Глава 6. На корм свиньям
Горбоносый и черноногий с младенцем за спиной, оба верхом, в быстром темпе пересекли равнину по следам мульих копыт и сапог.
В первый час скачки плотный безветренный воздух накрыл их разгоряченным одеялом. Сквозь шляпу солнце напекало зачесанные залысины горбоносого. В своей колеснице светило двигалось по ипподрому неба, раздумывая над захватническими планами и возглавляя персональную военизированную коалицию; рдеющие отраженным светом облака, состоящие в его подчинении, раскинувшись, как чудовищные щупальца во все стороны, на протяжении утра меняли очертания, уподобляясь странам и даже целым континентам, дрейфуя в нерушимой безводной синеве.
Странники, против воли завороженно наблюдая за рассветом этой солнечной империи, на время забылись.
Горбоносый сказал:
– Что камень в сердце своем остается камнем, сколько его не обтесывай – ничего не отыщешь, кроме камня, так и солнце, сколько не проникай в его глубь – огонь и жар, а человек, сколько его не исследуй – тьма.
К полудню жаркая серебряная атмосфера потемнела и зазвенела моросью, и загудела порывистым ветром. Небесное светило затерялось в подшерстке набегающих туч. Черноногий заметил луну. Тусклое и изможденное лицо умирающего старика.
На своем муле, а горбоносый на лошади, с возвышенности они оглядывали простирающееся во всевозможных направлениях бледно-голубое море отяжелевших песчаных валов. В своем стремлении к совершенству они застыли, казалось, навечно.
На их гладких отшлифованных равнинными ветрами скатах оживал рисунками и арабесками будто одушевленный песок, чьи скоротечные переливы и меняющиеся оттенки создавали впечатление непрерывно движущихся диковинных стад. Они то пробуждались и легко скользили подобно змеям, то замирали в тягостном напряжении. Их утомительная и бесцельная скачка в безбрежности затягивающего пространства длилась уже много веков.
– Там, – указал направление черноногий.
– Что? Где?
– Там, видишь?
– Вижу.
Они приблизились к вещам, которые сбросили как лишний груз те, кто увел у них мула. От бесформенного продырявленного мешка уходил след другого вора, по-видимому, местного грызуна. Была тут картонная коробка с крупными иноязычными литерами, из которой воры забрали лепестки курительных растений. Валялась неподалеку пара маракас из плодов игуэро с прожаренными семенами внутри. Их длиннолицый хранил как память о молодости. Были тут и ларчики с солями, специями, высушенными гусеницами и жуками, которых длиннолицый употреблял с хлебом и алкоголем по знаменательным датам христова календаря. И домотканые мешочки с самодельной символикой для богослужений, принадлежавшие также длиннолицему.
– А тут что? А, черт!
Из узелка, развязанного горбоносым, высыпались десятки зубов с гнилью, которые длиннолицый, притворяясь церковным дантистом, выдрал по его собственным словам за прошедшие месяцы своих одиноких странствований среди прерий, утверждая тем простофилям, которые повстречались ему, что гнилой зуб – это чертоги нечистой силы и средоточие богопротивной мерзости.
Он любил высыпать вырванные зубы в полупустую коробку, если такая подвернется ему по пути, и трясти ее, катать зубы по дну и вслушиваться в получающийся звук. Он даже предложил при первой встрече горбоносому одонтологические услуги, говоря, что рот человека должен быть чист как храм, а гортань формироваться лишь правильным распеванием псалмов и молитв.
– Зеркальце… Кресты… Сборник псалмов в пуританском переводе. Одна чертовщина. Святые реликвии кочующей непризнанной церкви длиннолицего. Но денег нет. У меня там семьдесят долларов серебром было, пять банок консервов, бобы, персики и еще по мелочи. И я точно помню, что длиннолицый после перестрелки прихватил с трупа пистолет и запрятал в сумку. Будем надеяться, что обойма в нем пустая.
Горбоносый придержал шляпу и посмотрел вдаль.
– У карапуза имя есть?
– Альсате.
– Интересное имечко, сошло бы за название горячительного напитка.
Они глядели на осыпанный искрами горизонт. Бледно-голубые вспышки молний испарялись в одном месте, чтобы немедленно появиться в другом. Они раскалывали бесконечно далекий монолитный мир затвердевших веществ на громадные непропорциональные куски.
– Смотри.
Черноногий показал пальцем.
– Что там? Дым?
– Да.
– Может, костер?
– Да. Огонь.
Горбоносый кивнул.
– Тогда вперед.
– Зачем вам эти вещи?
– У меня там личная вещь. Я ее не нашел здесь. Так или иначе, без нее я не вернусь. За мной.
По пути горбоносый спросил.
– Ты ведь видел следы, не так ли?
– Да.
– Значит уже догадался, что там могут быть мужчина и женщина?
– Да.
– Мне ждать, что ты и в меня стрельнешь?
– Да.
– Хорошо. Вот только я бы на твоем месте не торопился при всяком случае расчехлять револьвер или что там у тебя. Однажды нарвешься на ответный выстрел. И лучше бы, чтоб в тот момент у тебя не болтался младенец за спиной.
– Он бы тебя задушил.
– Кто?
– Тот мужчина.
– Сомневаюсь. Хотя... Может и так. Не уверен, чем он думал. Не головой, это точно. Но давай договоримся. Если ты будешь нам проводником, держись у меня за спиной, поменьше открывай рот, и никогда не клади руку на пистолет, пока это не сделаю я, ты меня услышал?
– Да.
– Хорошо, сынок.
– Но я уже убивал охотников, – сказал индеец, подгоняя мула. – Я стрелял в мужчин. Бил их палками и камнями. Колол их ножами.
– Не сомневаюсь.
– Я видел, как люди умирают, и я видел, как люди убивают. Он хотел убить тебя и убил бы. Он жестокий человек с холодными глазами. И он уже убивал людей, и видел то же, что я.
Горбоносый пришпорил лошадь, оглянулся на мальчишку и громко спросил, стараясь перекричать гром:
– И ты каждого убьешь, с кем не знаешь, как поступить?
Черноногий задумался, ответил:
– Твои речи трудные – мои дела простые. Я не понимаю твои речи. Другие люди не понимают твоих речей. Они пытаются смотреть на твое лицо, когда ты заканчиваешь говорить. Но они не понимают твои речи, как я не понимаю. Но мои дела понятны всем. Они ясно внушают страх, а люди понимают страх. Поэтому они понимают меня.
Горбоносый покосился на него. Темнолицего, с ясными глазами. Он будто жил по иному закону, отроду свободный и по природе дикарь. Обезумевший от крови царь летних эльфов, кому вскружило голову и опьянило безнаказанное насилие на приволье, и кому равного не существует в целом мире, ибо некому соперничать с ним, чтобы сломить и пробудить в нем зов, который подавил бы в нем зов его собственной крови. Все, что он делал – от насилия. Но одновременно с тем он был равнодушен к нему. Рожден в нем целиком и полностью. В крови и грехе, в грязи и пороке. Он не думал о насилии. Ему оно было чуждо и неизвестно. Что такое насилие?
Горбоносый уже встречал такой сорт людей. Тех, чей разум порожден насилием, и чья кровь порождена им, и чей холодный, как волчий вой, неприкаянный дух, мечущийся над этими обезлюдившими краями, где нет никого, чья кровь пригодна для утоления его всемогущей жажды. Он знал таких людей. Знал, что их убивали прежде остальных.
Когда странники пересекли преграждающие обзор возвышенности, то увидели, что дым поднимается от спаленного молнией кустарника. Они ускорили ход, перемещаясь по графленому и выветренному грунту алебастрового оттенка, в непроглядной полуденной темноте.
Вскоре посветлело. Они разглядели уменьшающиеся вдалеке фигуры, напоминающие своими переливами бисерную вышивку на сформированных ветрами складчатых полосах природной мануфактуры. Те чужаки, которых было двое или трое, пешком двигались прочь по направлению к реке, и горбоносый прикинул, что нагнать злоумышленников не составит труда.
– Жди тут, – сказал он. – Как договаривались.
Индеец спросил:
– Ты убьешь женщину?
– Я никого не убью. Спрячься за холмом. Тут небезопасно. Дальше пойду один. Если услышишь стрельбу, не жди.
Горбоносый обогнал воров, держась на расстоянии, а затем стал приближаться к ним с оружием наготове, укрываясь за темнотой, звоном мороси по камням и порывами ветра. Вновь сделалось так темно, что он не мог различить очертания шелестящей на ветру сорной растительности под копытами лошади. Постепенно дождь стих.
Угонщиков оказалось четверо. Темнокожий мужчина с ясновидческими глазами, подросток в белых богоугодных одеяниях, красивая черноволосая женщина и годовалый младенец, спрятанный у нее под теплым плащом. Выглядели они как беженцы из скорбного города, где по пророчеству обезглавливал новорожденных обезумевший царь. Заметив едущего навстречу всадника, мужчина выхватил пистолет и заслонил собой подростка, а черноволосая женщина закричала, то обращаясь к мужу, то к Господу, то к горбоносому, и в диком гвалте последний не мог различить ни одного знакомого слова.
Он торопливо слез с лошади, демонстративно убрал пистолет, выждал и в примирительно-приветственном жесте снял шляпу.
– Вы мою речь понимаете? – спросил.
– Уйди! – мужчина пригрозил ему.
– Успокойтесь, я маршал. У вас мои вещички.
– Уйди, а то убью!
Черноволосая непрерывно что-то тараторила, а подросток в белых одеяниях маячил за широкой спиной отца.
– Уйди!
– Не пойдет, сэр. У вас мои вещи, да и мул еще свой срок не отжил. Пусть я его за семь долларов уплатил, но хочу вернуть.
Мужчина направил на него пистолет, но черноволосая не одобряла подобного, пытаясь обратить мужа к благоразумию.
– Ты, я так понимаю, отец семейства?
– Уйди, застрелю!
– Успокойся, я представитель закона. Будь я враг тебе, то разговор с тобой у меня был бы короток. Собственно, на семя воровское я слов не трачу – только свинец. У тебя имя есть?
Мужчина облизнул губы, воспаленные глаза его беспомощно обшаривали местность, он нервно переступал с ноги на ногу.
– Слушай, я…
Не успел маршал договорить, как до них донесся хруст растоптанного валежника. Младенец пронзительно закричал. Горбоносый оглянулся. Он заметил в подлеске длинную тень, различимую благодаря изменчивым провалам и глубинам, образованным в незнакомом ландшафте сложной ахроматической игрой светотени. Высокорослая фигура направлялась к ним по затемняющейся с расстоянием травянистой прогалине.
Горбоносый быстро надел шляпу, не сводя глаз с мужчины, примирительно поднял левую руку, а правой потянулся к кобуре. Пот струился по холодному лбу.
– Кто там? Выходи.
Это был человек.
– Не бойтесь, мистер, – сказал негр, снимая шляпу и приглаживая седые волосы.
Ростом он был на голову выше горбоносого, с изуродованным безносым лицом.
– Ты еще кто?
– Я просто старик.
– Ты вооружен?
Негр улыбнулся:
– У меня нет оружия.
– А у дружков твоих?
– Я один, – ответил он и поглядел на черноволосую женщину. – Между вами раздор.
– Тебе надо что? – спросил горбоносый.
– Боишься меня?
Горбоносый не ответил.
– И правильно. Того, кто ходит по земле с неуязвимым сердцем, надо бояться. Но у вас ничего нет, что мне нужно, мистер.
У негра под мышкой был сухой хворост, завернутый в брезент. Он нашел подходящее место, пустынную полянку в тени подлеска, сел, сложив ноги, быстро расставил ветки вигвамом, втыкая их в расчищенную землю, начинил растопкой и поджег с помощью какого-то инструмента. Его безносое лицо испещряли морщины. Старый негр простер ладони над пламенем, глядя на мужчину, на прячущегося за ним мальчика, на женщину и младенца у нее на руках.
Негр протянул руки.
– Могу я подержать вашего сына?
– Она тебя не понимает, – сказал горбоносый.
– Ошибаешься. Подойдите, согрейтесь, – сказал негр.
Черноволосая женщина взяла старшего мальчишку за руку и, последовав совету негра, усадила его у огня и села сама.
– Ты кто? – поинтересовался горбоносый.
– Я уже давным-давно никто.
– Да? Удобно, однако.
– Я слишком стар, чтобы мне кем-то быть.
Негр снял сперва левый промокший сапог, а затем правый, и поставил у костра сушиться.
– У меня ничего нет, – сказал старик. – Только моя одежда, мои вериги и мое имя. Зовут меня Барка.
Негр посмотрел на мужчину.
– Украденное надо вернуть, – назидательно сказал.
– Но мой сын!
– И у меня есть сын. Его называют Красным Томагавком. И имя дано ему по заслугам и по делам его, а они есть красные. Твои же сыновья и ты сам будут названы ворами и осуждены по закону.
Горбоносый заметил перемену в настроении мужчины.
– Твой сын – Красный Томагавк?! – спросил он.
Негр не ответил.
– Он и его индейцы убили много людей и мою маленькую дочку! – вызверился мужчина. – Они подожгли наши пастбища! В огне сгорели наши дома!
– Сочувствую вам, мистер, – ответил негр. – Но мой сын этого не делал.
– Врешь!
Черноволосая, склонившись, прижала теплую щеку ко лбу молчащего младенца и принялась его убаюкивать. Ее муж, стоявший поодаль от костра, нервно постукивал пистолетом о бедро и переглядывался с горбоносым.
– Убьешь старика – и я сочту себя следующим, на чью жизнь ты покусишься, – ответил ему маршал. – Поверь, я раздумьями себя утруждать не буду. Влеплю тебе пулю промеж глаз быстрее, чем птичка пропоет. Потому подумай хорошенько, стоит ли оно того?
– Каждого из нас привели сюда наши дети. Живые они есть или мертвые, – сказал негр. – Я просто хочу вернуть моего сына домой.
– А кто вернет мне мою дочь? Кто вернет мне мой дом!
– Не все в мире хлеб, – пожал плечами негр.
Лицо мужчины сделалось совсем темным. Глаза яростно сверкали, а злые брови складками сползлись к переносице. Негр поднялся, и крохотный костерок освещал его фигуру во весь рост – он закатал левый рукав своих одежд, а затем правый рукав, и направился к мужчине, который отступал от него шаг за шагом.
– Смерть, – коротко произнес негр. – Я посеял смерть и пожал кровь. Эта кровь – манна для обезвоженной земли. И той смерти, что я посеял, не будет конца. И той смерти, что ты посеешь – не будет конца. Я не вижу конца. Смерть не то евангелие, которое отцы должны проповедовать сыновьям в мире. Подойди, смелее... Я стар и слаб и остановить крестовый поход детей и противостоять той бойне, которую мои сыновья учинили, я не могу. Кровь моя остыла, и руки холодны. Вот, прикоснись к ним…
Негр протянул ладони и коснулся горячих щек мужчины.
– Чувствуешь? Твое лицо есть чаша, и то, что являет оно, есть отражение души твоей на воде. Из чаши изопьют твои сыны. Но сейчас ты предлагаешь им то, что их отравит. Твое лицо сковала гримаса зла. Твои сыновья не должны видеть отца злым. Мой рок старость и бессилие. Мой сын знает о моей старости и бессилии, и он покинул меня. И если сыновья жаждут продолжить дела своих отцов, если они жаждут убивать и истреблять друг друга, пусть так. Их кровь жарче и сильнее моей...
Он потянулся к руке мужчины, забрал у него пистолет – и мужчина упал на колени, словно только оружие и держало его на ногах.
– Но я больше не раб, как они. У меня свой путь, – договорил негр.
Горбоносый ждал, что произойдет. Негр посмотрел на него.
– Я вижу, что ты храбрый и честный мужчина, я вижу в тебе любовь. И ты делаешь то, что говоришь.
Маршал потер горбатую переносицу и пожал плечами:
– Как скажешь, старик.
– И тебе, милая мадонна, и твоему славному мужу, и вашим сынам подобает принять благосклонность храброго и честного человека, ибо здесь мы свидетельствуем и принимаем участие в большем, чем мы сами – и это дар всем нам. Ибо с каждым новым поколением благое в роду человеческом уменьшается, как пчелиный воск, который растворяется в скипидаре. Зло же, напротив, подобно крахмалу, что кипятится в котле, набухает, разрастается. И не останется ни храбрости, ни чести. Если мы пренебрежем даром, не совершив благого, как бы оно ни было мало, так это будет от нас плевком в чашу причастную. Все равно как если бы мы вышвырнули хлеб причастный на корм свиньям.
Негр огляделся с улыбкой – встретился глазами с каждым из присутствующих и кивнул, получив негласное одобрение. Горбоносый снял шляпу, задумчиво покрутил ее в руках, глядя на мужчину, и сказал:
– Мне нужна моя вещь. Фотография…
Мужчина недоуменно спросил:
– Двух мальчиков?
– Да, сэр. Двух парнишек как ваш. Это мои мальчишки.
Мужчина, стоя на коленях и непроизвольно поглаживая траву ладонями, напряг задумчивое лицо, будто от усталости ему тяжело было размышлять и связывать друг с другом события. Наконец он обратился к молчаливому старшему сыну, с трудом припоминая и выговаривая незнакомые горбоносому слова.
Негр указал пальцем на подростка. Тот, сидевший у костра, наблюдал за ними, слушая пояснения отца к происходящему. Затем, когда на его лице все прояснилось, мальчик подошел к горбоносому, выуживая из карманца сложенную пополам фотографию.
– Ваше?
– Мое, да.
Мальчик нерешительно протянул ее маршалу.
– У него нет друзей. Только эти мальчики на фотографии. И он захотел сохранить ее. Все, кого мы знали, убиты...
Горбоносый опустился на одно колено, на другое положил шляпу, покривлялся, пытаясь улыбнуться и разглядывая фото, а затем сложил его пополам и просунул назад в карманец.
– Оставь, – сказал. – Будь моим парням хорошим другом, сынок.
– Мы еще встретимся, – сказал негр горбоносому вслед.
Уехав от них, он встретился с черноногим, который дожидался его за холмами с грудничком на руках.
– Забрал свою вещь?
– Да. Забрал. Возвращаемся.
Оттуда всадники пересекли выстланную скатертями ветров равнину, покрытую покачивающимся высокотравьем, и скоро возвратились к ручью. Их уже ждал кареглазый. Он подскочил с места, где мгновение назад сидел, подперев ладонью пульсирующий лоб, бездумно вырисовывая прутиком узоры и взвихривая солнечно-серую пыль.
– А где длиннолицый?
Кареглазый скороговоркой ответил: – Холидея посадил на вторую свою лошадь, Миямина этого, и они уехали еще утром!
– Сукин сын!
– Он сказал, мол, один стежок вовремя – и сбережешь весь шов. И ты, мол, на голгофу повернул, когда с черноногим спутался, а там ма́лой кровью откупиться не получится, и поручился за это собственной головой. Обещал открыть стрельбу по нам, если индейца увидит. Но поклялся, мол, не ограбит нас. Сказал, оно не по-христиански. И что если мы доживем, он нас с деньгами будет на том холме дожидаться, откуда мы вместе в путь тронулись. А если не придем, он камни узором среди травы выложит и наши доли спрячет.
– Сучий сын, по коням! – скомандовал горбоносый.
Кареглазый ловко поставил сапог в стремя, взялся за рожок, оттолкнулся другой ногой и уселся в седло.
