно?
— Ну... — парень выкарабкался из кресла. — Как я ее узнаю?
Я предал, сказал себе Хальк. Один раз, когда я был действительно нужен, когда мог спасти... Алиса, я тебя предал. Я и поцеловал-то Дани всего один раз. Или два. Совсем ненужную мне женщину. И опоздал. Ну кто знал, что Рене будет целить в тебя? Кто знал, что на арбалете сорвет тетиву? И засыпанное мокрым снегом кладбище, навечно данное мне в ощущение, и плачущие розы на земляном холме. Сколько можно! В самом деле... И чтобы исправить невозможную для исправления ошибку, я с тупым постоянством обреченного раз за разом спасаю тебя, Алиса, в сказке. Совсем не веря в то, что смерти нет. Совсем не веря, что в пустоте, в ничто рождается действительность, что Слово может стать Миром. И Христос, и Корабельщик, обещая надежду, лгут одинаково.
— Даг, ты ее узнаешь. Узнаешь. Обязательно. Ее зовут Алиса. А, вот. Ты пройдешь по мосту. Я напишу, напишу про Мост, связующий берега и времена. Там будет маяк, такой, как здесь, только ближе к Эрлирангорду. Ну, тот, на который Алису привозил Хранитель. Чтобы подарить кораблик. Даглас, Даг, ну пожалуйста... Будь счастливей меня.
— Какое смешное имя... — парень стоял, перекатываясь с пятки на носок, словно очень спешил и в то же время не мог уйти. Сгреб свою сирень, засунул в чайник. — Это я? Прости, я обещал, ребята ждут.
Будет лес. Осенние листья. Атака, в которой, кроме Дага, не выживет никто. Смешной, он похож на кузнечика.
Хальк очнулся. Было темно. От окна тянуло предутренним холодом. Хальк наощупь зажег лампу и увидел, что свечной воск закапал недописанную страницу.
Кешка и Лаки хором запыхтели.
— Александр Юрьевич. Ну, завтра последний день.
— А вы обещали!
— Что обещал? — поинтересовался Хальк неприветливо.
— Ну, обещали.
— Или говорите — или брысь!
Детишки убоялись угрозы.
— Обещали сходить на маяк! — дружно выкрикнули они. Взяли Халька в клещи и затараторили, не давая ему слова вставить. Что Ирина Анатольевна с девочками парадный ужин готовят, и никто не будет им мешать, и младший воспитатель гуляет где-то, а их и немного совсем, и вести они будут себя до отвращения хорошо, вот честное-пречестное слово!
— Мол-чать, зайцы! — Хальк положил руки им на плечи.
Чего киснуть, в самом деле, убивать невинных героев пачками. Уж лучше вправду сходить с детками на маяк. Последний день, и пусть уж утомятся и дрыхнут, как суслики, чем устроят королевскую ночь и перемажут чужие простыни зеленкой. Хальк скорчил “педагогическое лицо”, а потом неожиданно подмигнул:
— Ну, давайте. Одна нога здесь... Еда, одеяла. Собраться самостоятельно! Я проверю.
Кешка с Лаки порскнули ошалевшими воробьями, и за дверью раздался дружный радостный вой. Хальк не стал прислушиваться. С отвращением посмотрел на стопку исписанных листов. Герой был похож на него самого, только моложе и честнее. Нельзя таких убивать. Феличе... Хальк пожал плечами. Они уезжают завтра, и плевать на все: и на игру, и на рыцарей, и на свою странную сказку.
Как-то так случилось, что на эту дорогу их не заносило. Все больше торчали в море, на полях с редиской и в прибрежном лесу, налегая на землянику, а теперь и на чернику, отчего языки делались, как у кумайских сторожевых псов, и заставляли Ирочку пугаться неведомой заразы.
В начале смены были, конечно, сделаны попытки заманить к маяку Халька или хотя бы Гая... или сбежать самим. Но дотуда далеко, хватились бы непременно, и что сталось бы с беглецами — страшно и вообразить.
Усыпанный меловыми камешками проселок тянулся среди негустого соснового бора, а потом по голому полю между двух придорожных канав, заросших бурьяном и всяким полевыми цветочками. Были они на удивление пестрыми, словно кто-то раскидал брызгами послегрозовую радугу. Хальк знал только некоторые: полевые гвоздички-”часики”, высокий желтенький царский скипетр, кровавик и базилик.
В бору воспитанники швырялись шишками, а тут Мета взялась плести венки, и ей дружно помогали, с корнями выпалывая стебли. Пришлось умерять ретивых. Под хитрый шепоток, спрятав руки за спину, Мета с невинным видом подобралась к любимому воспитателю, велела ему остановиться, нагнуть шею и закрыть глаза. Хальк оказался увенчан самым крупным и разлапистым венком, а детишки радостно завопили. Обижать Мету — себе дороже, пришлось терпеть. Хальк только потихоньку выдергивал из венка травинки и жевал на ходу. Будь он лошадью — умер бы от счастья.
Прошло часа полтора, но развесистая белая башня все так же украшала горизонт. А они-то собирались скоренько добежать, осмотреть, поваляться на песочке, искупаться как следует и вернуться к обеду... Ничего, когда дети с ним, Ирочка не волнуется. Какая-то птица парила в вылинявшем небе, раскинув крылья. Ребятишки заспорили, сокол это или ястреб. Спорить они так могли до посинения, поскольку и того, и другого видели разве что на картинках. Но, по крайней мере, этот спор приятно разнообразил дорогу.
Мета, повиснув на Хальковой руке, начала энергичную историю о привидениях, Лаки попытался добиться какой-то информации о Краоне. В общем, Хальк не скучал. И почти вздохнул с облегчением, когда подошли к развалинам.
— Смотреть или купаться? — спросил он у своей армии.
Армия изжарилась и вспотела и большинством голосов решила лезть в море. Хальк приглядывал за ними, сидя среди обломков камней, прислонившись к нагретой солнцем стене. Сами собой закрывались глаза.
— А вы чего не купаетесь? — Мета подскочила, забрызгав его водой с длинных волос.
— Не хочется что-то. В другой раз.
Мета посмотрела озабоченно и ничего не спросила. Тактичная девочка, спасибо ей. Мальчишки повели себя по-другому, подкрались, повисли гроздью и с воплями и пыхтением повлекли в сероватую соленую воду. Хальк боролся, как лев, и в результате все оказались мокрыми с ног до головы и довольными, а рубашку и брюки пришлось разложить на камешках для просушки.
Над маяком кричали чайки. Ныряли, взлетали с серебристой бьющейся рыбой, и ни они, ни вопли резвящейся малышни не нарушали тишину. Странную, извечную, пропитавшую эти стены. Хальк тронул ладонью теплый камень. На ладони остался белый след.
— Аль Юрьевич? — Кешка снизу вверх заглянул ему в глаза. — Так полезем?
— А не боишься, что перекрытие рухнет? Или сов?
Кешка тряхнул шоколадными худенькими плечами:
— Не-а. Я дворянин. Мне нельзя бояться.
— Ясно, — Хальк вздохнул. — Эй, компания! Оделись, обулись!
— У-у, — надулся Пашка Эрнарский. — А в маяк?
— Туда и идем. Не хочу, чтоб вы ноги посбивали.
Перекрытия внутри сохранились замечательно. И винтовая лестница тоже. Дерево стало серебристым от старости, но даже не прогнулось, когда Хальк попрыгал и сплясал на нем. И все равно воспитатель обтопал каждую ступеньку, а задранные лица следили за ним со вниманием и — немножко — обидой.
— Безопасность — прежде всего, — назидательно сообщил Хальк. — Обедать будем наверху.
— Ур-ра-а!!
— К перилам не подходить!
Живой вихрь едва не снес Халька с лестницы. Воспитатель в чем-то даже понял Ирочку.
А внутри маяка было пусто и в общем-то неинтересно. Солнце сеялось сквозь узкие, лишенные стекол окна. Дети, отпихивая друг друга, выглядывали в них, ахали: “Усадьба! Как на ладошке! А море! Парус там! Не, чайка! Сам ты парус!” Потом поднялись к фонарю. Хрустальный, немного побитый шар все еще покоился на оси. Хальк объяснил, что внутрь вставляли сначала масляный, а потом электрический фонарь, а хрусталинки усиливали свечение. Предприимчивые детишки предложили прилепить на нужное место и зажечь свечку, и огарок сыскался в чьем-то кармане, но Хальк отговорил — все равно солнце, толку чуть. С ним согласились и, до опупения налюбовавшись окрестностями, спустились на ярус ниже обедать.
...и я понимаю, что сказка эта, тусклый елочный шарик с прочерками синих и малиновых молний внутри, для меня важнее, чем вот эта жизнь. Может, это неправильно, но иначе я не умею. Этот — необласканный радугой мир — для меня живой. Единственная моя сейчас реальность.
От всадников пахло страхом. Они — для того, чтобы выехать из Хальковой страшной сказки — были чересчур уж настоящими. Порванные кольчуги, побитая кираса, у одного на перевязи рука. Запаленные кони. В потрепанных ножнах мечи. Глаз отсюда не было видно. Но Хальк знал, что живет в их зрачках: звериное, вызывающее жалость и ужасающее одновременно. Как застарелый запах крови от бинтов, муть, гной. Эти не боялись сами, но жажда, не утоленная ими, могла заставить убить. Некнижный, вот такой, овеществленный ужас.
Дети, кажется, тоже почувствовали это и молчали. Смотрели на Халька. Всхлипнула, потерлась головой о его плечо Лизанька. Хальк осознал, что ищет, где им укрыться, или что-то, чтобы навалить на люк в полу. Полусумрачная зала была отвратительно пуста. И оружия никакого. Разве... битая бутылка против меча. Класс. А эти... солдаты... подъехали, медленно слезали с коней, устраивались под стеной. Мелькнула мыслишка: отдохнут и уедут. Так хотелось в это поверить! Затаиться и ждать. К закату о них начнут беспокоиться. Нет, учитывая мнительность и способность Ирочки впадать в панику — часа на два раньше. Глупо.
Что ему делать — с детьми за спиной? Выскочить:
— Я вызываю вас на поединок! Ценою — моя и их жизнь!
Он, в отличие от этих, железного меча в руках не держал. Да и полагаться на милосердие таких...
Теперь он жалел о прочности ступенек!
— Что же вы! — сверкнула глазищами Мета. — Выскочить — и в окошки. В разные стороны. Арбалетов там нет.
Хальк, прячась, выглянул: действительно нет. А я отвлеку их, выйду. На нем повисли гроздьями с двух сторон, на Мету посмотрели обвиняюще. Да, они худенькие, маленькие, пролезут в нижние бойницы, а воспитатель?
А он во все глаза глядел на того, с пораненной рукой. Вот где привелось встретиться. Ave, мессир де Краон, Одинокий Бог.
Ну вот, все просто. Алиса! Если, чтобы встретиться с тобой, нужно умереть, я готов.
Он повернулся к детям. Подмигнул как можно беззаботнее.
— Мета умница. Вы выскочите и побежите в разные стороны. За помощью, — уточнил он, подавляя бунт в зародыше.
Помощь... Полтора часа туда, полтора обратно. Гай, Ирочка, в лучшем случае, управляющий с ружьем. Против этих всех.
— Ясно, дети?
Они смотрели. Может быть, все понимая и прощаясь. Потом, как мышки, посочились вниз. Слава Богу, здесь никто не косил луга. Трава ему по грудь. А им — пожалуй, с головой. Побегут. Он помнил, как бегает, перебирая ножками, птичка коростель. Точно мышка пробежала. Только быстро-быстро колышется трава. Хальк тряхнул головой. Штопор лестницы. Парапет. “Анна! Анна! Не едут ли наши братья?!”
— Эй, Краон, поговорим?!
И все же его молитвы были услышаны. В облаке пыли приближалась погоня.
Женщина не скакала впереди всех — было видно, что она вообще совсем недавно научилась ездить конно. И над ней не развевалась орифламма. Только ветер рвал седеющие короткие волосы. И запрокинутое лицо стало намного старше — словно она прошла дорогами всех их сказок. Хальк видел ее лицо так отчетливо, будто между ними были не три яруса башни, будто они стояли — дотянуться рукой.
— Алиса!!!
Ветер сорвал слова с губ, донес. Адепты, возившиеся под стеной, обернулись.
Двери... двери внизу, тяжелые, запертые на засов... продержались. Летя в щепы под мечами.
— Сто-ять! — Краон тяжело выпрямился. Под прицелом арбалетов, зная, что не уйдет. Кешка выскочил, как Пилип из конопли, повис на шее у кузена. Так Хальк и чувствовал, без этого не обойдется. Но машкерад! Кольчуга, поножи, латные перчатки. Черт, это же настоящее все! Это не из музея, не синематограф.
— Алиса! — заорал Краон. — Алиса! Иди сюда. Одна! Можешь с мечом, — видимо, он усмехнулся. — Все — стоять! У меня заложник!
Хальк испытал настоятельную потребность всадить бельт ему в задницу. Хотя бы кирпич! Зашарил рукой по парапету. Как назло, ничего не попалось. Хальк перегнулся вниз, чтобы лучше видеть.
— Т-ты, ведьма! — проорал Краон. — Ты еще помнишь, что такое порох?
Алиса сползла с коня. Словно была ранена или очень устала. И сделала шаг к нему. Подняла голову. Взгляды ее и Халька встретились. Она сделала еще шаг. Да что ж это! Удержите же ее! Вы мужчины или кто?!
— Феличе! — заорал Хальк. — Не пускай ее!
Они окаменели. И адепты и, стало быть, Круг.
— Канцлер!
У того рука в перчатке слиплась на поводьях. Каждая жилочка ныла, но он тоже закаменел. Воздух дрожал. Воздух срывался то грозой, то радугой. Сумасшедшее лето. Сколько мне лет? Девятнадцать?
Алиса шла. Да что я, помереть должен, чтобы ее остановить?!
— Слушай, — сказал Краон. — Я Бог, и я еще раз предлагаю тебе выбор. За его жизнь. Слово дам, что не буду преследовать. Можешь его забрать. И жить долго и счастливо, и умереть в один день. Зачем тебе это королевство? Эти марионетки? — он кивнул на остальных. — Они же все придуманы. Мной и этим, — он обернулся на Халька. — И ты тоже. Ты мертва. А он трус. Он мог тогда меня остановить.
За спиной Алисы полыхнула радуга. Женщина шла.
— Дура! — закричал Хальк. — Не иди! Не смей ему верить!
Море ударило в подножие маяка. Рассыпалось солеными брызгами. Алиса была совсем близко от Краона — на расстоянии меча. Хальк вскочил на парапет. Головы задрались к нему, кто-то тоненько ахнул.
Сказку вам?!
Он ступил на стеклянный прогнувшийся воздух. Мостик. Росинки. Чаячьи перья. Смерти нет.
Сзади полыхнуло, опалило затылок. А под ногами... рельсы. Две колеи среди рудой травы. Руда. Кровь. Блестящие полосы, две параллельные прямые, соединяющиеся в бесконечности.
[1] Ветошок – то же, что старая луна.